Хорошо, что обычно не знаешь будущее. Потому что, когда оно тебе известно, хочется убиться, а не жить жизнь.
– Что будете? – спросила я, не предлагая наполеон.
Бабка и дед подняли глаза, кивнули мне и вернулись к меню. Я подождала еще минутку, две… Ни слова не скажу, чтобы не ляпнуть лишнего.
Мы молчали еще минуты две. Маша махнула мне, указав на новый стол. Я ей кивнула.
Наконец-то дед сказал:
– А наполеон у вас есть?
Я кивнула спокойно, хотя на душе было радостно. Ведь весь диалог мы промолчали, и разыграть сейчас нужно лишь его завершение!
– Тогда нам два наполеона и кофе.
– