До недавнего времени отец служил управляющим на станции, но уже больше года хворал, и старшие братья взяли на себя все хлопоты по обеспечению семьи. Шань и представить себе не могла, что всего через каких-то полгода мрачный и суровый японский самурай, командир разведшколы Квантунской армии, по-отцовски приблизит ее к себе и за внешнее сходство, а может, по какой-то другой причине, даст ей новое имя – имя своей дочери, давно умершей от менингита.
Эмико.
Теперь ей восемьдесят семь, и она ждет внука. Он вот-вот придет с женщиной, на которую не имеет никакого права. Что касается этой Анны, в глубине души Эмико понимала природу ее ответного чувства. Понимала. Мужчины с таким ярким мальчишеским обаянием встречаются один на миллион. В ее внука влюблялись старушки на лавочках, дети в колясках, собаки всех пород, злые сантехники и кассирши в супермаркетах. У него редкая способность стремительно входить в доверие, добиваться своего, манипулировать и выигрывать. Причем в этих качествах, положа руку на сердце, бывшая шпионка и двойной агент Эмико Сюньяй не видела ничего зазорного, к тому же у нее были все основания считать, что эти качества передала ему именно она. Так сказать, на генетическом уровне. Просто надо знать меру и уметь расставлять границы. Она говорила ему об этом когда-то, да мальчик, видимо, позабыл.
Только вот к этой женщине его толкает не азарт, и никакой игрой здесь не пахнет. Никакого прагматизма и близко нет. К этой женщине у него нешуточное чувство, вот в чем беда. Он забывает дышать, когда думает о ней. Они же совсем немного говорили об Анне, но все, что Эмико надо было увидеть, она увидела.
К Аде он относился иначе. Он любил ее, безусловно, он пытался быть снисходительным, сильным, опытным. Он даже называл ее «моя девочка» – в этот момент Ада изо всех сил пыталась скрыть улыбку, старалась не выдать своего женского и возрастного превосходства. Слышать такое ей было приятно, но и немного смешно. Аде было сорок, Жене – двадцать два. Она была известным скульптором, он – студентом мединститута.
Между Эмико и Адой с первой же их встречи сложился тот род женской дружбы, когда возраст и объем жизненного опыта принципиального значения не имеют. Они с обоюдным удовольствием встречались и разговаривали обо всем на свете, кроме разве что Женьки. Эмико старалась проявлять максимальную деликатность и ни в коем случае не лезть в их отношения. У Ады тоже были свои принципы на этот счет. Когда-то Женька прибежал к ним в кафе и безо всякой, видимо, задней мысли радостно поприветствовал их словами:
– Ну что, девочки, обсуждаете мои достоинства и недостатки?
«Как он прекрасен в своем эгоцентризме», – с восхищением отметила тогда необъективная бабушка Эмико, а Ада погладила его по голове и нежно сказала:
– Не в моих правилах. Ты меня плохо знаешь, дорогой.
Но все же один разговор у них состоялся. Когда-то, еще в самом начале знакомства, Эмико спросила:
– Ну как же тебя угораздило, а?
– Сама удивляюсь, – пожала плечами Ада, – я же их перевидала на своем веку – страшно сказать сколько.
«Их» – натурщиков – она вербовала из студентов, в основном из ближайшего к мастерской мединститута. Всем, кто не имел предрассудков и считал такой вид заработка нормальным делом, было известно, что на Тургеневской, 18 есть скульптурная мастерская и там работает тетка, которой периодически бывает нужна обнаженная натура. Женька не был бедным студентом, но его глобальную заморочку с мотоциклом родители не понимали и не разделяли. «Хочешь – заработай», – сказал отец.
И Женька, предварительно созвонившись с Адой Николаевной, появился на Тургеневской, 18 одним прекрасным апрельским утром. Открыл незапертую дверь и оказался в гулком помещении с большим потолочным плафоном, сквозь который прорывалось солнце, подсвечивая взвесь каменной пыли в воздухе.
«Проходите, раздевайтесь», – сказала женщина откуда-то сверху.
Он взглянул вправо и вверх и увидел Аду Николаевну в синем комбинезоне, с каким-то штангенциркулем в руках на стремянке, приставленной к полусфере из белого камня.
«Раздевайтесь, не стесняйтесь, – повторила она. – Вон там».
Через пару минут Женя вышел из-за ширмы, служившей натурщикам раздевалкой, сел по-турецки на циновку и, уперев локти в разведенные колени, положив подбородок на скрещенные пальцы, стал смотреть вверх.
– В общем, я чуть тогда со стремянки не упала, – призналась Ада.
– Ну, Женя прекрасно сложен, – осторожно заметила Эмико, отлично понимая, что ступает на зыбкую почву.
– Сложен он хорошо… – Ада, подперев щеку рукой, с улыбкой стала смотреть куда-то за окно, где бежали под дождем прохожие и над лотком с овощами две пожилые продавщицы торопливо натягивали тент.
Эмико тем временем рассеянно разглядывала ее профиль и думала, что сама Ада, родись она лет четыреста назад, могла бы стать востребованной моделью для мастеров голландской школы, каких-нибудь братьев ван Эйк, со своей утонченной блеклостью бровей и ресниц и высоким, идеально белым лбом. Разве что подвижный ироничный рот нарушал струящийся образ озерной девы, героини северных сказаний, таинственной обитательницы фьордов. В общем, Сольвейг, ты прибежала ко мне на лыжах… Нет, Сольвейг все же из какой-то другой оперы прибежала. «Да и между прочим, а есть ли в Голландии фьорды?» – вдруг некстати задумалась Эмико.
