— Это...— я останавливаюсь, подыскивая нужные слова. Мне хочется сказать «невероятно», но это неподходящее слово.— Ужасно. Сложно представить, что может происходить что-то подобное, тем более в таком масштабе... и долгие годы.
— Общество действовало до 1950 года,— Трент разделяет мои чувства — смесь ужаса, изумления и ярости. Рассказ Мэри Сайкс о том, как она гладила по руке умирающую сестру, напомнил мне о моих племянниках и племянницах, об их связи друг с другом. Кортни привыкла залезать в кроватку к тройняшкам и засыпать вместе с ними, если ночью они начинают плакать.
— Какой кошмар... В голове не укладывается,— я расследовала дела, связанные с насилием и коррупцией, но чтобы настолько масштабные? Ведь сотни людей должны были знать, что происходит. — Почему же власти смотрели сквозь пальцы на эти преступления?
И тут до меня доходит, что мои предки родом из Теннесси. Они были там влиятельными политическими фигурами, работали в различных государственных, судебных и федеральных учреждениях. Знали они об этом? Или предпочитали не замечать? Неужели именно по этой причине бабушка Джуди связалась с Трентом-старшим? Она хотела исправить семейную ошибку? Или, напротив, опасалась, что правда о ее семье, которая оказалась замешана в эти жуткие события, станет всеобщим достоянием?
Кровь отливает от моего лица, ноги становятся ватными, и я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. Меня * бьет дрожь, несмотря на теплый летний день.
Трент замер на пороге, он готов открыть дверь, но смотрит на меня с тревогой.
— Ты не передумала?
Похоже, уверенности у него не больше, чем у меня. Мы замерли, словно дети, пытающиеся набраться храбрости, перед тем как вступить на запретную территорию. Может, Трент надеется, что я передумаю и освобожу нас обоих от необходимости узнать, что там спрятано?
— Правда всегда рано или поздно выплывает наружу. Я верю, что лучше узнать ее раньше, — я произношу эти слова и понимаю, что ни в чем не уверена. Всю свою жизнь я считала, что наша репутация безупречна. Что наша семья — открытая книга. Возможно, во всем виновата моя наивность. Неужели все эти годы я ошибалась?
Трент опускает взгляд под ноги и скидывает с крыльца пустую раковину. Она отскакивает от красного игрушечного трактора, который сейчас кажется особенно ярким.
— Я боюсь обнаружить, что усыновление моего де-душки было таким, как описывается в статье: ребенка отдали сотруднику государственной службы, чтобы он помалкивал. Приемным отцом дедушки был сержант полиции Мемфиса. Не похоже, что у них была куча денег на дорогое усыновление...— Трент замолкает, и в его глазах отражается мой собственный страх. Неужели на нас лежит тяжкая ноша грехов предыдущих поколений? И если так — сможем ли мы вынести такую тяжесть?
Трент открывает дверь, за которой, возможно, скрывается опасная тайна.
В хижине темновато. Белые дощатые стены растрескались и выцвели, а стекла в деревянных рамах покосились. В воздухе пахнет пылью, плесенью и еще чем-то, что я не сразу узнаю. Трубочным табаком. Запах напоминает мне о дедушке Стаффорде. Его кабинет на Лагниаппе-стрит всегда хранил этот запах. Хранит и сейчас.
Трент включает свет, и лампочка упрямо моргает в светильнике времен ар-деко, который кажется в этом домике немного неуместным.
Здесь всего одна комната, в ней стоят большой стол, который будто купили на распродаже библиотечной мебели, два архивных шкафа, небольшой деревянный столик и пара потрепанных кресел необычной формы. На столе все осталось так, как и при жизни дедушки Трента: старый черный дисковый телефон, рядом с ним коробка с деревянными карандашами, степлер, дырокол, пепельница, которую никто так и не вытряхнул, настольная лампа и электрическая пишущая машинка тусклого оливково-зеленого цвета. Полки вдоль стен провисают от тяжести сложенных на них папок-скоросшивателей, старых подшивок газет, бумаг, журналов и книг.
Трент вздыхает и проводит рукой по волосам. Он кажется слишком большим для такого маленького помещения, От его головы до потолочных балок остается едва ли шесть дюймов. Я разглядываю балки: они вырублены вручную, с зазубринами — похоже, их сделали из выброшенных на берег обломков кораблекрушения.
— Как ты? — спрашиваю я.
Он качает головой, пожимает плечами и показывает на шляпу, старинный зонтик с драконом, вырезанным на рукоятке, и пару лодочных туфель. Они висят на вешалке для одежды, будто ждут, что их хозяин вернется.
— Знаешь, мне до сих пор кажется, что он все еще здесь. От него почти все время пахло этим местом.
Трент открывает жалюзи: свет заливает информационные доски, развешанные по стенам.
— Смотри, — шепотом говорю я, и пыль забивается мне в горло.
На досках десятки фотографий, среди них есть совсем недавние, цветные и яркие, есть и старые выцветшие полароидные снимки, а есть и черно-белые, со светлыми рамками по краям и проставленными на них датами: июль 1941 года, декабрь 1963 года, апрель 1952 года...
