Я представляю, как он идет через двор.
Я надеюсь.
Я смотрю.
Я пытаюсь думать,
«Что мне делать? »
Тикают наручные часы миссис Пулник: «Тик-так, тик-так».
Слова мисс Танн вертятся у меня в голове, разбегаются, как водомерки, если в воду бросить камень, — сразу во все стороны.
«Умерла при родах...»
Моя мама умерла?
«...бросил детей на произвол судьбы...»
Брини не вернется за нами?
«Единственная сестра этого малыша — маленькая девочка. Новорожденная».
Один из младенцев не умер в больнице? У меня есть еще одна маленькая сестренка? Мисс Танн кому-то ее отдала? Или это ложь? Это все ложь? Мисс Танн лжет так легко и свободно, будто сама верит в свое вранье. У Габби нет мамы — студентки колледжа. Куини умная, но она доучилась только до восьмого класса, когда встретила Брини, и он увез ее на реку.
«Все это ложь,— говорю я себе.— Все, что она говорит — ложь. Иначе и быть не может.
Она пыталась порадовать гостей на празднике, но они должны отдать Габби назад, потому что мисс Танн знает — наш папа вернется за нами сразу, как только сможет. Брини никогда нас не бросит. Он никогда не позволил бы женщине вроде мисс Танн забрать мою новорожденную сестренку, если бы она у меня появилась. Никогда. Никогда-никогда. Он скорее бы умер.
Неужели Брини и вправду умер? Поэтому он и не приходит за нами?»
Машина трогается с места, а я сдвигаюсь к окну, спихивая Ферн с коленей — она соскальзывает на сиденье, — и берусь за ручку дверцы. Я побегу к дому и расскажу тем людям всю правду. Я скажу, что мисс Танн — лгунья. И мне плевать, что они со мной потом сделают.
Но прежде чем я успеваю открыть дверь, миссис Пулник хватает меня за большой, красивый бант, который одна из работниц вплела мне в волосы утром. Ферн протискивается между нами и шлепается на пол, где сидят Стиви и Ларк.
— Ты будешь слушчаться,— губы миссис Пулник касаются моего уха, дыхание у нее горячее и кислое. От нее пахнет виски миссис Мерфи, — а если нет — миссис Мерфи отправит тебя в чулан. И не только тебя. Мы всех вас свяжем веревкой и оставим там, будетте висетть, как ботинки на шнурках. В чулане холодно. И темно. Понравится малышам темнота, как думаешь?
Сердце бешено колотится, когда она дергает за бант, и голова у меня откидывается назад. Шея хрустит и щелкает. Волосы выдергиваются с корнями. От резкой боли темнеет в глазах.
— Ты все поняла?
Я изо всех сил пытаюсь кивнуть.
Она швыряет меня к двери, и моя голова стукается об стекло,
— Вот уж не думала я, что именно от тебя будут неприятностти.
Глаза заполняются слезами, и я зажмуриваюсь, чтобы не дать им выйти. Я не буду плакать. Не буду.
Сиденье прогибается, из-за чего я приваливаюсь ближе к тучному телу миссис Пулник. Она испускает довольный, мурлыкающий вздох, словно кошка на солнцепеке.
— Водитель, отвези нас домой. Нам пора.
Я отползаю от нее и смотрю в окно, пока белое здание с большими колоннами не исчезает вдали.
Никто в машине не произносит ни слова. Ферн снова забирается ко мне на колени, и мы сидим неподвижно, словно каменные.
На обратном пути к дому миссис Мерфи я смотрю на реку и погружаюсь в легкую дрему. Ферн висит у меня на шее, Ларк прислонилась к коленям, а Стиви съежился возле моих ног, сжав в пальчиках застежки на туфлях. Мне представляется, что, когда мы проедем мимо реки, там будет стоять «Аркадия» и Брини увидит машину.
В моем сне он бежит по берегу, останавливает машину, открывает дверь и вытаскивает нас всех, даже Стиви. А когда миссис Пулник пытается ему помешать, он бьет ее по носу, словно воришку, который пытался у него что-то стащить в бильярдной. Брини похищает нас, как отец Гекльберри — самого Гека, но папа Гека — плохой человек, а Брини — хороший.
Он возвращается в большой дом с колоннами, забирает Габиона у мисс Танн и увозит нас далеко-далеко.
Но это просто сон. Река появляется за окном и снова исчезает. На ней нет ни следа «Аркадии», и достаточно скоро на машину падает тень дома миссис Мерфи. От меня осталась кожа, под ней пусто и холодно, как в индейских пещерах, куда однажды водил нас Брини, когда мы ходили в поход на обрывистый берег. В пещерах были кости. Сухие кости людей, которые давно уже умерли. Во мне сейчас тоже остались только мертвые кости.
Рилл Фосс не может тут дышать. Ее здесь нет. В этом доме живет только Мэй Уэзерс. Рилл Фосс живет па реке. Она принцесса королевства Аркадия.
Только на тротуаре возле дома миссис Мерфи я вспоминаю про Камелию. Мне стыдно за то, что я представляла, как Брини спасает нас из машины и увозит далеко-далеко без нее.
Я боюсь услышать, что она скажет, когда узнает, что я не привезла обратно Габиона и надеюсь, что он вернется чуть позже. Камелия скажет, что я должна была драться за него, кусаться, царапаться и кричать так, как она. Может, она и права. Наверное, я заслужила ее ругань. И возможно, я просто трусиха, но мне страшно оказаться в чулане. И я не хочу, чтобы туда отправляли моих младших сестер.
