То есть Алехандра конечно же узнала его. Но тут же удивилась несоответствию его строгого и респектабельного телевизионного образа тому, что она видела сейчас. Он был в свитере и ветровке, с рюкзаком, он был слегка взъерошен и смотрел на нее поверх очков несерьезным взглядом серых глаз.
«Может, у меня грязь на носу? – растерялась Алехандра. – Или крошка от бутерброда прилипла к губе?» И, не отводя глаз от посетителя, она потрогала свой рот и заодно нос кончиками пальцев.
– Так что нотариус? – терпеливо спросил человек и поправил на плече лямку рюкзака.
– Заболел, – односложно ответила Алехандра. Она смотрела на него снизу вверх, и в этот момент у нее возникло желание, которое иначе как странным не назовешь. Ей вдруг захотелось обнять его за шею и поцеловать в небритую щеку. И чтобы он немедленно крепко обнял ее в ответ вот этими руками.
Вот дура…
– Ну что ж, извините за беспокойство, зайду в следующий раз. – Он улыбнулся ей, повернулся и вышел в темный коридор.
Алехандра на ватных ногах приблизилась к графину, налила себе воды в стакан, выпила ее залпом и шумно выдохнула, держась за край стола. Никогда раньше она не испытывала такого странного чувства. Объяснить, что это такое, ей было некому, и поэтому Алехандре показалось, что она вдруг заболела следом за своим шефом-нотариусом. Вирус или что-то в этом роде.
А виновник ее замешательства вышел на крыльцо, сощурился от неожиданно яркого солнечного света и сменил очки с диоптриями на черные Rey Ban. Марки очков и хорошее горнолыжное снаряжение – вот и все буржуазное баловство, которое в своей непростой и богатой событиями жизни он считал уместным. Остальные же предметы вожделения современного потребительского общества волновали его не очень. Ни автомобили, ни интерьеры, ни дорогие шмотки не занимали его сознания совершенно. Два студийных костюма от Армани вкупе с сорочками-запонками и галстуками он с легким сердцем оставлял заботливому стилисту и забывал о них до следующего эфира. Если на что и променял бы пару-тройку своих любимых старых свитеров, так на такие же точно – крупной вязки, с рукавами, которые легко подтягивать до локтя по привычке, сложившейся еще в юности. При этом он так часто сталкивался с превратным мнением о себе как об аристократе до мозга костей и далеко не в первом поколении, что даже перестал обращать внимание на этот забавный стереотип. И еще говорили о нем, как о человеке, который тщательно оберегает от посторонних глаз свою частную жизнь.
А вот это было правдой. Свою жизнь он считал делом предельно приватным. Особенно с тех пор, как стал что-то о ней понимать.
Борис закрыл Гомеса и, по обыкновению, закурил в задумчивости. Этот Гомес заставлял его курить постоянно, не оставлял ни единого шанса побороть дурную привычку. Вирус, а как же… Бедная, бедная Алехандра. Ведь с ней произойдет что-то страшное, надо полагать. Будет что-то, какая-то расплата за ее счастье с этим непонятным человеком, чье имя автор пока не называет, хотя Борис уже, не торопясь и не без удовольствия, добрался до сто десятой страницы. Пассаж Гомеса о социальных стереотипах в связи с образом его героя напомнил Борису об эпизоде почти трехлетней давности. У них с Шелгуновым уже был офис в тихом центре, удобный, формально обставленный, с высокими потолками и со старой изразцовой печью в углу переговорной комнаты. В принципе, помещению не помешал бы ремонт, можно было бы сменить старый паркет на модный ламинат или, на худой конец, положить ковролин, но руки не доходили. Работы и без того хватало. И вот пришел к ним как-то представитель заказчика – молодой парень, настолько продуманно-стильный, что его можно было бы без особой подготовки фотографировать для обложки журнала «XXL». Один из топ-менеджеров крупной консалтинговой компании. Вне всякого сомнения, любимчик высшего руководства и в связи с этим очень перспективный молодой человек. Суть проблемы обсудили при закрытых дверях, но, уходя, посетитель обвел взглядом небольшую прихожую и пожал плечами.
– Что-то не так? – поинтересовался Борис.
– Вы знаете, у меня… ну, в силу профессиональных и отчасти семейных связей, предположим, есть знакомые, которых могут заинтересовать ваши услуги, – сказал парень, надевая полупальто от Версаче. – И рекомендации у вас отменные. Но – без обид – бедненько у вас. Бюджетно, как принято говорить. Вы должны основательно поработать над своим имиджем. Понимаете, уважающие себя люди, большие люди – они таких мест стараются не посещать, не их уровень.
– Серьезно? – раздалось от входной двери. Это пришла Варежка. Тогда она находилась в неплохой форме, в состоянии «стойкой ремиссии», как сказала Анна. Варежка переступила порог и бросила на стул гобеленовый рюкзачок. – А как же великие княжны? – с места в карьер спросила она юного представителя столичной элиты.
– Это моя жена, – вздохнул Борис. – Варя, наш гость уже уходит, давай не будем его задерживать.
Топ-менеджер зачем-то снял очки.
– А что великие княжны?
Варежка стояла перед ним, засунув руки в карманы джинсов, и что-то такое было в ее взгляде. Что-то такое, что заставило Бориса внутренне собраться на всякий пожарный случай. В ее взгляде была скука пополам с брезгливостью. Примерно пятьдесят на пятьдесят.
