Некоторое время ничего не происходило. Прошло минуты три.
– Возможно, я ошибся. – Женя встал и сунул руки в карманы.
В этот момент Варя глубоко вздохнула и закрыла глаза. И снова открыла их.
– Ай да Пушкин! – восхищенно сказал Женя. – Ай да сукин сын. Это я о себе, если кто не понял.
Варя резко села и провела рукой по волосам. Посмотрела на свою руку, оглянулась по сторонам, потрясла головой.
– А что происходит? – строго спросила она. – Вы вообще кто?
Эмико снился яркий беспокойный сон. Точнее, целая серия снов. Она чувствовала себя как на фестивале короткого метра, вот именно так она и подумала во сне. Ей часто удавалось думать во сне, понимать, что происходящее снится ей и что всегда можно проснуться, вернуться в привычную, обжитую реальность. Это свойство выработалось в ней еще тогда, в разведшколе под Харбином, когда их учили круглосуточно контролировать свое тело и сознание. Учили просыпаться мгновенно, минуя период дремы. Они, едва открыв глаза после настоящего продолжительного сна, должны были уметь максимально полно оценить ситуацию и принять решение. И по сей день Эмико просыпалась, как солдат, в половине шестого утра и уже через полчаса могла выглядеть так, как будто она вот-вот отправится в оперный театр. За эти полчаса она успевала сделать серию растяжек, выпить чаю и привести себя в надлежащий вид. Их учили быть шпионками, аферистками, маленькими непобедимыми воинами и ослепительными любовницами врагов империи. Из одного модуса в другой они должны были переходить быстро, технично и без снижения общей эффективности. Чуть ли не по команде она умела засыпать и точно так же просыпаться. А тут – впервые – ей хотелось проснуться, но она почему-то не могла.
«Нехорошо, – подумала Эмико во сне. – Очень нехорошо…»
Лет пятнадцать назад ее дочь Зою, Женькину маму, ни с того ни с сего поразил тяжелый псориаз. И тогда зять Петечка отвез жену на Мертвое море к своим родителям. С болячкой успешно справились, да так и прижились там, в городе Эйлате. Вначале упорно звали Женьку, звали Эмико. Первого заманивали продвинутой медициной и высокооплачиваемой врачебной деятельностью, вторую – теплым климатом, но бабушка с внуком заняли круговую оборону и заявили, что из любимого Киева ни ногой. Двадцатипятилетний Женька пробурчал что-то вроде «Отстаньте от меня со своими еврейскими манцами», на что Петя возмущенно сказал: «Здрасьте, приехали, наш мальчик, оказывается, антисемит». Мальчик спохватился, смешно извинялся, стороны достигли перемирия и взаимопонимания и договорились, что отныне никто никому не навязывает собственных жизненных схем.
С тех пор Эмико принимала участие в жизни любимого внука значительно большее, чем до отъезда детей. Теперь он как бы полностью принадлежал ей, но деликатная бабушка, при всем своем обожании, старалась соблюдать меру и не лезть с советами и нравоучениями, когда ее не просят. Она была уверена в нем, в его счастливой судьбе, знала, что ничего плохого c ним не случится. Ей никогда не снилось о нем плохих снов. Никогда раньше, до этой ночи.
«Да что же это такое!» – подумала она во сне и наконец проснулась.
Только что просмотренная ею серия снов была связана общим героем, и этим героем был ее внук. Он должен был сделать что-то очень важное и не видел опасности. А Эмико видела. Она кричала ему во сне: «Уходи! Иди домой, малыш!» – но Женька не слышал ее, шел в темноту, Эмико теряла его из виду и не могла больше кричать ему вслед – пропал голос. Может, она и не испугалась бы так сильно, если бы на финальных титрах этой странной туманной саги не увидела крупным планом внука в белой футболке. На груди у него, на белом фоне один за другим медленно распускались красные маки.
Так проступала на ткани Женькина кровь.
Эмико сидела в кровати, поджав под себя ноги, и смотрела на часы. Половина пятого утра, рано звонить Женьке, глупо и неловко будет, если она позвонит. Да и что за паника – ведь это всего-навсего сон.
– Куда ночь, туда и сон, – прошептала Эмико с надеждой, всматриваясь в темноту за окном. Полнолуние, перемена погоды, на Киев движется холодный атмосферный фронт. Ничего удивительно, что снится всякая гадость.
Она пошла на кухню, заварила себе чаю с имбирем, встала у окна и смотрела на подсвеченную лаврскую колокольню, постепенно успокаиваясь, утешаясь этим видом. Эмико так и не приняла христианство, но киевские храмы всегда любила, на них отдыхал ее глаз.
Как удивительно, причудливо сложилась ее жизнь. Задумай она писать мемуары, к чему постоянно подталкивал ее Женька, вынуждена была бы каждый абзац начинать со слов «Если бы не…»
Если бы не японская оккупация Маньчжурии, она не попала бы в разведшколу.
Если бы рядом с разведшколой волею судьбы не был размещен злополучный «Приют», ее командир и учитель, молчаливый и болезненно честный человек, не принял бы в конце концов главное и последнее решение в своей жизни.
В начале 1942 года холодным февральским вечером он, по обыкновению, пожелал спокойной ночи своим ученицам. За плечами у каждой была пара-тройка заданий. Некоторые футоны[16] пустовали – их хозяйки уже несколько месяцев работали в Харбине. Эмико же так и сяк пристраивала под головой ненавистную макуру[17], в которой, тихо шурша, перекатывалась мелкая фасоль, но сон не шел. Учитель присел перед ней на корточки и вдруг погладил ее по голове. Никогда раньше он себе не позволял подобных нежностей.