Мы с Трентом стоим и, глубоко задумавшись, смотрим на стену, одновременно испытывая удивление и ужас. Я рассматриваю фотографии — детские лица, совмещенные со взрослыми. Сходство очевидно. Это матери, отцы и дети, возможно, родные-семьи, разлученные друг с другом. Детские фото соседствуют с более современными — с фотографиями взрослых, которыми стали эти малыши.
Я смотрю в глаза красивой юной женщине. Она держит на бедре ребенка и весело улыбается. Платье с фартуком ей так велико, что она сама кажется ребенком, который решил примерить наряды старших женщин или играет в домашнем театре. На вид ей всего пятнадцать или шестнадцать лет.
«Что ты сможешь мне поведать? — думаю я. — Что с тобой приключилось?»
Рядом со мной Трент приподнимает несколько фотографий. Под ними еще слой, и еще, снимки накрывают снимки. Трент-старший, похоже, был очень скрупулезным в своей работе.
— На оборотах пусто, — замечает Трент, думаю, именно поэтому он оставил их здесь. Нельзя сказать, кто изображен на фото, если не знать об этом заранее.
Сердце мое полно печали, но я продолжаю рассматривать снимки: меня заинтересовала фотография четырех женщин, стоящих вплотную друг к другу на пляже. Несмотря на то что карточка черно-белая, я могу представить яркие цвета их пляжных платьев, скроенных по моде шестидесятых годов, и широкополых шляп. Я даже вижу золотые отблески солнца на их длинных светлых локонах.
Одна из них — моя бабушка. Она придерживает шляпку, и на ее запястье прекрасно виден браслет со стрекозами.
Остальные три женщины похожи на нее. Те же светлые локоны, светлые глаза — скорее всего, голубые. Они похожи, как родные сестры, но я никого из них не знаю.
И у каждой на руке такой же браслет, как у бабушки.
На заднем плане, вне фокуса камеры, у линии прилива виднеются мальчишки: они сидят на корточках — коленки торчат, в руках у них ведерки, они трудятся над песчаными замками.
«Один из них — мой отец?»
Я тянусь к фотографии, Трент снимает ее с доски и отдает мне. Когда он вытягивает кнопку, из-под нее падает еще одно маленькое фото, оно кружится, будто воздушный змей, потерявший поток ветра. Я наклоняюсь, чтобы его поднять, и с первого взгляда узнаю изображение: увеличенная версия этой фотографии, заключенная в рамку из перламутровой пластмассы, украшает комнату Мэй Крэндалл в доме престарелых.
Тишину нарушает чей-то голос, но я так погружена в свои мысли, что не сразу понимаю: одну из них я озвучила вслух.
— Я уже видела эту фотографию.
Глава 18Рилл Фосс Мемфис, Теннесси1939 год
Внутри дома темным-темно. Не видно ни одного огня, и шторы скрывают луну за окнами спальни. Дети ворочаются в своих кроватях, хныкают и скрипят зубами во сне. После бесконечного одиночества в подвале хорошо знать, что рядом есть люди, но здесь небезопасно. Девочки отсюда рассказывают разное. Они говорят, что иногда приходит Риггс и забирает, кого ему хочется: обычно маленьких детей, которых легко унести.
Я слишком большая, чтобы он сумел меня унести. По крайней мере, я на это надеюсь. Но не хочу проверять.
Тихо, словно тень, я выскальзываю из-под одеяла и на цыпочках крадусь к выходу. Я уже пробовала очень осторожно проходить по полу, когда ложилась в постель. Я знаю, где именно находятся скрипучие половицы. Я знаю, сколько шагов нужно сделать до двери, по лестнице, знаю самый безопасный путь мимо гостиной и через кухню, где в своих креслах снят усталые работницы. Джеймс рассказал мне о том, как безопасно пробраться в кухню, чтобы стащить кексы миссис Мерфи.
Но все, что узнал Джеймс, в итоге не смогло его спасти, поэтому мне придется быть очень осторожной, чтобы пойти и сказать Силасу, что я буду ждать, когда вернется Ферн. Как только она окажется здесь, я возьму ее с собой, и в темноте мы ускользнем, а Силас уведет нас к реке, и ужасные времена наконец-то закончатся.
«Что, если Брин и и Куини не захотят принять меня обратно после того, что я сделала? Может, они возненавидят меня так же, как я ненавижу себя сама. Может, они посмотрят на худую, грустную девочку, которой я стала, и поймут, что я никому не нужна?»
Я гоню от себя эти мысли, потому что они могут все разрушить, если дать им волю. Мне приходится быть очень внимательной, чтобы не наделать ошибок и не попасться.
Выбраться не так сложно, как я думала. Я в мгновение ока спускаюсь по задней лестнице. Небольшой круг света просачивается из кухонной двери, Внутри кто- то громко храпит. Рядом с дверью наружу торчат две ступни в больших белых туфлях, похожих на крылья гигантской моли. Я даже не смотрю, чьи они, просто прокрадываюсь мимо вдоль плиты, оставаясь в тени, как советовал Джеймс. Пальцы ног очень осторожно ощупывают каждую доску пола. Рваный подол ночной рубашки цепляется за грубую железную поверхность духовки. Мне кажется, при этом раздается какой-то звук, но на самом деле ничто не нарушает тишину.
Дверь умывальной чуть скрипит, когда я ее открываю. Я останавливаюсь и, затаив дыхание, вслушиваюсь в ночь.