«Вы будете спать здесь, пока мы не решим, останетесь ли вы в этом доме...»
Что это значит: «останемся ли мы»? Неужели они не собираются отвести нас в больницу, чтобы повидать Брини и Куини, когда мы уже помылись и переночевали? Всем нам можно будет пойти или только некоторым? Я не могу оставить малышей одних. Что, если эти люди их обидят?
Я должна защищать своих братьев и сестер, но не могу защитить даже себя.
От слез во рту становится горько. Я обещала себе, что не буду плакать. Так я только напугаю малышей. Я обещала им, что все будет хорошо, и до сих пор они в это верили, даже Камелия.
Я закрываю глаза и сворачиваюсь калачиком вокруг Ферн, слезы бегут у меня из глаз и пропитывают ее волосы. Рыдания рвутся из живота, толкаются в грудь, но я проглатываю их, будто пытаюсь сдержать икоту. Ферн сладко спит, несмотря на то, как сотрясается мое тело. Может, во сне ей кажется, что это река раскачивает ее кроватку?
«Не засыпай»,— говорю я себе. Мне нужно положить Ферн обратно в ее раскладушку, пока кто-нибудь не пришел. Нельзя нарываться на неприятности. Женщина велела нам не покидать своих кроватей.
«Еще только минутка или две. Минута-другая — и я встану и проверю, чтобы все лежали на своих местах».
Я уплываю в дремоту и просыпаюсь, ненадолго засыпаю и просыпаюсь вновь. Сердце начинает гулко стучать в ребра, когда я слышу чье-то дыхание — не наше, кого-то, кто гораздо крупнее. Мужчина. Может, это Брини?
Вместе с этой мыслью до меня долетают запахи старой смазки, травы, угольной пыли и пота. Это не Брини. Брини пахнет речной водой и небом. Летом — утренним туманом, а зимой — морозом и дымом очага.
Сознание проясняется, и я напряженно вслушиваюсь. Человек входит в комнату и останавливается. Шаги Брини звучат совсем не так.
Я накрываю Ферн с головой, надеясь, что она не проснется и не начнет шевелиться прямо сейчас. В комнате полумрак, слабый свет просачивается только через окно. Может, этот человек не заметит, что Ферн нет на ее раскладушке?
Чуть повернув голову, я краешком глаза вижу силуэт незнакомца: он крупный, намного выше и толще, чем Брини; стоит там, словно тень, ничего не говорит и не двигается. Просто стоит и смотрит.
Мне не хочется, чтобы он понял, что я не сплю; из носу течет, но сопли я не вытираю и не шмыгаю. Зачем он пришел?
Камелия ворочается в постели,
«Нет! — думаю я.— Тише!» Она проснулась? Он может увидеть, открыты у нее глаза или нет?
Человек начинает двигаться; идет, останавливается, шагает, снова останавливается. Он склоняется над постелью Ларк, дотрагивается до ее подушки. Чуть спотыкается и натыкается на деревянную раму.
Я наблюдаю за ним, чуть приоткрыв веки. Он подходит к моей раскладушке и с минуту смотрит на меня. Под моей головой шуршит подушка. Он дважды касается ее, очень аккуратно. Потом останавливается у других кроватей, затем наконец выходит и закрывает за собой дверь.
Я перевожу дух, улавливаю слабый аромат мяты и, откинув одеяло, бужу Ферн. Мы находим на подушке две белые конфетки. Они сразу же напоминают мне о Брини. Когда Брини выигрывает деньги в бильярдной или работает в плавучем театре у причала, он всегда возвращается на «Аркадию» с мятными леденцами «Бич-нат» в кармане. Они самые лучшие. Брини загадывает нам загадки и за правильные ответы дает конфетки. «Если два красных кардинала сидят на дереве, а один на земле, а три сиалии на кустике и четыре на земле, а большой старый ворон — на ограде, и еще сова — в конюшне, то сколько птиц сидит на земле?»
Чем ты старше, тем сложнее вопросы. Чем сложнее вопросы, тем вкуснее кажутся конфеты.
Запах мятных леденцов манит меня к двери: вдруг за ними притаился Брини? Но эти конфетки другие: иначе ощущаются в ладони. Я замечаю это, когда отношу Ферн вместе с карамельками на ее кровать.
Камелия быстро сует свои конфеты в рот и принимается их жевать.
Мне хочется оставить карамельки на подушках малышей, но затем я решаю их собрать: если все это увидят работницы, боюсь, нам несдобровать.
— Воровка! — Камелия подает голос в первый раз после вчерашнего мытья. Она сидит на постели, рукав слишком большой ночнушки съехал с ее плеча. После мытья одна из работниц покопалась в куче белья и отдала нам эту одежду.— Он каждому оставил по конфетке. Ты не можешь их съесть одна! Это нечестно!
— Шшшш! — Она кричит так громко, что мне кажется — дверь сейчас распахнется и разразится катастрофа. — Я оставляю их на потом, для всех.
— Ты их украла!
— Нет!— Камелия ведет себя как обычно, а по утрам у нее всегда плохое настроение. Ей тяжело просыпаться, пусть даже с мятными леденцами. Мы постоянно цапаемся, но сейчас я отступаю: слишком вымоталась.
— Я отложу их на потом, — отвечаю я. — Не хочу, чтобы из-за них мы попали в беду.
Костлявые плечи сестры уныло опускаются.
— Мы уже в беде,— ее черные волосы сбились в колтуны, словно грива дикой лошади. — Что нам делать, Рилл?
