– Всё, – говорит она.
Анне не надо объяснять дважды. Она прекрасно видит, что – да, всё. Не прошло и минуты.
– А теперь разбуди его, – говорит Анна.
Августина прижимает ладони к ушам и приоткрывает рот.
– Мне говорят, надо идти, – шепотом произносит она и показывает пальцем на дверь. – Идти.
– Куда идти? – не понимает Анна. – Разбуди его!
– Сказали идти, – говорит Августина и встает.
Анна хватает ее за руки, и девушка вырывается с неожиданной силой.
– Идти! – кричит она.
Нельзя возражать, понимает Анна.
– Разбуди его и иди.
Августина топчется растерянно, переступает красными носочками по серому ковролину. Рука Олега скользит по покрывалу и свешивается с края дивана, доставая до пола.
Когда Августина слова ложится рядом с ним, Анна чувствует, что ее сердце сжимается до размеров мячика для пинг-понга. Некоторое время ничего не происходит. Почему-то очень долго ничего не происходит. Мячик для пинг-понга срывается с места и скатывается к ногам Анны.
Августина встает, зачем-то отряхивает рукава куртки.
– Мне идти надо, – монотонно говорит она.
«Итак, – думает Анна, – девятый этаж – это практически наверняка. Хорошо, что не второй».
И в этот момент она понимает, что Олег смотрит на нее.
– Хорошая девочка, – произносит он одними губами. – Далеко пойдет.
– Ты подожди… – Анна хватает одной рукой его за кисть, другой – Августину за рукав. – Ты подожди меня. Я только отвезу ее и вернусь. Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – обыденно произносит Олег. – А что?
Анна выходит с Августиной во двор, крепко держа ее за руку.
– Счастье, – говорит Августина и вдруг с силой выдергивает руку.
– Что? – не понимает Анна, пытается приобнять девушку за плечи, но та вырывается.
– Счастье! Это где? – кричит Августина, отбегая. – Мне надо идти!
Она с неожиданной для ее темперамента скоростью бежит по тротуару и растворяется в густых сумерках, так, будто и не было ее никогда.
Анна на негнущихся ногах возвращается домой, смотрит, как муж пьет воду с лимоном, курит на кухне, наливает себе полрюмочки коньяку.
– Хочешь, – говорит она в полной прострации, – я приготовлю что-нибудь? Картошки потушу…
Он пожимает плечами, и она не двигается с места, молча сидит, положив руки на колени. От нее убежала пациентка. Уволить ее надо как минимум. Или убить. Как же она устала. Устала так, что предпочла бы одиночную камеру и пожизненное заключение. И спала бы там, только и делала бы, что спала. Но наверное, приговоренным к пожизненному особо спать не дают; наверное, там нужно много работать. Или не нужно? Весь этот бред тяжело и жарко ворочается у нее в области лба. Почему Олег никогда не обнимет ее? Много лет уже не обнимал.
В дверь звонят, она идет открывать. На пороге стоит пьяный в хлам главврач больницы имени Павлова. Анна машинально отступает и пропускает его в прихожую. Женя безошибочно, хотя и шатко, продвигается на кухню. Олег поднимает брови и осторожно отставляет в сторону рюмку с коньяком.
– Это наш главный врач, – объясняет Аня мужу.
Женя смотрит на нее темными сузившимися глазами.
– Я пришел сказать, что ты – дура набитая, – еле шевеля губами, говорит он.
Олег вдруг улыбается.
– Я уже несколько лет без работы, – он обращается преимущественно к Жене, – и даже не подозревал, как круто за это время изменился формат производственной коммуникации. Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.
– Вот уж точно, – соглашается профессор Торжевский и тяжело оседает на табуретку. – Дайте мне чаю какого-нибудь… – Он поднимает глаза на Олега и некоторое время всматривается в его лицо. – Она так любит вас, – вдруг говорит он беспомощно, почти обреченно, – так любит, что готова жизнь за вас отдать. Почки, печень… сердце. Весь ливер, короче, за вас. Только чтобы у вас ничего не болело, нигде не кололо. Только чтобы вы напевали по утрам на кухне свои эти… песенки дурацкие. Я в курсе, она мне говорила… Она жить не может поэтому. А я считаю, что это перебор. Вот такое я говно…
– Ну ладно, я понял. – Олег поднимается и уходит в комнату.
– Ты идиот, – говорит Анна Жене.
– Это ты идиотка, – слышит она предсказуемый ответ.
Олег появляется в дверях, одетый и с рюкзаком.
– Я давно думал пожить у родителей какое-то время, – спокойно сообщает он. – Аня, я взял немного денег. А вы разбирайтесь тут сами.
Дверь с глухим стуком захлопывается за ним.
– От меня Августина убежала, – говорит Анна и в этот момент ясно осознает, что, в общем, особо уже нечего терять. – Я попросила ее… Ну, в общем… И она убежала. И напоследок говорила что-то о счастье. Я не поняла, что. Выгони меня с работы, пожалуйста.
