— О... прости. Я имела в виду... -
Его улыбка меня успокаивает.
— Все в порядке. Сложно объяснить, вот и все. Мы были коллегами... и друзьями. После ее развода мы перешли некоторые границы, которые лучше было не нарушать. Я считал, что Иона — мой сын, но Лаура сказала, что я ошибаюсь. Она переехала в другой штат и попыталась наладить отношения с бывшим мужем. Я не лез к ней. И не знал правду про Иону, пока не случилась автокатастрофа. У Ионы были внутренние повреждения, и понадобилась донорская печень. Ее сестра связалась со мной, потому что надеялась, что я смогу стать донором. Я подошел. Вот как-то так.
— Ой...— все, что я могу из себя выдавить.
Наши взгляды встречаются. Мы останавливаемся у начала дорожки, ведущей к его дому, и я понимаю, что он сейчас расскажет все до конца.
— У Ионы есть два брата, которых он, возможно, уже не помнит. И, наверное, у них нет шансов встретиться, если только они сами не решат связаться, когда станут взрослыми. После слушания дела об опеке муж Лауры запретил им общаться с Ионой или со мной.
Я не хотел такого исхода, но так получилось. Поэтому я понимаю людей, которым помогал мой дед, гораздо лучше, чем ты можешь себе представить.
— Да, я догадываюсь, — меня удивляет открытость Трента. Глубина его боли и разочарования очевидна. Он искренне корит себя за совершенную в прошлом ошибку, из-за которой его жизнь превратилась в череду принятия трудных решений. Те давние события могут сказаться самым неприятным образом и на будущем Ионы.
Я пришла из мира, где не принято демонстрировать на публике подобные чувства и откровенничать с почти незнакомыми людьми. В нашем кругу первостепенное значение имеют безупречный вид и незапятнанная репутация. Трент заставляет меня задуматься, не слишком ли я привыкла к ограничениям, которые сопутствуют постоянной публичности.
Как бы я поступила на его месте?
— Мне кажется, Иона — замечательный ребенок,— замечаю я.
— Так и есть. Я уже не представляю себе жизни без него. Наверное, что-то подобное чувствует каждый родитель.
— Конечно.
Трент любезно пропускает меня вперед, и я иду по тропинке к его коттеджу. Когда мы заходим во внутренний двор, лицо мне облепляет паутина, и я вспоминаю, почему' мы с кузинами всегда спорили, когда катались на лошадях в лесу Хичкока, кто будет скакать первым. Я снимаю с лица липкие тенета и, подобрав сухой лист пальмы, ликвидирую ловчие сети пауков на своем пути.
Трент усмехается.
— А ты не настолько городская, как можно судить по виду.
— Я же говорила тебе, что выросла на конюшнях.
— Да я как-то не очень в это поверил. Честно сказать, мне казалось, что тебе не захочется заходить в дедулину мастерскую, когда ты посмотришь на нее с порога.
— Ошибаешься,— я оглядываюсь через плечо и вижу, что он улыбается.— А ты ведь на это рассчитывал, правда?
Мы подходим к небольшому домику с низкой крышей, поднимаемся по шатким ступенькам, и Трент сразу становится серьезнее.
— Я не уверен, что поступаю правильно. Как бы я хотел, чтобы дедушка был жив и сам принимал такие решения,— он хмурится так, что лоб покрывают глубокие морщины, выуживает из кармана ключи и наклоняет голову, чтобы рассмотреть их получше.
— Я понимаю. Правда. Я долго раздумывала над тем, стоит ли копаться в прошлом бабушки, но ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, истина дороже всего.
Трент вставляет ключ в замочную скважину и открывает дверь.
— Ты говоришь сейчас как репортер, а не как политик. Тебе стоит быть осторожнее, Эвери Стаффорд. Такой идеализм в политическом мире может обойтись очень дорого.
Я ощетиниваюсь.
— Похоже, ты имел дело не с теми политиками.— Он не сказал мне ничего, чего я не слышала от Лесли. Она боится, что я слишком интеллектуальна и не представляю себе, что в действительности означает борьба за кресло в Сенате. Она забыла, что всю жизнь мне приходится считаться с тем, что обычные люди думают о нашем социальном круге: их раздражает почти все — от стоимости одежды до цен на обучение в частных школах.
— В моей семье считается, что гражданский долг — прежде всего долг*перед гражданами.
Его лицо ничего не выражает, поэтому я не могу сказать, согласен он со мной или нет.
— Тогда тебе точно не понравится то, что ты узнаешь об Обществе детских домов Теннесси. Это некрасивая история, как на нее ни взгляни.
— Почему?
— Это общество было невероятно уважаемой организацией, а женщина, которая возглавляла его, вращалась в самых высоких кругах, как социальных, так и политических, Она очень хорошо заботилась о репутации. Люди восхищались ее делами. Она изменила общее представление о том, что сироты — бракованный товар. Но на самом деле Общество детских домов Теннесси в Мемфисе прогнило до основания. Неудивительно, что дедушка никогда не хотел говорить о том, чем занимался в этом маленьком домике. Истории воспитанников грустные, порой ужасающие, и их буквально тысячи. Детьми просто торговали. Джорджия Танн зарабатывала на том, что заламывала огромные цены за удочерение и усыновление, за перевозку, за доставку в другой штат. Она забирала детей из бедных семей и продавала их знаменитостям и влиятельным политикам. Правоохранительные органы и суды по семейным делам были у нее в кармане. Она обманом заставляла женщин в родильных палатах подписывать отказ от ребенка, пока они все еще были под действием наркоза. Она сообщала родителям, что их младенцы умерли, хотя на самом деле малышей просто забирали,— Трент вытаскивает из заднего кармана брюк сложенный листок бумаги и протягивает мне,— И это лишь малая часть. Я распечатал это сегодня между встречами с клиентами.
