Я пытаюсь сделать вид, что рада нашей радиовечеринке, но так сильно нервничаю, что роняю один из крохотных сэндвичей на ночную рубашку и пачкаю ее, и миссис Севьер вытирает пятно кружевным платочком.
Она трогает мне лоб, выясняя, нет ли у меня температуры.
— Как ты себя чувствуешь теперь, после небольшого перекуса?
А я думаю о том, как было бы хорошо, если бы она была Куини. Я хотела бы, чтобы Брини и Куини жили в таком большом доме и чтобы миссис Севьер могла рожать себе детей одного за другим, как Куини, и ей не было бы так одиноко, когда мы уйдем.
Я качаю головой и шепчу:
— Мне просто нужно поспать. Я могу взять с собой Бет и сама уложу ее.
— Не волнуйся, — она проводит рукой мне по волосам и поднимает их пальцами с шеи, как обычно делала Куини. — Я сама приведу ее, как только она захочет спать. Ведь я все-таки ее мама.
Во мне снова все леденеет и каменеет. Я почти не чувствую, как она целует меня в щеку, и едва слышу, как она спрашивает, нужно ли прийти и подоткнуть мне одеяло.
— Нет... мама, — я выбегаю из комнаты так быстро, как только могу, ни разу не оглянувшись.
Мне кажется, проходит целая вечность, прежде чем миссис Севьер приводит Ферн в спальню. Через стену я слышу, как она поет ей колыбельную, и изо всех сил зажимаю уши руками.
Мы с Куини тоже часто пели эту колыбельную малышам.
Баю-бай, засыпай, и не плачь, малыш.
Ты проснешься и к лошадкам
сразу побежишь...
Все перемешивается у меня в голове: «Аркадия» и этот дом; мои настоящие родители и мистер и миссис Севьер; Куини и мама, Брини и папа... Большая река. Озеро-старица. Болото. Большое белое крыльцо — и много маленьких, из некрашеного дерева, которые плывут, плывут, плывут над водой...
Когда миссис Севьер заходит ко мне и снова кладет ладонь на лоб, я притворяюсь, что сплю. Я боюсь, что ей придет в голову меня разбудить и спросить, не стало ли мне лучше. Дверь в конце коридора закрывается, и я наконец могу с облегчением выдохнуть.
Луна только начинает подниматься на небо, когда я надеваю пальто и ботинки, вешаю за спину небольшой мешок, пробираюсь в комнату Ферн и поднимаю ее с постели.
— Тссс... будь как можно тише. Мы прогуляемся до реки и посмотрим, есть ли там светлячки. Если кто- нибудь услышит, нас туда не пустят.
Я заворачиваю сестру в одеяло, и она засыпает на моем плече еще до того, как я спускаюсь по лестнице и выхожу на крыльцо. Снаружи темно и неприютно, и я слышу, как кто-то скребется в саду рядом с домом — наверное, енот или скунс. Когда я ступаю в траву, раздается лай охотничьих собак мистера Севьера, но они затихают, когда узнают по запаху меня.
В каретной ни огонька. Я крепко прижимаю к себе Ферн и бегу к роще по мокрой от росы траве. Над верхушками деревьев висит полная луна, яркая, словно фонарь, который Брини всегда вешает на «Аркадии» ночью. Света вполне достаточно, чтобы разглядеть все вокруг, а большего нам и не нужно. Мы быстро добираемся до берега озера. Арни, как и обещала, уже ждет нас у плоскодонки отца.
Мы разговариваем шепотом, хоть она и сообщает, что ее папаша в отключке, мертвецки пьян, как обычно,
— Он вряд ли поднимется на ноги, даже если проснется и я ему понадоблюсь,— говорит Арни, но все равно торопит нас побыстрее садиться в лодку. Она поминутно оглядывается через плечо на лагерь, ее глаза распахнуты так широко, что видны белые ободки.
Мы с Ферн уже в лодке. Арни стоит на берегу, держась одной рукой за нос плоскодонки, и смотрит на недостроенную студию мистера Севьера и свое временное жилище. Так проходит целая вечность.
— Залезай,— шепчу я. Ферн потихоньку просыпается на дне лодки, зевает, потягивается и оглядывается по сторонам. Если она поймет, что происходит, может закричать или заплакать, чего я очень боюсь.
Пальцы Арни скользят по борту лодки, и вот уже только их кончики касаются дерева.
— Арни! — Она что, решила отправить нас одних? Я совершенно не умею запускать мотор и не знаю, как проплыть через болото. Мы потеряемся и никогда не выберемся на волю. — Арни, нам пора.
Над верхушками деревьев на лужайке мечутся тени, и мне кажется, что я вижу, как лучи света скользят по траве. Я тихонько поднимаюсь на ноги, чтобы рассмотреть все получше, но уже ничего не видно. Наверное, мне просто показалось... а может, мистер Севьер решил не ночевать в городе, а вернуться домой. И именно сейчас он паркует машину и идет в дом. Он заглянет в наши комнаты и увидит, что нас там нет.
Я неловко пробираюсь по лодке к Арни и хватаю ее за руку — она вздрагивает, будто совсем обо мне забыла. Ее взгляд встречается с моим.
— Не знаю, стоит ли мне уходить, — говорит она. — Ведь я больше никогда не увижу родных.
— Они плохо с тобой обходятся, Арни. Тебе нужно уйти. Нужно отправиться с нами. Теперь мы будем тебе родней. Я, Ферн, Брини, Куини и старый Зеде.