– Счастье, – произносит Женя раздельно, по буквам, с какой-то неожиданно брезгливой интонацией. – Я не знаю более бес… бессмысленного слова и беспощадного, да, вот точно – беспощадного. Все навешивают людям лапшу про какое-то счастье. Никого не учат просто жить без этих закидонов. Вот просто так жить, без счастья, зато достойно. Каждый день. Я тебе сейчас один прикол расскажу. Про счастье. У меня солдатик в госпитале лежал из одного зажопья на Донбассе. Говорит, нет более страшного, более грустного места, чем его родной город. Город, который предает своих детей. Продает в рабство. Съедает их. Пропивает. Ну, ты понимаешь… Или не понимаешь? Нет, это неоригинально, конечно. Один такой городишко, что ли? Явно не один. Но весь прикол, Аня, в том, что этот город называется Счастье. Не веришь, залезь в Гугл, он подтвердит…
Потом Борис будет вспоминать эти дни, бесконечно перебирать их, как крупный жемчуг на нитке, один к одному – и не было среди этих дней несущественного, случайного. Как росток из зерна, следствие из посылки, бабочка из кокона, где-то вдали, за гранью сна, прорезалось серое осеннее утро, размытое, странное и страшное своей простой неизбежной очевидностью.
И перевал Дятлова лег в тему как пуля в яблочко. Не будь этой стремительной экспедиции, умной девушке Саше не пришла бы в ее золотую голову одна мысль. Такая неожиданная и гениальная, что она решила приберечь ее до поры до времени и никому не выдавать.
Если в Киеве в желтых кленовых кронах еще дремал теплый октябрь, ворочаясь вечерами в свете фонарей, на Урале уже вовсю чувствовалось приближение длинной снежной зимы. Уже иней по утрам лежал на влажной земле. Они прилетели ранним воскресным утром в Екатеринбург, немного покатались по городу на двух арендованных ренджроверах, о которых задорная Кдани радостно сказала: «Один серый, другой белый – два веселых гуся!» Борис легко согласился на эту поездку, с затаенным детским удовлетворением от того, что его взяли в компанию, сами позвали, не пришлось даже проситься. Если бы не позвали – попросился бы обязательно. Отчасти из-за неиссякаемого любопытства, касавшегося всей этой лингвоархеологической движухи, отчасти из-за Саши. Свое отношение к ней в последние дни он не мог описать даже себе, но ему странно было думать, что совсем недавно в его жизненном пространстве никакой Саши не было в помине. И он все время смотрел на нее, как будто хотел запомнить. Чтобы на дне сетчатки – или где там у человека архивируется увиденное? – навсегда отпечаталось, как она сидит на высоком барном стуле в екатеринбургском кафе, положив ногу на ногу, пьет какао, грызет зубочистку, рассеянно листает меню.
– Шура, ну кто завтракает картошкой с селедкой? – недоумевала Ирина. – Есть тосты, омлеты, овсянки всякие. Что у тебя за деревенские вкусы, ей-богу?
– А я люблю. – Саша соскользнула со стула, подошла к общему столу и села рядом с Борисом, плотно прижавшись бедром к его ноге. – Если в наличии есть картошка с селедкой, я всегда выберу картошку с селедкой. А не лобстеров, как некоторые.
– Да, – с гордостью кивнула Ирина. – Если в наличии имеются лобстеры, я всегда выберу лобстеров. У меня нормальные жлобские желания. Только тут такого не предлагают.
– Вот вернемся, свожу вас куда-нибудь на Амальфу, накормлю лобстерами до поросячьего визга, – вздохнул Георгий, – бедные вы мои…
– Амальфа – это в Испании? – уточнила Саша. – Вот хорошо. Я в Испании не была никогда.
– Лучше свози Шуру в Норвегию, – посоветовала Ирина Георгию. – Там селедки – лопатой греби. Селедочный рай.
Полностью снарядившись, заехали за местным историком, одним из тех уральских «дятловедов», которые дали миллион интервью всевозможным документалистам, сами написали по сто статей со всей возможной детализацией, но версии от их бурной деятельности только множились. Этот дяденька, Михаил Ефремович, был тайным сторонником теории с пришельцами. Он считался опытным проводником, знал точное местонахождение злополучной палатки и ареал, где располагались тела участников экспедиции, и уже сопровождал Димона и Димыча на перевал в их прошлый приезд. Позвали его и теперь – такую дорогу с первого раза не запомнить. Димон и Димыч в предыдущий приезд в подробности своей работы особо не вдавались – заплатили как за экскурсию, да и всё тут.
Заказчик хотел предоставить экспедиции вертолет, предлагал его упорно и с самыми добрыми побуждениями. Понятно было, что таким образом он стремится минимизировать дорожные трудности приглашенных специалистов, обеспечить им комфортную доставку к месту назначения. «У вас же женщины!» – приводил он железный аргумент, но Георгий, к его искреннему огорчению, отказался наотрез.
«Я не гарантирую вам успеха, мои коллеги тут работали не раз, – сказал Георгий золотодобытчику, – но чтобы увеличить шансы на хоть какой-нибудь результат, нам нужно хотя бы двадцать километров вдоль реки Ауспии своими ногами пройти. Понимаете?»
«Да как не понять», – вздыхал заказчик.
Георгий представился Михаилу Ефремовичу руководителем группы по исследованию аномалий прошлого, в особенности тех, что связаны с человеческим фактором. «Мы работаем с зонами и ситуациями, в которых присутствует слово, речь, язык. Мы называем это лингвоархеологией. Ничего особенно нового в этом нет, лингвисты в традиционном понимании тоже практикуют лингвоархеологические исследования. Просто у нас свои методы».