— Простите, тетя. Мортон — гений, но время от времени ведет себя как ребенок. Он не хотел никого обидеть.
Глаза Мари-Франс расширились от ужаса.
— Ева, я не могу оставить тебя в этом… среди всей этой мерзости. Ты должна уехать домой вместе со мной.
— Дорогая тетя, вы «не можете оставить меня здесь», вы «этого не допустите»… Да за кого вы меня принимаете? Я не та маленькая девочка, которой вы когда-то командовали. Здесь это у вас не получится. Неужели вы серьезно полагаете, что я когда-нибудь вернусь в Дижон, появлюсь в кругу девушек на выданье и стану ждать, что какой-нибудь достойный горожанин придет в наш дом и окажет мне честь, женившись на мне? После того, как я пела на сцене «Олимпии» и познала вкус славы? Неужели вы думаете, что после этого меня удовлетворит жизнь, которую ведет моя мать?
— «Слава», говоришь ты? Это все пустое тщеславие — выспреннее, низкое и презренное! Вот что такое твоя «слава», — вспылила баронесса. — Через десять лет ты поймешь, что из-за глупого каприза лишила себя самого главного в жизни, но что поделаешь, сейчас твоему разумению доступны лишь дешевые аплодисменты и жизнь в сточной канаве.
Ева медленно выпрямилась, и лицо ее исказилось от холодной ярости.
— Прошу вас не говорить о моих друзьях в таких выражениях. Наверное, вам лучше уйти, тетя. Вам не подобает заниматься не своим делом.
Баронесса де Куртизо поднялась и пошла к двери.
— Если ты послушаешься голоса разума и передумаешь, Ева, то уедешь домой сегодня или завтра. Потом будет слишком поздно. Теперь мне нужно решить, что сказать твоей бедной матери.
— Скажите правду. Скажите, что я счастлива. И попросите родителей приехать в Париж и посмотреть на все своими глазами. Мне нечего стыдиться.
— Ты еще испорченнее, чем тот глупец, который привез тебя сюда, — сказала баронесса и не оглядываясь вышла из гримерной.
Следующим утром Ева пришла в кабинет Жака Шарля.
— Патрон, два месяца назад, в марте, вы сказали мне, что при желании я могла бы стать настоящей звездой, — начала она. — И дали мне два дня на размышления.
— Помню, — неохотно отозвался Жак Шарль, — и удивлен, что ты все же пришла ко мне.
— Раньше я не была к этому готова. Более честно я не могла бы этого объяснить. Однако если вы и сейчас все еще заинтересованы во мне…
— Ну…
— Я хочу стать настоящей звездой! Я готова работать сколько угодно, хоть двадцать четыре часа в сутки, пусть пройдут месяцы, годы, это не имеет значения, но только дайте мне шанс.
Ева замолчала и опустила глаза. Ее трясло от возбуждения. Она рождена для сцены, однако не воспользовалась возможностью стать настоящей актрисой, потому что в тот момент еще любила Алена и не хотела ломать их жизнь. Но после того, как он оставил ее, Ева почувствовала себя раздавленной его жестокими словами, пощечинами, ненавистью.
Она не сумела использовать удачу: увидев, как мало у нее честолюбия, режиссер потерял к ней интерес. С той минуты, как в ее гримерной появилась тетка, Ева поняла, как много значит для нее сцена, поняла, что не представляет себе жизни вне театра и не может думать ни о чем, кроме далекого, блестящего и бесконечно привлекательного будущего, которое однажды обрисовал ей Жак Шарль. Она полностью принадлежит мюзик-холлу, и мюзик-холл должен принадлежать ей!
Однако импресарио молчал. Ева подняла глаза. Жак Шарль по-прежнему сидел за столом и что-то сосредоточенно писал. Неужели он ее увольняет? Наконец Жак Шарль закончил писать, отложил ручку и протянул Еве лист бумаги.
— Вот расписание занятий, — сказал он. — Ты уже опаздываешь на первое, так что поторопись!
Стояла весна: мягкие ветры, нежные облака, тихие дожди — последняя беззаботная весна эдвардианской эпохи. Слишком занятой Еве было не до погоды. Прибегая в театр после уроков акробатики, танцев и Драматического искусства, она едва успевала наложить грим перед выходом на сцену. У нее уже не хватало времени на чтение газет, болтовню и шутки за кулисами и приятельские обеды в кафе. Она перехватывала что попало и когда придется, почти не тратя на это времени. После окончания представления Ева отправлялась домой, в свою маленькую меблированную квартирку, и в изнеможении ложилась спать.
Пока кайзер Вильгельм II двадцать дней в июле наслаждался приятным морским путешествием на борту своей яхты «Гогенцоллерн», Ева, как и все остальные, занималась собственными проблемами. Бомба замедленного действия, почти месяц отсчитывавшая время в Белграде и Вене, взорвалась 28 июля 1914 года — в этот день Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Всю следующую неделю дипломаты и военные стратеги великих европейских держав как безумные спорили друг с другом, запутавшись в паутине взаимной лжи. Они были высокомерны, самонадеянны, безрассудны, некомпетентны и двуличны. Они имели неполную информацию и противоположные интересы. Их безответственная болтовня и фатальные ошибки привели к мировой войне, нужной лишь кучке оголтелых националистов, хотя ее можно было избежать. 4 августа 1914 года сэр Эдвард Грей, министр иностранных дел Великобритании, произнес фразу, которая вошла в историю: «Свет гаснет во всей Европе, и нам уже не увидеть, как он загорится вновь».
