За несколько дней в якутском поселке Димычу и Димону стало ясно одно: те, кого Софрон называет «духами», кем или чем бы они ни являлись, ни в какую не идут на контакт. Ни контурная, ни веерная, ни спиральная, ни сферно-фокусная – ни одна из схем коммуникации не работает здесь, и не подходит ни одна из известных Димону корневых языковых структур этого региона. Только применение языка когурё, точнее, цепочки выделенных из него ядерных лексем, неожиданно вроде бы (тьфу-тьфу-тьфу!) принесло какое-то затишье, и в последние сутки явных аномалий не наблюдалось. Но является ли затишье прямым следствием работы арви или это простое совпадение – понять невозможно. Георгий сказал: не лезьте больше никуда, берегите себя, возвращайтесь, обсудим. Для такой осторожности у Георгия есть личные основания – семь лет назад родители Димона погибли при неясных обстоятельствах на территории древней Биармии, на реке Вина в бассейне Северной Двины. И самое обидное, что работали они не в режиме спасения или хотя бы защиты, цель их поездки была сугубо исследовательская: мирное извлечение и последующая расшифровка ивентагена времен совместной успешной битвы новгородцев и биармов против ярла Отара. У Саксона Грамматика в «Деяниях данов» есть любопытное описание одной боевой биармской техники: «Тогда биармцы сменили силу оружия на силу своего волшебства, дикими песнями наполнили они свод небесный, и мигом на ясном до тех пор солнечном небе собрались тучи, и пошел проливной дождь, придавая печальный облик еще недавно лучезарной окрестности». Этот фрагмент, несмотря на витиеватость стиля Грамматика, вроде бы прямо указывает на то, что инструментом трансформации являлся текст (песня). Впрочем, это-то как раз и требовалось проверить: возможно, дело было вовсе не в тексте, а в голосовых вибрациях и прочих энергетических фокусах.
Родители Димона, Света и Никита, просто уснули на берегу среди бела дня и не проснулись – их обнаружили случайные туристы, которые собирались совершить сплав по Вине. Это был далеко не первый трагический случай за всю историю существования и деятельности арви. Более того, учитывая протяженность этой истории и тот факт, что лингвоантропология и лингвоархеология арви – практика, связанная с повышенным риском, можно сказать, что это был даже не сотый и не тысячный случай. Но Георгий стал намного осторожнее.
– Ну чего ты смотришь мне в затылок? – вдруг сказал Димыч ворчливым и совершенно не сонным голосом. – Дырку просверлишь.
– Может, собираться будем? А то…
Димыч вздохнул и перевернулся на другой бок.
– Организованный ты мой, или оденься потеплее, или иди сюда греться. – Он приподнял одеяло и улыбнулся Димону проснувшимися глазами. – Иди давай, вон у тебя все руки в гусиной коже. Успеем еще.
Хозяйка дома, маленькая, как девочка, шестидесятилетняя якутка Маруся Чиркова в это время остановилась перед закрытой дверью с дымящейся кастрюлькой в руках, прислушалась, покачала головой и пошла назад, на кухню, стараясь не очень скрипеть половицами. Разные люди бывают, размышляла она по пути. И такие, и другие, всякие. Вон, к примеру, у нее муж – шаман, и ничего…
– …Кстати, вот Шура ночью ходила к озеру, – вдруг безо всякого перехода заметила Ирина. – А чего это у вас такое лицо сразу сделалось, как будто вы не можете решить – признаться в чем-то или просто промолчать?
– Я бы взял вас на работу, – вздохнул Борис и поднял обе руки вверх. – На большую зарплату. И в военную разведку тоже взял бы. Не раздумывая.
– Бросьте, – отмахнулась она. – Я безалаберная. Со мной нельзя иметь дело. То есть, судя по вашему лицу, вы всё видели. И как вы думаете, зачем она ходила к озеру, а? Есть версии?
– Какой-то ритуал?
– Шура с ним дружит. С озером, да. Дружит и разговаривает. Она нежно любит все эти мерцающие молекулярные формы сознания, прекрасно ладит со всеми агрегатными состояниями. Ну знаете, да? Твердое, жидкое, газообразное… А с озером она дружит и периодически обсуждает жизненно важные вещи. В общем, советоваться она ходила. Насчет дел своих сердечных. Как-то так.
Борис и не заметил сразу, что в комнату вошла Саша и спокойно чешет за ухом гигантского Камамбера.
– А мы тут… – растерялся он.
– Моете мне кости, – грустно улыбнулась Саша. – Ничего особенного. А хотите, я сейчас…
– Шура, подумай. – Ирина вдруг резко изменила тональность, и Борису даже показалось, что она чего-то испугалась. – Подумай еще, ну не время.
Саша между тем, вопреки обычной своей ускользающей манере, бесстрашно смотрела Борису в глаза и не отводила взгляда.
– …скажу вам, что вы мне…
В комнате установилась напряженная тишина, только спящие коты синхронно сопели и какая-то ветка снаружи стучала в стекло. Борис рефлекторно задержал дыхание и под столом сцепил руки в замок.
– …нужны, – выдохнула Саша почти шепотом.
– Всегда к вашим услугам, – расслабился Борис, – ну конечно!