– Ну в точности моя Эмико, – сказал он. – Точь-в-точь дочка моя. Лежи, лежи, засыпай. Только вот это спрячь куда-нибудь подальше, так, чтобы никто не нашел. Утром прочтешь.
И положил ей в руку плотный бумажный квадратик.
Ранним утром учителя обнаружили в углу веранды, лежащего лицом в пол, уже истекшего кровью – он совершил сэппуку. Поскольку рядом с ним не было верного кайсяку[18], который одним ударом меча пресек бы его предсмертные мучения, можно было только представить себе, как тяжело, не проронив ни единого крика, он умирал этой ночью и каким одиноким был в тот момент.
Эмико убежала подальше в лес, дрожащими руками развернула свернутую много раз бумажку. Там было написано твердой рукой: «Нельзя жить, испытывая нечеловеческий стыд за своих соотечественников. Эмико, по этому адресу в Харбине ты найдешь людей, которые займутся твоей дальнейшей судьбой. Только уходи туда немедленно. Береги себя, дочка, живи долго».
В то же утро, не медля ни минуты, поборов естественное желание навестить отца, Эмико ушла в Харбин. По адресу, указанному в записке учителя, оказался фильтр одной из штаб-квартир советской разведки.
Если бы через два года она, здоровая и тренированная девушка, не слегла с непонятной болезнью и не проговорилась в бреду, полагая, что разговаривает со своим советским связным, не случилось бы этого досадного провала и японского плена.
Если бы не блестящая и головокружительная многоходовка русских, конечной целью которой было внедрение Юхана и Чижика в американский проект «Венона», не стали бы японцы обменивать Эмико на своего агента, а казнили бы как пить дать. Чудо…
Небо светлело, и лаврская колокольня в зеленой паутине реставрационной сетки парила над Днепром на подушке из утреннего речного тумана. Воспоминания о сне потеряли остроту и горечь. Эмико начала приятно подмерзать под открытой форточкой, вернулась в постель, с удовольствием закуталась в теплое легкое одеяло. Некоторое время она была твердо уверена, что не спит, но мысли путались, и вот на каком-то склоне не пойми откуда вдруг развернулся странный серый веер со стальным отливом, потом еще и еще, и прямо у нее перед глазами один за другим стали распускаться красные маки на белой футболке. И голос Женьки, уверенный, как всегда, но только непривычно тихий, прозвучал отчетливо: «Не подходите к ним. Не трогайте их».
Алехандра всегда помнила тот день, когда увидела его. Она могла бы описать в деталях все с утра до вечера – все, что видела, слышала, жевала или нюхала, все смешные и безответственные мысли, которые проносились у нее в голове. К примеру, ей не хотелось работать, невыносимо скучно было подшивать документы в рубрикатор. Работу помощника нотариуса вообще, знаете, веселой и увлекательной не назовешь, но в тот день сама мысль о трудовом усердии казалась Алехандре богопротивной.
Она задумчиво жевала сухую цедру лимона, косилась в окно и двумя кохиноровскими карандашами, как маленькими барабанными палочками, выстукивала на столе песню итальянских партизан «Белла чао». За окном во дворе каталась на велосипеде девочка, живущая напротив нотариальной конторы. Наматывая круги, юная велосипедистка беспокоила пару голубей, которые то и дело приземлялись к хлебным крошкам, приводила в движение белье на веревке и полуденный майский воздух, состоящий из запахов клейких почек, соседской стряпни и хозяйственного мыла. Ее каштановые волосы плыли за ней горизонтальными невесомыми волнами, колеса скрипели и повизгивали – велосипед был старый, еще папин. Алехандра легко загрустила о своем детстве, но грустила недолго. Потому что в дверь позвонили и надо было идти открывать.
– Я к нотариусу, – негромко сказал человек.
Он был высокий и, произнося эти простые слова – Алехандра их слышала от визитеров ежедневно, – немного склонился к ней, будто сделал полупоклон. Может быть, до этого он встречался только со слабослышащими помощниками нотариусов и у него выработалась такая привычка?
– А нотариус… – начала Алехандра, машинально отступив назад, и посетитель шагнул из полумрака лестничной площадки в освещенную солнцем комнату.
Во-первых, она его узнала. Он был известным в стране журналистом, автором множества сложных и даже опасных журналистских расследований. Это благодаря ему случился местный Уотергейт, в результате чего премьер-министр страны, втянутый в крупную международную коррупционную схему, со страшным скандалом потерял кресло. Он первый рассказал людям о подпольных цехах по производству химических наркотиков и о том, как в этом производстве в их тихой и благополучной стране использовался рабский труд. Он вообще много чего говорил людям – на популярном телеканале у него была своя программа, называлась «Правда по пятницам». Алехандре понравился выпуск, посвященный социальной безопасности. Этот человек рассказывал, как простому гражданину не попадаться, защищаться, как не стать жертвой аферистов, как разговаривать с чиновниками и отстаивать свои права. К нему на эфир мог прийти любой, кто хочет сказать людям правду. Его программы не без основания побаивались многие политики и всевозможные общественные деятели, особенно те, кто выстроил свою карьеру на лжи, которую еще иногда называют популизмом.