Мы долго смотрим друг на друга. Наши лица заливает лунный свет. Наконец Арни кивает и прыгает в лодку так резво, что я падаю на Ферн. Мы берем весла и гребем, пока не отплываем достаточно далеко от берега, а потом позволяем ветру и течению нести нас к трясине.
— Где... све... светлячки? — бормочет Ферн, когда я переползаю через нее.
— Тише. Нам сперва нужно добраться до реки. А тебе пока лучше поспать, — я натягиваю на нее одеяло, надеваю обувь на ее босые ножки, а свой мешок подкладываю вместо подушки. — Я разбужу тебя, когда они появятся,— осенью светлячков не бывает, но когда Ферн увидит «Аркадию», она про них и не вспомнит.
Арни запускает мотор, садится на корме и берется за руль. Я вооружаюсь веслом, чтобы убирать с дороги плывущие бревна, и устраиваюсь на носу.
— Засвети лампу,— говорит Арни.— В коробке есть спички.
Я делаю то, что она просит, и несколько минут спустя мы скользим посреди широкого, чистого озера, распугивая ночных тварей, которые уносятся прочь от света лампы. Я чувствую себя свободной, словно канадские гуси, пролетающие над нашими головами, — они перекрикиваются, закрывая собой звезды. Они направляются в ту же сторону, что и мы. На юг. Я смотрю, как они улетают, и мечтаю о том, как было бы хорошо подняться в воздух с одним из них и долететь до дома.
— Лучше быть начеку, — Арни сбавляет обороты, когда озеро начинает сужаться и к нам все ближе подступают деревья. — Отталкивай крупный плавник, если его заметишь. Не позволяй нам на него наткнуться.
— Я знаю.
Ночной воздух остывает, сгущается и пахнет болотом. Я плотнее запахиваю и застегиваю пальто. Деревья закрывают небо, у основания они широкие, скрюченные, с торчащими корнями. Их ветви тянутся к нам, словно пальцы. Что-то скрипит вдоль борта и приподнимает нас на одну сторону.
— Держи плавник от лодки подальше! — рявкает Арни.— Если она развалится — мы покойники.
Я слежу за кипарисовыми и разными другими ветвями и дрейфующими обломками дерева и отталкиваю их веслом. Мы медленно преодолеваем милю за милей. То тут, то там к берегу привязаны небольшие лодочки, кое-где покачиваются на плотах болотные дома, мигая фонарями, но по большему счету мы здесь одни. Посреди трясины пусто: на многие мили низинной, болотистой местности, где водятся выдры и рыси и мох тяжело свисает с ветвей над головами, — только одна наша лодка. В темноте деревья кажутся жуткими кровожадными чудовищами.
Раздается крик ушастой совы, и мы с Арни низко пригибаемся к бортам. Мы слышим, как она пролетает прямо над нашими головами.
Ферн ворочается во сне, потревоженная шумом.
Я вспоминаю сказки Брини про старого оборотня-ругару, про то, как он уносит маленьких детей к себе на болото. Меня пробирает озноб, но я не хочу, чтобы это заметила Арни. Нет здесь чудовищ страшнее тех, что поджидают нас в доме миссис Мерфи.
Что бы ни произошло, нам с Ферн нельзя туда возвращаться.
Я слежу за плавучим мусором и пытаюсь не думать, что еще может ждать нас в болоте. Арни поворачивает то в одну сторону, то в другую. Она действительно знает дорогу.
Луна уползает за деревья, и керосин в лампе тоже на исходе. Пламя шипит и плюется, и наконец в ней горит только фитиль. Легкий ветер гасит его. Мы глушим мотор, гребем к берегу и привязываем швартовочный канат к какой-то ветке. Ноги и руки у меня тяжелые, будто разбухшие от воды бревна, которые я отталкивала веслом, они болят и ноют. Я пробираюсь на середину лодки и ложусь под одеяло рядом с Ферн, которая проспала почти всю дорогу.
Арни тоже забирается к нам.
— Отсюда до конца трясины уже недолго, — говорит она, и мы прижимаемся к мирно посапывающей Ферн, продрогшие, мокрые и очень сонные. Мне кажется, что откуда-то издалека доносится музыка — если это плавучий театр, значит, река совсем близко,— а может, просто от усталости разыгралось воображение. Но, погружаясь в сон, я уверена, что улавливаю отдаленные звуки барж и лодок. Их сирены и свистки далеко разносятся над спящей рекой. Я вслушиваюсь, пытаясь понять, попадались прежде нам эти корабли или нет. «Бенни Слэйд», «Дженерал Пи», колесный пароход с его характерными звуками: пфф, шлеп, шлеп, пфф...
Я дома. Меня, баюкает колыбельная, которую я знаю наизусть. Я позволяю звукам темноты и ночи пропитать меня насквозь, прогнать дурные сны и тревоги. Мать- вода нежно и мягко качает меня, и вот уже нет ничего, кроме нее...
Я сплю глубоким сном речных бродяг.
Утром меня будят чьи-то голоса. Голоса... и стук дерева об дерево. Я сбрасываю одеяло, Ар ни резко выпрямляется с другой стороны от Ферн. Мы с минуту смотрим друг на друга, вспоминая, где мы и что делаем. Ферн переворачивается на спину и, моргая, смотрит на небо.
— Я ж тебе говорил, что на лодке кто-то есть, Рим- ли, — три чернокожих мальчишки стоят на корнях кипариса и смотрят на нас, штанины их комбинезонов высоко закатаны на тощих, грязных ногах.
— Там и девчонка есть! — говорит самый высокий парнишка, вытягивая шею, чтобы лучше меня рассмотреть, и постукивает по борту лодки концом своей остроги для лягушек.— И еще одна, мелкая. Белые девчонки!