– Он не понял, Шура, – вздохнула Ирина обреченно, – не усложняй. Скажи ясно и просто, что последние сутки ты в него влюблена.
Последовало всеобщее молчание. Борис понимал, что сейчас дело за ним, чего-то ждали от него и напряженная раскрасневшаяся Саша, и расстроенная Ирина. И он не знал, что лучше – выйти вон, сказав на прощание: «Милые дамы, вы ставите меня в идиотское положение», или поцеловать Сашу в щеку, по-отечески погладить по голове и поблагодарить за такую редкую в наши дни искренность и здоровую спонтанность в проявлении чувств. Или сделать вид, что ничего не было, и перевести разговор на какую-нибудь нейтральную тему?
– Не мучайтесь, – Саша смотрела куда-то поверх его головы, – по большому счету, не имеет никакого значения, любите ли вы меня. Главное, что я люблю вас. Вот это главное.
– О господи, – Ирина закатила глаза, – вот дурища! Тебя в поликлинику надо сдать, для опытов!
– Вот что, девочки, – к Борису неожиданно вернулось самообладание, правда, с примесью какого-то злого авантюризма, – это все хорошо и прекрасно, мне приятно и все такое, но вернемся к стержневой теме нашего разговора. Я, конечно, буду неоригинален, но лучше один раз увидеть. Чего вы там в основном делаете – индивидуально и коллективно? Извлекаете эти самые хреновины, ивентагены? Ну, так покажите, как это делается. Давайте, давайте. Меня устроит самый плохонький ивентаген, но чтобы только в моем присутствии.
– А иначе что? – сузила глаза Ирина. – Если не увидите своими глазами, как мы эту самую хреновину извлекаем, так и не станете нам помогать?
– Ты, Ира, видишь что-то странное в этой просьбе? Я – нет. – Саша присела на корточки и звонко чмокнула Камамбера в нос.
– Обратите внимание, Борис… – Ирина подняла палец и некоторое время задумчиво рассматривала свой безупречный маникюр. – Э-э… да, так вот, обратите внимание. Она теперь всегда на вашей стороне. Специально подчеркиваю слово «всегда». Вы даже представить себе не можете, как последовательны арви в некоторых вопросах.
Возможно, лучше бы он, Фома Неверующий, не настаивал так уж упорно, поверил бы девицам на слово. В этом случае не сидел бы сейчас на сырой земле, держа обеими руками свою бедную голову, в которую – напрямую в череп, минуя органы слуха, – ввинчивался нечеловеческий крик пятидесяти с лишним глоток, пятидесяти с лишним горящих заживо людей. В шесть утра, в чистом поле близ села Калита от невидимых, ревущих в огне бревен и этого бесконечного крика что-то натянулось и лопнуло в груди у Бориса, и он заплакал со сдавленным стыдным мычанием, ничего не видя перед собой, впервые за много лет, неожиданно, мучительно, горько. В этом огне он вдруг впервые по-настоящему хоронил родителей, там сгорало его одинокое неприкаянное отрочество, когда и поговорить-то не с кем, там кричала высоким голосом бедная Варежка, которую он предал по большому-то счету, бросил одну в ее беде. Вдруг посыпались на колени тусклые медяки из его детской копилки – на них, сколько копилку ни тряси, не купить нужного лекарства для тетки. Тетка загибалась в больнице с инсультом, а ее сын-наркоман в то время выносил из двухкомнатной квартирки последнее, включая старый виниловый проигрыватель и хромые кухонные табуретки. Борька тогда, наплевав на гордость, метнулся по соседям, но настрелял не больше десятки, а когда вернулся в квартиру, сжимая рубли в потном кулаке, позвонили из больницы… Ну что, что он еще мог сделать, пятнадцатилетний растерянный парень, вокруг которого сейчас на пятьдесят с лишним голосов выла безысходность?
Как девушки сделали это, Борис так и не понял. Они выехали в половине пятого по Житомирской трассе и приехали на это поле, о котором Ирина сказала: «В сорок втором фашисты здесь сожгли деревню за пособничество партизанам. В Полесье такие зоны на каждом шагу. Давно собирались здесь поработать». Скептически настроенному и сонному Борису было определено место, где он может сидеть или стоять – Ирина и Саша строго-настрого запретили ему говорить и перемещаться. Сестры прошли вперед метров семь, сели друг напротив друга на колени и заговорили одновременно со странной синхронной жестикуляцией. Если бы девушки молчали, можно было бы подумать, что они общаются другом с другом на какой-то экзотической разновидности языка глухонемых. Но девушки говорили, быстро, с непривычными интонациями, это был дуэт с разными партиями. Поскольку говорили они одновременно, возникало наложение, как бывает, если одновременно включить радио и телевизор. В языке этом было много протяжных согласных и резкие горловые гласные, напоминающие сухой кашель. Борис вдруг заметил, что сестры смотрят не друг на друга, а как бы по касательной, в пространство, каждая в своем направлении.
И возник третий источник звука. Это был, без сомнения, голос, членораздельная речь и тот же самый язык. В этот момент Саша и Ирина замолчали и, слегка наклонившись вперед, уперлись ладонями в землю. Теперь они почти касались друг друга носами. Спустя несколько минут Саша не торопясь произнесла самым обычным голосом:
– Можно. Тридцать пять градусов, диагональ.