Но все-таки взял из ее рук блокнот и ручку, пристроился у подоконника, и вскоре на белой странице появилась тощая девчонка, с грозным видом наступавшая на съежившегося от страха хлипкого мужичонку. Рисунок был сделан так мастерски, движения и выражения лиц переданы так забавно, что Катя не удержалась от смеха. Потом захлопнула блокнот и прижала его к груди:
– Класс! Ты мне каждый день что-нибудь рисуй, ладно? Я сохраню на память.
– Немного тогда у тебя рисунков наберется, – усмехнулся Григорий. – Завтра сдам тебя папашке на руки, да и поеду к Витьку. Он там небось заждался уже. Ладно, хорош трепаться, ложись давай.
Катя послушно устроилась на диване, накрывшись пледом. Сам же Григорий растянулся на раскладушке, застонавшей под ним древними пружинами. За стеной продолжал возмущаться Миша:
– Да чтоб ее приподняло и уронило, твою адвокатшу. Передай ей, что я ей ее бумажки в такое место запихну, что не достать будет! Во-во, так и передай!
Утром сонный Миша, шлепая разношенными тапками, проводил их на улицу, махнул рукой в сторону троллейбусной остановки. Комкая небритый подбородок ладонью, объяснил, как доехать до вокзала. Затем, зевнув, пожаловался:
– Светка, паскуда, спать всю ночь не давала. До чего ж жадная баба – все ей мало.
Кате отчего-то стало жалко его – нелепого, расхристанного, с обгоревшей под солнцем ранней лысиной. И она вдруг выдала:
– А может, это она нарочно. Может, ей разводиться просто не хочется, вот она и торгуется, время тянет? Думает, вы поймете, что развод слишком дорогой выходит и лучше бы вам с ней помириться?
– Ты думаешь?.. – неожиданно озадачился Миша и в который раз стиснул пятерней подбородок. – А что… Все может быть, все может статься, как говорится.
– Ты ее слушай, – веско кивнул Григорий. – Она, знаешь, людей насквозь видит, что твой опер.
К противоположной стороне улицы, шипя, подкатил троллейбус. Григорий наскоро сунул Мише ладонь, подхватил Катю под руку и побежал к остановке.
Электричка грохотала по рельсам. За окном проносились широкие, до горизонта, поля подсолнухов. Желтые масляные лепестки лениво подрагивали в пронизанном солнцем воздухе. Синее горячее небо стелилось над полями.
Кате было жарко. Голова отчего-то сделалась тяжелой, кренилась набок. Во рту стоял противный привкус. Шея как будто распухла изнутри. Хотелось сползти с продранного дерматинового сиденья на пол и растянуться там, среди чужих туфель, мусора и плевков.
– Я пить хочу, – хрипло пожаловалась она дяде Грише.
– Ну вот, – развел руками он. – Где ж я тебе тут воду возьму? Что ж ты на станции не сказала?
– Что ж ты сам не догадался воды в дорогу взять? – огрызнулась Катя.
– Откуда я знал? Я, между прочим, первый раз с детьми путешествую.
– Я не ребенок, – буркнула она и сжала лоб руками.
Дядя Гриша озадаченно взглянул на ее запекшиеся губы, на подернутые пеленой, запавшие глаза и поднялся:
– Ладно, сиди тихо, я щас.
Он, будто бы скучая, прошелся по вагону, почитал наклеенные между окон рекламки, потом ввинтился в топтавшуюся у тамбура толпу пассажиров, собирающихся сходить на ближайшей станции. Катя, поглядывая искоса, видела, как он пробирается между людей, сумок, корзин, на мгновение прижимается к чьей-то спине, перебрасывается с кем-то парой фраз.
Через некоторое время Гриша вернулся и сунул ей теплую, уже ополовиненную кем-то бутылку минеральной воды.
– На вот, пей, – шепнул он.
– Ой, где ты взял? – удивилась Катя.
– Тихо! – цикнул на нее Григорий. – Где взял, там больше нету. А чё думаешь, есть и у меня свои таланты. Пей давай!
Через два часа электричка остановилась у нужной им станции. Катина голова гудела, перед глазами стлалась какая-то серая муть. Но она старалась держаться: понимала, что жаловаться на плохое самочувствие сейчас не время – ведь впереди долгожданная встреча с отцом.
Григорий спрыгнул на перрон, поддержал ее под руку, спросил у кого-то дорогу, и вскоре они шагали уже по пыльной, утрамбованной сотнями ног тропинке.
Солнце нещадно жгло Катин затылок, ноги словно налились пудовой тяжестью. Закусив нижнюю губу, девочка из последних сил шла вперед…
Через некоторое время впереди показались первые постройки некогда процветавшего колхоза. В синем жарком мареве Катя, прикрыв глаза от солнца ладонью, разглядела дощатый элеватор, под крышей которого курлыкали голуби. Мелькнул тускло-серебристым боком небольшой пруд. Потянулись аккуратные беленые дома с палисадниками и огородами.
Григорий еще дважды спрашивал дорогу к дому Горчаковой. Наконец какая-то девчонка в выгоревшем сарафане сказала:
– Это шо, до бабы Нюры вам надо? Так вон она, хата ее, вторая с краю вулыци.
Григорий и Катя двинулись в указанном направлении и вскоре остановились у покосившегося, давно не крашенного забора. За забором смотрел чисто вымытыми окошками небольшой саманный дом. В огороде, кряхтя, возилась коренастая пожилая тетка в подоткнутой юбке и повязанном вокруг головы платке. Катя заметила, что ноги у нее от подошв до колен коричневые от загара, а выше – кожа бледная и рыхлая.
