так банально начинаю, но давайте называть вещи своими именами.
«Мент – он и в Африке мент», – отметил про себя Торжевский с неожиданной симпатией.
– Поэтому, – Борис покосился на Сашу, – несмотря на то что мы пользуемся благорасположением настоящей волшебницы, предлагаю действовать предельно рационально.
– Но также предлагаю не пренебрегать, – сказала Саша. – У меня есть инструменты, которых нет у вас, – и украдкой показала Борису язык.
Борис с грустной нежностью посмотрел на нее, Женя – на него, Анна – на Женю.
– Ладно, – вздохнула Анна, – вы все правильно говорите: полная апатия, бедность страшная, алкоголизм, наркомания. Причем винт и дезоморфин бьют все рекорды популярности. В основном дезоморфин. Ты, Женя, психиатр, следовательно, и нарколог. Так что понимаешь, о чем я. Меня уж тут повпечатляли добрые люди. Я провела небольшую полевую работу – и с детьми пообщалась, и со взрослыми. Вот одна Валя чего стоит как информатор, только по одним ее рассказам можно книгу написать. Правда, пришлось пить много пива… Инцест тут – дело привычное, к этому относятся даже снисходительно, типа не самое большое зло…
– Самое большое зло… – эхом повторила Саша.
– Я говорю – не самое большое, – поправила Анна, – в их понимании, потому что…
– Здесь – самое большое зло, – стояла на своем Саша. – Оно здесь живет.
– Не уводи нас с рационального пути, – улыбнулся Борис. – Ну, хотя бы не так сразу.
Саша скептически взглянула на него, наморщив нос:
– Мы с тобой гуляли сегодня по берегу речки Мертвый Донец, так?
– Так, – согласился Борис. – И ты занималась своим любимым видом спорта. Скинула кроссовки, закатала джинсы и полезла в холодную воду. Не только ногами, но и руками. Велела мне стоять в сторонке и не отсвечивать.
– Мне река сказала, что это на редкость паршивое место. Это так, в двух словах.
– Верю, – серьезно кивнул Борис.
Утром проснулись, не отказались от предложенного Валей растворимого кофе. Анна была мрачна как туча, и Женя старался не встречаться с ней взглядом. Он, конечно, имел несчастье постучать ночью к ней в комнату и из-за двери выслушал все, что она думает о главных врачах, которые используют служебное положение. «Ну и дура», – пробормотал он себе под нос и до утра уже не уснул.
И тут явился Китька.
– Тетя Аня! – заорал он с порога.
– Ну какая я тебе тетя? – Анна вдруг смутилась как девочка, и Женя поперхнулся кофе. – Можно просто Аня…
– Короче, – возбужденно продолжал Китька, благоразумно опустив сложную тему, – там представление в парке сейчас будет. Пойдемте смотреть.
По дороге он вводил в курс дела честную компанию.
– Тут у нас есть такие ребята, они изображают из себя героев мультиков. У меня друг там. Меня звал, но это не по мне. Несолидно. Костюмы, парики всякие. Но я не осуждаю. Каждый сходит с ума по-своему. Правда, тетя Аня?
Вопрос был настолько в точку, что Анна даже остановилась, а Женя от смеха согнулся пополам.
– Ох, – сказал он спустя минуту, вытирая глаза, – ну ты, парень, даже не представляешь себе, насколько ты по адресу. Правда, тетя Аня?
У памятника героям-освободителям Донбасса, взобравшись на постамент как на сцену, две девочки, одна на скрипке, другая на гитаре, играли что-то лирически-заунывное. Как тут же выяснилось из конферанса, зрителям предлагался небольшой концерт, состоящий из музыки к аниме. Исполнительницам зверски аплодировали подростки в необычных костюмах, свистели и кричали «браво».
– А сейчас, – вступила девочка-ведущая, – вы услышите малоизвестную тему из ленты девяносто пятого года «Евангелион» режиссера Хидэаки Анно…
– Класс! – восторженно заорали просвещенные анимешники и зааплодировали с удвоенной силой.
– Я немного знаю эту субкультуру, – сказал Женя Борису. – У меня пациентка была из эмо, с суицидальным синдромом, так вот ее мама сказала: хоть бы в анимешницы пошла, они веселые такие, позитивные.
– Так ведь и правда позитивные, – согласился Борис. – Прямо глаза разбегаются.
У ствола развесистого клена, принимая разнообразные позы, позировала ослепительно-рыжая барышня в красно-синем шелковом плаще.
– Мицке, не вертись, зафиксируйся ты, блин! – призывал парень с фотоаппаратом. – Будет один сплошной расфокус, ты меня сожрешь потом.
За плечом у него болтался меч с затейливо переплетенной кожаной рукоятью.
– Мицке, – улыбаясь, повторила Саша, усаживаясь на пенек. – Славные какие.
Зрителей было немного, на холме и на бревнах перед памятником расположились несколько женщин, полтора десятка ребятишек вроде Китьки и троица потрепанных жизнью мужичков с одной литровой бутылкой пива на троих.
Соля смотрела на детей во все глаза. Многих она знала и раньше, Кид-Куна, Данте и Мицке изучила вдоль и поперек, но никогда еще не видела, чтобы они так радовались. Эта их незамутненная радость вызвала у нее неожиданные слезы. Сквозь слезы и внезапное осеннее солнце Соля наблюдала, как выстраиваются в ряд четверо героев из аниме «Меланхолия Судзумии Харухи» – готовятся разыгрывать сценку. И вдруг боковым зрением она заметила свою Лизу. Конечно, не поверила своим глазам. Лиза дома, заперта в квартире, ключа у нее нет… Соля обернулась. Дочь стояла в отдалении в серых штанишках и черной ветровке, опустив руки по швам.
