Ева, охваченная противоречивыми чувствами, пила кофе и ела датское пирожное. Не только вульгарный грим и светлый парик делали Фредди какой-то чужой. Было в ней что-то… Ева не могла определить что… но что-то новое. Тот же голос, то же нежное внимание, но что-то коренным образом изменилось. Дело вовсе не в том, что Фредди повзрослела, начала зарабатывать и жила самостоятельной жизнью — этих тем обе избегали по молчаливому согласию. Было что-то, чего Ева не могла понять. Что-то еще.
Ева рискнула задать несколько вопросов мистеру Макгиру, надеясь, что его ответы помогут ей хоть отчасти понять состояние дочери. Но она услышала лишь типичные ответы инструктора, учившего ее дочь летать, — взвешенные, осторожные, разумные. Он доступно объяснил ей механику исполнения нескольких фигур, вселяя в нее спокойствие и уверенность. Если бы она познакомилась с ним раньше, то знала бы, что Фредди в надежных руках.
Ева подумала, что надо бы приехать сюда как-нибудь еще, поговорить с Фредди наедине, когда она будет без этого грима, превращающего ее лицо в маску. Но самое главное, Ева убедилась в том, что Фредди в порядке. Может, ей удастся найти способ как-то успокоить и Поля. Но, даже если этого не случится, она сама уже наладила контакт с Фредди.
Ева старалась избегать чрезмерного проявления материнских чувств не только потому, что с момента ухода Фредди прошло уже три месяца, но и из-за присутствия Макгира, человека постороннего. Она не станет обсуждать семейные проблемы, пока они не останутся с Фредди вдвоем. Ева не задавала дочери вопросов о том, где та живет, кто ей готовит, как она справляется со стиркой и что собирается делать, когда закончится работа над фильмом. Она готова была просто сидеть вот так, как сейчас, испытывая смутное беспокойство, и наблюдать, как ее дочь излучает счастье. Фредди занималась любимым делом и, по словам Макгира, делала это блестяще. Возвращаясь домой, Ева подумала, что узнала сегодня больше чем достаточно.
Оставив Окснард, Ева мчалась на машине вдоль побережья, сосредоточенно глядя на дорогу. Она была под впечатлением встречи с дочерью. Ева постаралась не думать о Фредди, чтобы по дороге домой успеть прийти в себя. Ева не считала необходимым говорить Полю о том, где провела весь день. Она напевала старые, почти забытые мелодии и рассеянно думала о тех шансонье, что сделали их популярными. На какое-то время она снова почувствовала себя Мэдди. Она вспомнила Шевалье и один из его первых шлягеров «Я не могу жить без любви». «Je n'peux pas vivre sans amour», пела Мэдди, «J'en rêve la nuit et le jour».
Непрошеные воспоминания почти двадцатипятилетней давности ожили в памяти. Ева вдруг свернула на обочину и остановила машину так резко, что завизжали тормоза. Она неподвижно сидела в своем маленьком элегантном автомобиле. Ее сердце глухо стучало, щеки залил густой румянец, руки дрожали.
Господи, до чего же она глупа! Все так очевидно, как если бы они объявили об этом. Это было так же заметно, как помада на губах Фредди. Эти двое страстно любят друг друга. Любовники! Вне всякого сомнения. Это видно… в каждом взгляде, который они бросали друг на друга каждый раз, когда соприкасались их руки; сквозило в каждом слове. Как могла она не заметить такой явной страсти? Такой… глубокой. Неприкрытой. Несомненной. Неужели грим Фредди ввел ее в заблуждение? А может, она все еще видела в Фредди маленькую девочку? Между тем ее дочь уже отошла от нее далеко, вступила в ту жизнь, куда мать не могла за ней последовать. Поль, бедный Поль, ему никогда не оправиться от этого удара. Для него это конец.
Включив двигатель, Ева смиренно вздохнула. Как это произошло, не имело теперь никакого значения, а то, что будет дальше, не подвластно ни ей и никому на земле. Фредди чертовски счастлива. А она сама… понимала, что… чуть завидует ей. Ева могла признаться себе во всем, пока была одна… Она завидовала, вспоминая безумие первой страсти, которое испытываешь лишь раз в жизни… и даже… все еще находясь в оцепенении от того, что узнала, Ева завидовала тому, что Фредди любима таким интересным мужчиной. Необыкновенно привлекательным… со спокойным обаянием мужества и сильным мускулистым телом, таким… необыкновенно… чувственным… Ее дочь сделала хороший выбор.
«La grasse matinee»[14], — думала в полудреме Дельфина, нежась в постели, это не только французское изобретение, хотя это французское выражение точно определяло идею ленивого утра, такого всепоглощающего ничегонеделания. Оно помогало чувствовать себя так, словно она не потакает своим желаниям, а следует традиции. Так или иначе она заслужила la matinee grasse как никто другой, играя без передышки в фильме за фильмом. Она сказала служанке, что собирается провести это утро у себя в комнате и не хочет, чтобы ее беспокоили ни при каких обстоятельствах, даже если ей принесут корзину орхидей.
В этот день, десятого апреля 1938 года, шел дождь, но Дельфина, которая вот уже два года жила в Париже, привыкла к дождям, и они ее не трогали. Они никогда не угнетали ее потому, что не вызывали неудобств. Шофер доставлял ее туда, куда ей было нужно, в ее красивом сизо-сером лимузине; весь день она проводила в студии, где погода не имела значения; ее дом всегда был полон поднесенных ей цветов и, в отличие от многих французских домов, был теплым и уютным.