– Но дело не в этом, – продолжила Ада. – Понимаете, его глаза, губы, руки, да и все остальное… э-э… в общем, тот, кто его создавал, явно думал, это во-первых, а во-вторых, был в хорошем настроении. Я как скульптор-монументалист столько перевидала аполлонов всяческих, что давно отношусь к ним как к неодушевленным объектам. Мальчик, который рассматривал меня снизу и улыбался, требовал от меня какого-то действия. Самым правильным было бы спуститься со стремянки, сесть рядом и, не теряя времени, начать с ним целоваться. Вот так как-то. В общих чертах.
– Но ты постеснялась, – догадалась проницательная Эмико.
– Ну, конечно.
– Но ты хоть что-нибудь сказала?
– Я сказала: «Вот черт…»
Эмико вздрогнула от звонка домофона, помедлила немного и все же сняла трубку.
– Это мы, кицунэ!
Женькин голос звучал бодро и весело, но она своим тонким слухом все же уловила в нем тщательно скрытое напряжение.
«Все пропало», – подумала Эмико спустя двадцать минут, занятых чаепитием и пристрелочной светской болтовней. Все пропало. Она была бы не она, если б не увидела, как Женька и Анна движутся и располагаются в пространстве друг относительно друга. Между ее внуком и этой женщиной была натянута не нить, не какая-нибудь пеньковая веревка, а хороший корабельный канат. Мощный, витой, промасленный, со стальными струнами. «Вот черт…» – вспомнила она слова Ады, глядя, как Анна, говоря что-то, поворачивает голову вправо и Женька немедленно, не отдавая себе отчета, абсолютно точно повторяет ее движение – точно так же, под тем же углом. Когда же он опускается в кресло и подчеркнуто расслабленно кладет ногу на ногу, в то время как Эмико любезно предлагает Анне сесть напротив, настолько далеко, насколько позволяет расположение посадочных мест в гостиной, канат между ними натягивается и гудит. Дай им волю – они немедленно пересядут, сблизятся, невидимо и в то же время явно войдут друг в друга, станут одним существом, пульсирующим сгустком скрытого желания, изнывающим от нежности двуглавым драконом.
Но она им воли не дает.
«Управление водоснабжения и профилактики частей Квантунской армии» – именно так официально назывался объект, размещенный вблизи станции Пинфань, совсем недалеко от того места, где завтрашняя именинница Шань, юная и прекрасная маньчжурская барышня, бывшая принцесса, неслышно подкрадывалась на цыпочках к роскошной желто-лиловой бабочке. Бабочка сидела на цветке ромашки, медленно складывала и раскладывала сияющие крылья и совершенно загипнотизировала девочку. Эта неземная красавица просто настаивала, чтобы Шань немедленно поймала ее.
До сих пор в сознании Эмико стоит тот самый день – последний спокойный и безмятежный день по сравнению со всеми последующими. Все, что происходило дальше, в течение трех лет ее жизни, имело прямое или косвенное отношение к территории с колючей проволокой по периметру. Расположенная там организация, которая вроде бы должна была отвечать за крайне важное дело водоснабжения и профилактики японской армии, носила и другое название, неофициальное. Она называлась лагерь «Хогоин», что на японском означает «Приют».
Итак, Шань успешно приближалась к бабочке, то и дело сдувая со щеки длинную прядь волос. Только бы никто не прибежал, не спугнул. Только бы не чихнуть – от цветочной пыльцы так чешется в носу, что терпеть уже невмоготу. Только бы…
Откуда он взялся?
Высокий мужчина стоял метрах в десяти от нее, странно покачиваясь в кружевной тени акации. Из одежды на нем была только какая-то грязная тряпка вокруг бедер, а бледное тело – тело белого человека – покрывали страшные синяки и красные продольные борозды, как будто недавно его рвал когтями уссурийский тигр. Он был похож на русского – в Харбине русских много, только вот Шань по-русски не понимала ни слова. Откуда он взялся и что тут делает? Он ей сейчас бабочку спугнет!
– Стой там, – одними губами приказала Шань и выставила вперед ладонь, как бы отталкивая его.
Но он, дурак, ничего не понял и двинулся вперед, прямо к ней. От его шагов крупно задрожали головки ромашек, волшебная бабочка царственно расправила крылья и медленно, с достоинством скрылась из виду.
– Идиот, – в сердцах сказала Шань. – Придурок.
– Help me. Help me please…[13] – ответило ей это чудовище.
Вблизи было видно, что белки́ глаз у него совершенно красные и на месте левого уха – черно-красная дыра.
Эмико долго думала после над тем, какими странными и непредсказуемыми бывают порой детские реакции. Тринадцатилетняя Шань страшно злилась из-за бабочки, но почему-то совсем не боялась идущего прямо на нее человека. Не боялась, а следовательно, и не убегала. Он не был опасным. Он был очень, очень несчастным. И она понимала, что он отчаянно просит о помощи, хотя не знала, на каком языке. Нет, это точно не русский, решила она тогда. Русский язык звучит иначе.