Помощник распорядителя сцены Марсель, Жак Шарль и Морис Шевалье стали тремя из четырех миллионов, мобилизованных во Франции в первые недели августа. Промышленность страны оказалась почти полностью парализованной: едва ли не каждый здоровый и трудоспособный мужчина был призван в армию. Поезда, набитые плохо вооруженными, но веселыми и полными энтузиазма войсками, отбывали на фронт каждые семь минут.
После битвы на Марне в середине сентября, когда французам удалось отбросить приблизившиеся к Парижу немецкие полки, началась национальная эйфория: она ознаменовалась тем, что в стране заново открылись театры, кафе и мюзик-холлы. Однако за один только этот месяц погибло двести тысяч французов. Это опровергло всеобщие представления о короткой, легкой и победоносной войне.
После окончания первого периода военных действий в сентябре потребовалась передышка; немцы и армии Антанты начали окапываться вдоль реки Эны, в провинции Шампань. Они возводили траншеи, ставшие первыми фортификационными сооружениями Западного фронта, который три долгих года топтался на смертоносной полоске земли шириной десять километров и перемолол в своей кровавой мясорубке миллионы людей.
Замок де Вальмон, родовое гнездо виконтов де Лансель, стоит на вершине невысокого холма, в самом сердце Шампани — страны виноделов — на меловых, задерживающих тепло северных склонах Реймской возвышенности, протянувшейся с востока на запад несколько под углом, между двумя главными городами провинции — Реймсом и Эперне.
Вальмон, в отличие от большинства замков Шампани, пережил революцию, нашествия и войны. Неожиданно, как в сказке, он поднимается из небольшого густого леса. В замке три круглые башни и крыши, крытые черепицей. Высокие окна десятков комнат смотрят на полукруглую каменную террасу, где уже много веков растут в резных каменных кадках искусно подстриженные деревья. Вальмон окружен ценнейшими виноградниками; здесь производится шипучее светлое вино, и во всем мире только оно имеет неоспоримое право называться шампанским.
Ежегодный урожай здешнего винограда — белого шардонэ, черного пино нуар и пино мюнье, подтверждает существование одной из величайших тайн в истории виноделия: ведь даже Ной, хоть он и выращивал виноград, высадившись из ковчега, не мог похвастаться тем, что умел делать шампанское.
Многие замки во Франции к началу мировой войны уже давно растеряли жизненную энергию своих дореволюционных дней и были похожи на фамильные склепы. Замок Вальмон, напротив, по-прежнему процветал и был все так же гостеприимен, хотя видел много перемен с тех пор, как Лансели сохранили верность Шампани, борясь за независимость с французскими королями. Эта борьба закончилась только в 1284 году после брака наследной графини Шампани Жанны Наваррской с будущим королем Франции — Филиппом Красивым.
В XVII веке виконты де Лансель занялись виноделием, как и их соседи. Рядом с огромными виноградниками были маленькие наделы крестьян, охотно продававших господам свой виноград, и вскоре Лансели стали производить шампанское в больших количествах и торговать им. К середине XVIII столетия «Лансель» стало лучшей маркой среди шампанских вин. Наряду с «Моет и Шандон», «Мум», «Клико» и еще несколькими знаменитыми марками особые зеленые бутылки охлажденного шампанского с золотой наклейкой в форме щита, на которой большими буквами было выведено название «Лансель», а под ним буквами поменьше — «Шато де Вальмон», стали любимым напитком знатоков и ценителей вина.
Нынешний глава семьи виконт Жан-Люк де Лансель имел двух сыновей. Старшему, Гийому, было предназначено править «Домом Лансель», младший же, Поль-Себастьян, дипломат, служил в министерстве иностранных дел. Хотя к началу войны ему еще не исполнилось тридцати, он был уже первым секретарем французского посольства в Лондоне и все обещало ему блестящую дипломатическую карьеру.
Первого августа 1914 года, в первый же день призыва, пренебрегая своим дипломатическим статусом, Поль де Лансель отправился на фронт добровольцем в чине капитана. Он оставил дома молодую жену, урожденную Лауру де Сен-Фрейкур, хрупкую парижскую красавицу двадцати двух лет, ожидавшую первого ребенка.
Она умоляла мужа не покидать ее.
— Ребенок родится через пять месяцев, и все считают, что к тому времени эта глупая война непременно закончится, — говорила Лаура, рыдая от отчаяния и страха. — Умоляю тебя, останься со мной. Мне нужно, чтобы ты был рядом.
Однако Поль стремился немедленно отправиться на войну, понимая, что Франция дорожит каждым в ее противостоянии германским войскам, мобилизованным с неслыханной оперативностью и намного превосходящим французские — как по численности, так и по качеству вооружения.
Дипломатический пост позволил Полю де Ланселю наблюдать, как рождались планы приближающейся битвы гигантов. Он знал, что во французском