— Мы будем вести себя хорошо, и тогда они отведут нас к Брини. Не вздумай снова пытаться сбежать, Камелия. Нельзя с ними драться, поняла? Если они на нас рассердятся — они не возьмут нас к маме и папе.
Она не сводит с меня глаз, прищурившись так сильно, что становится похожа на китайцев, которые устраивают в речных городках прачечные и стирают белье в больших кипящих котлах прямо на берегу.
— Ты и правда думаешь, что они нас отведут? Прямо сегодня?
— Если мы будем хорошо себя вести,— повторяю я, надеясь, что это не ложь, хотя все возможно.
— Почему они привезли нас сюда? — Камелию мучают вопросы.— Почему просто не оставили на реке?
Мой разум беспорядочно мечется, пытаясь найти отпеты. Мне нужно объяснить это самой себе не меньше, чем Камелии.
— Мне кажется, они просто ошиблись. Они подумали, что Брини не хочет возвращаться и присматривать за нами. Но как только Брини поймет, что мы пропали, он им все расскажет. Он объяснит им, что это чья-то большая ошибка, и заберет нас домой.
— Значит, сегодня? — подбородок у нее дрожит, и она задирает вверх нижнюю губу — она всегда так делает, когда собирается драться с мальчишками.
— Думаю, да. Готова поспорить, что нас заберут сегодня.
Она шмыгает носом и вытирает его рукой.
— Я не позволю этим теткам снова повести меня в ванную, Рилл. Не позволю.
— Да что они тебе сделают, Камелия?
— Ничего,— она выпячивает подбородок.— Они больше не запихнут меня туда, вот и все,— она протягивает руку и раскрывает ладонь.— Если ты не собираешься отдавать остальным конфеты — отдай мне. Я голодная как волк.
— Мы сохраним их на потом... Если мы пойдем туда, где вчера были остальные дети, я их вытащу.
— Ты сказала, что потом за нами придет Брини.
— Я не знаю, когда именно. Я только знаю, что он придет.
Она криво усмехается, будто не верит ни единому слову, затем поворачивается к двери.
— Может, тот человек поможет нам сбежать? Тот, кто принес нам конфеты. Он наш друг?
Мне в голову приходила та же мысль. Но кто этот человек? Почему он приходил сюда? Друг он или нет; неизвестно. Но он первый, кто в доме миссис Мерфи отнесся к нам по-доброму.
— Мы подождем Брини,— говорю я.— Пока нам нужно вести себя хорошо, и потом...
Скрипит дверная ручка. Мы с Камелией одновременно падаем на раскладушки и притворяемся, что спим. Сердце гулко бьется под колючим одеялом. Кто там? Наш новый друг или другие люди? Слышали ли они наш разговор?
Ждать приходится недолго. К нам заходит женщина с каштановыми волосами и в белом платье. Я наблюдаю за ней сквозь протертую ткань одеяла. Она мощная, как дровосек, с большим животом. Вчера мы ее не видели.
У двери она хмурится, смотрит на наши постели, затем на ключи у себя в руке.
— А ну-ка все встали, бысттро, — выговор у нее такой же, как у семьи из Норвегии, чья лодка прошлым летом около месяца была пришвартована недалеко от нашей. «Бысттро», — говорит она, но я понимаю, что это значит. Не похоже, что она злится, — скорее очень устала.— Вставайте и слошите одеяла.
Мы выбираемся из постелей. Габиона мне приходится стаскивать с раскладушки, и пока я занимаюсь одеялами, он, пошатываясь, бродит вокруг, а потом плюхается на попу.
— Кто-то ешче был в этой комнате ночью, так? — женщина поднимает ключ, зажав его между пальцами.
Нужно ли рассказать ей о мужчине с леденцами? Может, ему нельзя к нам заходить? И у нас будут неприятности, если не расскажем...
— Нет, мэм. Никого не было. Только мы, — быстро отвечает Камелия.
— Мне сказали, что именно от тебя будет большче всего неприятностей,— она устремляет строгий взгляд ка Камелию, та невольно съеживается.
— Нет, мэм.
— Никто не заходил,— мне тоже приходится говорить неправду. А что мне еще делать, если Камелия уже соврала? — Разве только пока мы спали.
Женщина дергает за цепочку потолочного светильника. Он вспыхивает, а мы моргаем и щуримся от яркого света.
— Эта дверь должна быть закрытта. Она была закрытта?
— Не знаем, — снова вставляет Камелия. — Мы ее не трогали.
Женщина переводит взгляд на меня, и я киваю, затем снова начинаю прибираться в комнате. Карамельки, зажатые в ладони, мне здорово мешают, но отдать их кому-то из малышей страшно — она может заметить, — поэтому я только крепче стискиваю кулак и продолжаю неуклюже складывать одеяла. Работница смотрит сквозь меня и сопит, она явно торопится выгнать нас из комнаты.
Когда мы уходим, я вижу, что в подвале рядом с отопительным котлом, опираясь на метлу, стоит крупный мужчина. В дверце котла проделаны прорези, из-за чего тот похож на тыкву в Хэллоуин. Мужчина провожает нас взглядом. Камелия улыбается ему, и он улыбается в ответ. Зубы у него желтые и кривые, а редкие каштановые волосы свисают вокруг лица сосульками, но все равно приятно видеть его улыбку.
Может, у нас здесь появился хотя бы один друг?
— Мистер Риггс, если вам нечего делать, позаботтесь о ветке, которая ночью упала во дворе, — говорит женщина, — пока туда не вышли детти.