– Великие княжны, дочери царя Николая, во время Первой мировой, как дети в школу, пошли сестрами милосердия в госпитали выхаживать раненых, умирающих утешать. Судна выносить за прооперированными солдатиками. Вы в своем Кловском лицее не проходили этого, нет? Работа там была – сами понимаете, по локоть в крови, в гное и в говне. Так вот, я так думаю, что делали они это исключительно из уважения к себе. Большие люди, как вы справедливо заметили…
– Всего доброго, – торопливо и отчасти испуганно откланялся представитель заказчика и исчез за дверью.
А Варежка вытащила из рюкзачка влажные салфетки и тщательно, методично вытерла руки.
– Помойный социальный расизм. – Скомканные салфетки полетели в мусорное ведро. – Прямо на глазах люди перестают быть людьми. Ты, Боря, не замечаешь, нет? Странно все это…
Эти Варежкины слова Борис повторил в разговоре с Георгием.
– Странно все это, – сказал он, понимая, что четче выразиться пока не может. Не может ясно сформулировать свои ощущения.
Георгий подался вперед и спросил:
– Что? Что вам странно?
– И то, что вы делаете. И то, что говорите. И вообще всё.
– Странно? – Георгий подбросил сложенные щипцы в воздух, и они, совершив серебристое двойное сальто, опустились в его широкую и твердую фермерскую ладонь. – А вам, Борис, как живется? Ничего так, нормально? Нигде не жмет? Вы действительно считаете, что это и есть жизнь: вот вы родились, как-то худо-бедно выросли, пободались с несговорчивым мирозданием, заработали себе тяжелый невроз от того, что так ни хрена и не поняли, и во время Ч мирно отъехали в механический зев крематория? Чтобы что? Вам не приходил этот вопрос в голову? Что-то человечество провтыкало, упустило, прошло мимо чего-то… Не заметило, не разглядело. Вы не смотри́те на меня так, я обо всех нас говорю.
– У тебя очень опасная работа. – Алехандра тревожно наблюдала, как Андрес, удобно устроившись в глубоком плетеном кресле, положив ногу на ногу, с увлечением читает какое-то пожелтевшее уголовное дело, чуть ли не украденное им собственноручно из архива городской прокуратуры.
Он оторвался от чтения и посмотрел на нее поверх очков своим задумчивым взглядом, от которого она мгновенно теряла равновесие.
– По сравнению с помощником нотариуса – да. Очень.
Как у него получается так смотреть? И вроде бы в его лице ничего не меняется, но она же видит – сейчас ему на самом деле смешно, хоть он и пытается казаться серьезным. А вот сейчас – беспокоится о ней почему-то, а теперь – думает о том, что нужно захлопнуть эту пыльную папку, крепко взять ее, Алехандру, за руку или, подхватив на руки, закинуть на плечо, как овцу. И отправиться с ней на второй этаж. Надо сказать, что в подобных случаях она никогда не сопротивлялась. Она чувствовала себя самой счастливой в мире овцой, котенком, рыбкой, лианой, малиновым вареньем.
«Он тебе в отцы годится!» – в который раз приводила последний аргумент несчастная Мария.
«Он лучше всех», – нелогично возражала Алехандра, провожая затуманенным взглядом высокую фигуру Андреса – тот широким шагом пересекал двор, уходил до вечера, перед входом в арку оборачивался на полкорпуса и поднимал руку вверх.
Ах, как ждала она его весь день, как бегала к окну, прислушивалась к шагам на лестничной клетке, гипнотизировала взглядом черный молчащий телефон, ложилась лицом к стене, и поджимала колени к сладко ноющему животу, и хотела уснуть, чтобы убить время, но сон не шел. Андрес возвращался, вместе с ним в дом врывались свежие запахи вечера, влетали птицы, вплывали рыбы, ультрамариновой волной вливалось, заполняло все углы и закоулки звездное мадридское небо. И Алехандра никогда не могла отследить, как, в какой момент оказывалась в его руках. Он обнимал ее, покачивал, тормошил, будил, стряхивал с нее остатки дневного оцепенения, отчаянного ожидания…
…Бывает так, думала Алехандра еще тогда, в самом начале, в те тяжелые и странные дни, когда она заразилась, заболела этим человеком, по-настоящему слегла и с температурой выше 39-ти, в ознобе, после тяжелого непродолжительного сна все думала она: бывает так… Например, когда люди вдруг – раз! – и увидели друг друга, и от этого наступают ясные солнечные дни, дивно поют птицы в ветвях, распускаются цветы на лугу и идут звонкие слепые дожди.
Или – бывает так – люди вдруг встретились, и гремит гром, ветер ночами бьется и свистит в водопроводных трубах; будто перед землетрясением тревожно гудят стальные ванты самого большого городского моста, нервничают сейсмологи, и сразу несколько вулканов на Земле начинают вести себя опасно и непредсказуемо. И если вдруг эти два человека – завтра или, хорошо, в следующий понедельник – устанут наконец придумывать идиотские поводы увидеть друг друга и хотя бы поговорить и просто физически столкнутся на крыльце перед входом в телевизионный павильон, эта бедная планета сойдет со своей орбиты, вероятно. Что тогда будет со всеми людьми? А они, они ведь могут и не заметить этого, потому что он решит, что всё, хватит, вот она уже у него в руках, запыхавшаяся, испуганная, дрожащая. Она глаз не может оторвать от его лица, забывает дышать, не может говорить, и – всё, говорит себе он, никуда не денешься, ничего не поделаешь, бесполезно, уже всё, приехали. Хватит терпеть, говорит он себе и гладит ее по голове, успокаивая, согревая. Хватит терпеть, пора себе позволять…