После ошеломляющего успеха в фильме «Майерлинг» Дельфина стала подыскивать себе жилье, а ее новый агент вел переговоры со студией «Гомон» о заключении более выгодного для нее контракта. В стороне от авеню Фош, в Шестнадцатом округе, самой богатой части на правом берегу, было несколько малоизвестных и совершенно очаровательных тупиковых улочек, носящих название «Виллы» и застроенных около 1850 года. Дома на этих, казалось, не похожих на французские, улицах скорее напоминали английские: маленькие, уютные, очень уединенные, с примыкающими к ним сзади небольшими садиками. Дельфина облюбовала себе дом на Вилла-Моцарт; он напоминал кукольный домик викторианской эпохи: кирпичный, побеленный известкой, с деревянными деталями, выкрашенными в бирюзовый цвет. Фасад дома оплела старая глициния, затенявшая окна, а в садике росли кусты розовой гортензии и плакучая ива. Солнце в погожие дни появлялось утром со стороны фасада, а после обеда — со стороны садика. На двух верхних этажах было две жилые комнаты и ванна, на первом — столовая, гостиная и кухня, под ней маленький, но хорошо оборудованный погреб. В доме сделали новую отопительную систему, купленную Дельфиной на первые заработанные деньги.
На месте Дельфины другая восемнадцатилетняя девушка, снискавшая известность после первого же фильма, потратила бы кучу денег на меха, драгоценности или машину, а может, ошеломленная славой, вообще не стала бы ничего тратить.
Дельфине же нужен был только надежный дом. Ее всегда опекали старшие, перед которыми приходилось отчитываться в своих поступках. Дом на Вилла-Моцарт внушал ей уверенность в том, что она сможет удовлетворять свои потребности тайно и ни от кого не завися. Здесь не было любопытной консьержки, как в многоквартирных французских домах, которая следит за гостями. На Вилла-Моцарт она не видела никого, кроме хлопотливого садовника и его жены — Луи и Клодин, — и жили они в начале улицы, в нескольких сотнях метров от дома Дельфины.
Когда Дельфина уведомляла их о том, что ждет гостей, они открывали ворота, как только слышали ее имя, и больше ни о чем не спрашивали. Она щедро и часто давала им чаевые, чтобы расположить их к себе.
Нанимая прислугу, Дельфина ставила условие, чтобы никто не жил в ее доме. Шофер, Робер, ее служанка, повар и горничная — все приходили рано утром и уходили, закончив работу. Они обходились ей дороже, чем если бы она предоставила им стол и квартиру, но это себя оправдывало. Прислуга была весьма довольна необременительной работой, и никто не позволял Дельфине заподозрить, что ее жизнь недостаточно скрыта от посторонних глаз.
Между собой они болтали о месье Нико Амбере и своей молодой хозяйке. Луи в восторге сообщил своей жене о том, что на прошлой неделе Амбер ночевал здесь пять раз и у него есть свой ключ от входной двери. Аннабел — прислуга, которой Клодин немедленно сообщила эту новость, едва та появилась у ворот, — шепотом поведала обо всем поварихе Элен. На место горничной Клодин пристроила свою сестру Виолет, а посему знала все подробности о спальне Дельфины и о том, часто ли и почему приходится менять простыни. «Судя по всему, этот Нико Амбер — страстное животное, — сообщила она им всем с завистливой усмешкой. — Его не так легко удовлетворить. Грубый, как портовый грузчик. Это же ясно. Ну что ж, молодой!»
Живя в своей крепости на Вилла-Моцарт, Дельфина была обо всем осведомлена не меньше, чем если бы жила на заднем дворе Гедды Хоппер. Однако, чтобы понять это, надо было стать настоящей парижанкой.
Роман с Нико Амбером продолжался шесть месяцев, до завершения съемок «Майерлинг», когда Дельфина подписала новый контракт. Ей пришлось сниматься с Клодом Дофеном в новом фильме «Любовное свидание».
Амбер кое-чему ее научил. И Дельфина, всего несколько часов назад выскользнувшая из его объятий, медленно прогуливалась по съемочной площадке, словно обдумывая следующую сцену, а на самом деле прикидывая, кто из мужчин, провожающих ее взглядами, проявляет признаки возбуждения. Время от времени она задерживалась возле одного из молодых ассистентов и, скользнув взглядом по брюкам, пыталась определить его возможности, пока он отвечал на вопрос по поводу его работы. Слушая его, она смотрела на его губы и, как только замечала, что его лицо вспыхнуло от желания, опять быстро опускала глаза, проверяя, насколько оттопырились его брюки. Отойдя от него с милой улыбкой, она представляла себе, как освободит от плена его плоть, завладеет ею и с радостью примет в свое лоно.
Но этого никогда не происходило. Она возбуждала вожделение у мужчин съемочной группы, воспламеняла их, но не давала им ни малейшего шанса. В Дельфине проявилась склонность к сексуальным наслаждениям. Она обожала блаженную головокружительную боль растущего напряжения, сводящего ее с ума, любила состояние мучительного желания, охватывавшего ее перед тем, как вспыхивали огни и начинала работать камера, а режиссер давал полную свободу ее чувствам. Вот тут и начинался оргазм, который она так тщательно сдерживала до поры до времени.