Почуяв нежданных гостей, из-за дома с лаем выскочила маленькая, лохматая, вся в колтунах и репьях собачонка. Баба Нюра обернулась на лай, увидела пришедших и, прищурившись, принялась бесцеремонно их разглядывать.
– Добрый день! – поздоровался Григорий. – Нам бы сына вашего повидать, Горчакова Ивана Алексеевича. Здесь он проживает?
– Нэма его тута, – неприветливо отозвалась женщина. – А на шо вин вам? Якшо вам грошей должен, так я про то ничого нэ ведаю. Так и знайтэ, ни копийки с менэ не получите! Ось тоби! – Она сложила темные выпачканные землей пальцы в кукиш и показала его Григорию.
– Нет, вы не поняли, мы не за деньгами, – вступила Катя.
Говорить было тяжело, язык словно распух, слушался плохо, горло саднило, и девочка сразу выпалила самое главное:
– Дело в том, что… Горчаков Иван Алексеевич – мой отец.
– Шо? – нахмурилась бабка, вытянула шею и снова вгляделась в Катю. – Хм… Ну, ладно, заходьтэ, чи шо… Будька, а ну ппошел, дармоед, – она отпихнула босой ногой в сторону заливавшуюся лаем собаку и распахнула калитку.
В доме было прохладно и полутемно, пахло чем-то деревенским – кисловатым, парным, уютным.
Григорий, ткнув Катю в плечо, показал, что на пороге надо разуться. Она скинула сандалии и прошла в комнату. Было приятно ступать босыми ногами по чисто выскобленному деревянному полу. Катя нерешительно присела на край дивана. Григорий устроился у стола. Вошедшая следом баба Нюра сурово оглядела их и пробасила:
– Так ты шо жэ, внучка моя, выходыть? А ты хто? – она обернулась к Григорию. – Тоже внучок?
– Не, – усмехнулся Григорий. – Я так, сопровождающий. Ща она все расскажет, – кивнул он на Катю.
Та, потупившись, разглядывая затертый половичок на полу, принялась сбивчиво говорить: о жизни в Москве с матерью, об отце, которого почти не помнила, и, наконец, показала письмо.
Баба Нюра пробежала глазами несколько строк.
– Его рука, это точно. Шо ж он, байстрюк, не говорыв мэни, шо у него дочка есть? Цэ ж он, значит, нагулял, пока учиться в Москву ездив. А мэни – мовчок. От я его взгрею, колы заявыться!
– А сейчас он где? – с надеждой спросила Катя.
– А хто ж его знает? – развела руками баба Нюра. – Вроде в Днепропетровск подался, подруга у него там. У меня и адрес був. Только это ж Ивасик мий, про него никогда нэ знаешь, дэ его черти носят. Сьогодни – тут, а завтра – шукай витру в поли! А меня дружки его донимают – должен он им, бачишь ты, остался. Так и ходють, так и ходють. Да бабы щэ…
Она передразнила кого-то тоненьким голоском:
– «Ой, он приехать обещал, мы и заявление в ЗАГС подали». А я шо могу? Я им всем так сразу и говорю: нема його тут, а я ничого нэ ведаю. От и вас пускать нэ хотила, а там бачу – не, тут другэ дило. И от же, с внучкой на старости лет познакомиться привив Господь!
В голове у Кати все сильнее шумело, глаза болели. Тихонько вздохнув, она опустила голову на мягкий подлокотник дивана. Баба Нюра, прищурившись, пристально смотрела на нее. Потом тяжело протопала через комнату, подошла и тронула мягкой пухлой рукой Катин лоб.
– Тю, дытыно, та ты вся горышь!
– Это как это? – всполошился Григорий.
– А так, – обернулась к нему баба Нюра. – Ты шо жэ, олух, не замитыв, шо девчонка захворила? Мабуть, в поезде и продуло – мабуть, лежала всю дорогу пид викном открытым, ни?
– Ну да, – растерянно произнес дядя Гриша. – Только я не думал… И что же теперь? Врача надо?
– Та на кой вин мэни? – отрезала баба Нюра. – Шо ж я, сама дивчинку на ноги не поставлю, чы шо? Пишлы-но, мыла моя, со мной, нэ бийся. Бабка тебя не обидит, бабка, може, и старая, а из ума щэ не выжила, нэ то шо мужичьё бестолковэ…
Катя доверчиво пошла вслед за бабой Нюрой в дальнюю комнату. Там бабка устроила ее на кровати, накрыла лоскутным одеялом и приказала:
– А ну, лэжи! Лэжи, отдыхай. Я зараз чаю з малиной прынесу.
Над низким окном трепетала на ветру белая с красной вышивкой занавеска. За ней виден был залитыйсолнцем двор, резная тень от листвы на земле, худая, черная от солнца дяди-Гришина спина. Отдуваясь и утирая локтем пот, Григорий поправлял старухин забор.
Катя чувствовала себя уже лучше, чем два дня назад. Голова больше не кружилась, и в жар не бросало. Бабка Нюра поила ее какими-то пахучими травяными отварами, обтирала, заставляла полоскать горло вонючей дрянью. Кате поначалу казалось, что старуха нарочно мучает ее, что она ведьма, к которой их с дядей Гришей случайно занесло…
Однако, на Катино удивление, манипуляции бабки возымели действие, и девочке в самом деле стало легче.
Вот и теперь бабка Нюра вошла в комнату с очередной кружкой дымящейся бурды, сунула ее Кате в руки и тоже кинула взгляд в окно.
– Ну, слава тоби Господи, послал постояльця, хоть забор на место поставыть, – вздохнула она. – Вже скилько я Ивасика просыла в той приезд – зробы та зробы! А вин шо ж – завтра, мамо, завтра. Так и уехав…