Листок — распечатка со скана старой газетной статьи. Заголовок рубит с плеча. Он гласит: «Женщину, что искала детям новые семьи, можно считать самым массовым серийным убийцей».
Трент останавливается, его ладонь лежит на дверной ручке. Он ждет, пока я закончу читать,
— Кроме дедушки и редких клиентов, сюда больше никто никогда не заходил — даже моя бабушка. Но она не разделяла его интерес к этой теме. Я уже говорил, что она считала, что прошлое должно оставаться в прошлом. Возможно, она была права. Мой дедушка под конец жизни, должно быть, согласился с ней. Велел мне собрать все, что хранится здесь, и уничтожить. Перед тем как мы войдем, хочу предупредить: я понятия не имею, что скрывается за дверью.
— Я понимаю. Но... в Мэриленде я была федеральным прокурором. Немногое может меня шокировать.
Но заголовок статьи все равно приводит меня в ужас. Я понимаю, почему Трент не открывает дверь, пока я не дочитаю статью,— он хочет меня предупредить. Он хочет, чтобы я поняла — внутри не будет теплых и пушистых историй об одиноких сиротах, наконец-то нашедших новый дом.
Я возвращаюсь к статье и читаю:
«Когда-то ее провозглашали “Матерью современного усыновления”, с ней советовались люди уровня Элеоноры Рузвельт. И Джорджия Танн действительно способствовала тому, что с 1920 по 1950 годы тысячи детей были приняты в новые семьи. Но также она руководила сетью детских домов, где под ее надзором по недосмотру или злому умыслу погибло не менее пятисот детей и младенцев.
— Многие дети не были сиротами,— сообщает Мэри Сайкс, которую в возрасте четырех лет вместе с маленькой сестрой украли с порога дома ее матери, родившей их без брака, и поместили под опеку Общества детских домов Теннесси,— У многих были любящие родители, которые хотели сами их вырастить и воспитать. Часто детей похищали прямо средь бела дня, и неважно, как стойко настоящие родители были готовы сражаться в суде, — им не позволено было победить.
Миссис Сайкс три года провела в приюте, в большом белом доме, которым заправляли Джорджия Танн и ее помощники.
Сестренке Мэри было всего шесть месяцев от роду, когда женщина, представившаяся работницей социальной службы, забрала их с родительского крыльца. Малышка прожила в учреждении Общества детских домов Теннесси только два месяца.
— Дети не получали ни нормальной еды, ни медицинского обслуживания,— говорит миссис Сайкс.— Я помню, как сидела на полу в комнате, полной колыбелек, протягивала руку через прутья и поглаживала сестренку по ручке. Она была так слаба и обезвожена, что не могла даже плакать. Никто ей так и не помог. Когда стало понятно, что она вряд ли поправится, работница приюта положила ее в картонную коробку и унесла. Больше я никогда ее не видела. Позже я узнала, что если младенцы слишком сильно болели или часто плакали, их клали в коляску и оставляли на улице под палящим солнцем. У меня есть дети, внуки, а теперь уже и правнуки. И я не могу себе представить, как кто-то мог настолько жестоко обращаться с детьми, — но все так и было. Нас привязывали к стульям и кроватям, били, окунали головой в ванну и держали под водой, до нас домогались. Это был дом кошмаров.
Сообщается, что за три десятилетия множество детей, находящихся под опекой Общества детских домов Теннеси, бесследно исчезло; их бумаги часто пропадав ли вместе с ними, и об их существовании не оставалось никакой информации. Если биологические родители искали их или подавали заявления в суд, им просто говорили, что детей отдали в другие семьи, а бумаги засекретили.
Никто не смел тронуть организацию Джорджии Та ни — ведь она находилась под протекцией "босса" Крампа, печально известного политического деятеля из Мемфиса».
Остальная часть статьи была посвящена тому, как осуществлялась продажа детей богачам и голливудским звездам, описанию горя родных семей, оставленных ни с чем, и перечислению обвинений в физическом и сексуальном насилии. В последних строках цитируется создатель сайта «Потерянные ягнята»:
«У Мемфисского отделения Общества детских домов Теннесси везде были свои люди — в кабинетах социальных служб, в сельских больницах, в бедных кварталах и в стихийных поселках. Часто детьми откупались от чиновников и социальных работников, которые могли встать на пути Танн. Бывало и так, что у приемных родителей под угрозой забрать у них детей вымогали все больше и больше денег. Джорджия Танн поддерживала хорошие отношения с “боссом” Крампом и чиновниками суда и потому могла коверкать детские судьбы, как вздумается. Она играла в Бога и, похоже, ничуть в этом не раскаивалась. В конце концов она умерла от рака, не успев ответить за свои злодеяния. Высокопоставленным чинам хотелось, чтобы дело посчитали закрытым, — так оно и вышло».