В этот момент Анна увидела Августину.
И в этот же самый момент Китька увидел своего брата Тёму с разбитой верхней губой.
Четверка из «Судзумии», так хорошо начав бодрую смешную перепалку, стала тормозить и запинаться. Вокруг памятника освободителям Донбасса, вокруг двадцати семи анимешников вдруг в течение минуты возникло молчаливое кольцо совсем других детей. Тех, которых здесь вполголоса называли «порченые». Их, неярких, глухо молчащих, было значительно больше. Настолько больше, что они слились в сплошное двойное кольцо.
– Чё за хрень, ребята? – спросил Кид-Кун.
– Да ладно! – Мицке толкнула его локтем. – Пришли люди посмотреть. Хорошо даже. – И крикнула ребятам из «Судзумии»: – Чего вы, не тушуйтесь, начните сначала просто!
Зрители оказались вне кольца и растерянно завертели головами.
– Э! – раздраженно заорал маленький мужичонка. – Не видать ни хрена! Нам представления не видать! Чего стали, дурачье, сядьте на землю, что ль!
– Нет, мне это не нравится, – разозлился Кид-Кун и энергично двинулся в направлении кольца. Шел-шел и внезапно остановился. – Какого черта? – пробормотал он.
Мицке подбежала к нему и испуганно ойкнула.
– Что такое? – крикнула им Соля. – Что случилось?
– Мы не можем дальше идти! – громко сказал Кид-Кун. – Слышите? Нас не пускают.
– О господи, – прошептала Саша и вцепилась в руку Бориса. – Ой, нет. Только не это, ну пожалуйста…
– О господи, – эхом повторила Соля. Она сидела недалеко от них, метрах в двух, под старым каштаном, сжавшись от недоброго предчувствия.
Где же ее Лиза?
Вон Лиза. Соля видит дочкину спину, худую шею, знакомую родинку на остром выступающем позвонке, два каштановых хвостика, перетянутых мохнатыми сиреневыми резинками.
– Иди сюда, Лиза, – просит Соля, гипнотизируя взглядом ее неподвижную спину. – Иди сюда, к маме.
Мицке в своем струящемся плаще и красных штанах залезает повыше на постамент, цепляясь за каменную руку одного из воинов-освободителей. Находит глазами Солю, пожимает плечами и растерянно стаскивает с головы рыжий парик.
Данте вертит в руках фотоаппарат и вдруг, ухмыльнувшись, начинает фотографировать захватчиков. Вздрагивает, будто его неожиданно окликнули, выпускает камеру из рук, и, пока его дешевый «Casio» падает на землю, стекло объектива разлетается во все стороны мелкими сияющими осколками.
Мицке завороженно смотрит, как по ее гладкому загорелому предплечью, от запястья к локтю, стекает красная капля. Это осколок объектива выстрелил ей в руку. Мицке медленно вытирает кровь рыжим париком и поверх живого серого кольца снова смотрит на сжавшуюся в комок Солю. Длинные, крашенные черной тушью ресницы блестят от слез.
Саша берет руку Бориса, опускает лицо в его ладонь. Поднимает голову, смотрит ему в глаза. Ее серая радужка в темноте при свете костра кажется темной.
– Ты только не сердись на меня, не обижайся, – говорит она и целует его в ладонь. – Не будешь?
– За что?
– Вообще, – говорит Саша. – Ладно?
– Ладно…
Она закрывает глаза и в который раз чувствует лицом колючую сухую траву перевала, потом трава исчезает, и земля исчезает тоже, вместо этого появляется длинный тоннель со скошенными стенами и с коническими цинковыми абажурами под потолком. Под ногами – темная грязная вода, зарешеченные лампы горят тускло. Саша идет босиком по щиколотку в холодной слизистой субстанции и думает: «Это потому, что я человек. Хоть арви, но все-таки человек, потому мне идти этой дорогой. А если бы я родилась бабочкой, к примеру, или собакой, у меня был бы другой маршрут и я бы видела другое…» Краем глаза она отмечает, что возле изъеденной грибком стены стоит больничная каталка, а под ней – трехлитровая банка, до половины наполненная какой-то бурой жидкостью. «Наверное, нет для меня другого пути, – размышляет по дороге Саша, – мне бы только выбраться на свет, там видно будет…» Что-то движется ей навстречу, что-то темное, твердое и прозрачное одновременно, – оно заполняет собой пространство, становится бесконечно большим и тут же сжимается в точку, снова расширяется и сжимается. Из-за этого давление в тоннеле становится невыносимым. Саша понимает, что у нее сейчас взорвется голова.
– Стой, – говорит Саша и, замерев, повторяет это слово на своем полузабытом детском турите и на всех известных ей языках, громко, так, что гудят и лихорадочно мигают тусклые лампы под скошенным потолком. – Исчезни, – говорит Саша, а с ней все носители койсанской языковой ветви – тысячелетней давности африканские племена, биармцы, вепсы, шокша и эрьзя, мери, хетты и балты.
Вдруг она ощущает, как обычный свежий воздух с запахом земли и травы начинает просачиваться в тоннель, и тут сильный удар в грудь выносит ее на твердую горизонтальную поверхность и горячее озеро разливается внутри нее. Она открывает глаза и видит низкие тучи над перевалом Дятлова. Закрывает глаза, снова открывает и видит Бориса, костры, детей возле памятника.