Когда мы заходим в дом, на меня накатывает страх. Такой страх испытываешь весной на разбухшей перед ледоходом реке, когда лед начинает таять и ты видишь, как льдины плывут прямо на лодку. Иногда они такие большие, что ты знаешь — оттолкнуть их багром не получится. А если льдина ударит прямо в борт, ударит так сильно, что пробьет в нем дыру, тогда лодка потонет, и ты вместе с ней.
Я едва сдерживаюсь, чтобы, стряхнув с себя малышей, не развернуться и не выбежать на улицу, пока дверь дома миссис Мерфи не закрылась за нами. В нем воняет плесенью, гнилыми тряпками и дешевым мылом, а еще духами и виски миссис Мерфи. Мне перехватывает горло, я хватаю губами воздух и радуюсь, когда нам приказывают выйти наружу, потому что детей еще не запускали в дом на ужин.
— И чтобы на одежде не было ни пятнышка! — кричит нам в спину миссис Пулник.
Я ищу Камелию там, где просила ее остаться — в безопасных местах. Ее там нет. Мальчишки не отвечают, когда я спрашиваю, где она. Они только пожимают плечами и продолжают играть в каштаны, которые собрали возле изгороди на заднем дворе.
Камелия не копается в земле, не качается на качелях, не играет в дочки-матери под деревьями. Все дети здесь, кроме Камелии,
Второй раз за день мое сердце колотится так, что готово выпрыгнуть из груди. А если они куда-то ее увезли? Вдруг она закатила истерику после нашего отъезда и попала в беду?-
— Камелия! — кричу я, затем жду, но вокруг раздаются только голоса других детей. Сестра не отвечает.— Камелия!
Я иду к боковой части дома, где растут кусты азалий, — и вижу там ее. Она сидит на углу крыльца, сжавшись в комок — ноги притянуты к груди, лицо спрятано в коленях. Черные волосы и загорелая кожа серые от грязи. Она выглядит так, будто подралась с кем-то, пока нас не было. Рука исцарапана, на коленке ободрана кожа.
Может, именно поэтому старшие мальчишки не сказали мне, где она. Наверное, они с ней и сцепились.
Я оставляю малышей под хурмой, прошу вести себя тихо и не разбегаться, а сама поднимаюсь по лестнице и по длинному крыльцу иду к Камелии. Стук каблуков тесных туфель эхом отдается по деревянным половицам: клак, клак, клак, но сестра не двигается.
— Камелия? — я опасаюсь испачкать платье, поэтому опускаюсь рядом с ней на корточки. Может, она просто задремала? — Камелия? Я привезла тебе гостинец. Он у меня в кармане. Давай пойдем за холм, где нас никто не увидит, и я тебе его отдам.
Она не отвечает. Я касаюсь ее волос, и она резко отдергивает голову. Небольшое серое облачко пыли поднимается в воздух. По запаху похоже на пепел, но не как от очага. Я знаю этот запах, но не могу вспомнить, откуда он.
— Во что ты ввязалась, пока нас не было?
Я касаюсь ее плеча, она вздрагивает, но поднимает голову. На губе у нее кровоподтек, а на подбородке — четыре круглых синяка. Глаза опухшие и красные, словно она долго плакала, но больше всего меня пугает ее взгляд. Я будто смотрю через окно в пустую комнату. Внутри ничего, кроме тьмы.
Я принюхиваюсь и внезапно узнаю этот запах. Угольная пыль. Когда мы пришвартовывали «Аркадию» рядом с железной дорогой, мы собирали уголь, упавший с вагонов. Для готовки и обогрева хижины. «Все, что соберете, — бесплатно»,— обычно говорил Брини.
«Неужели он приходил сюда?»
Но чем дольше я об этом думаю, тем больше понимаю, как ошибаюсь. Как все это неправильно. Пока нас не было, случилось что-то ужасное.
— Что произошло? — я сажусь на крыльцо, слишком испуганная, чтобы беспокоиться за платье. Древесные щепки колют мне ноги.— Камелия, что случилось?
Она открывает рот, но не произносит ни звука. Из ее глаза выкатывается слеза и оставляет на припорошенной угольной пылью щеке розовую дорожку.
— Расскажи, — я склоняюсь к ней, чтобы лучше видеть ее лицо, но она отворачивается и смотрит в другую сторону. Рядом со мной ее рука, сжатая в кулак. Я беру его в свою руку и пытаюсь разжать пальцы, чтобы посмотреть, что она держит, и в ту минуту, как у меня получается это сделать, все печенье и мороженое, съеденное на празднике, колом встает у меня в горле. Она сжимала в кулаке грязные, круглые мятные леденцы, сжимала так крепко, что они приклеились к коже.
Я закрываю глаза, мотаю головой и пытаюсь убедить себя, что не знаю, что произошло, — но я знаю. Передо мной возникает подвал миссис Мерфи, темный угол за лестницей, где угольная пыль толстым слоем покрывает корзину для угля и отопительный котел, и там, в углу, кто-то отчаянно кричит и брыкается. Я вижу, как колотят по воздуху тонкие, сильные руки и ноги. Я вижу, как большая ладонь накрывает сведенный криком рот и грязные, потные пальцы так крепко сжимаются, что оставляют четыре круглых синяка.
Я хочу побежать к дому и закричать изо всех сил. Хочу ударить Камелию за то, что она была такой упрямой и пошла к азалиям, хотя я просила ее этого не делать. Я хочу схватить ее и прижать к себе, чтобы ей стало лучше. Я не знаю точно, что Риггс с ней сделал, но понимаю — что-то ужасное. Еще я знаю, что если мьт кому-нибудь пожалуемся, он подстроит так, что Камелия упадет с дерева и ударится головой. И со мной может случиться то же самое. Кто тогда позаботится о малышах? Кто будет ждать возвращения Габиона?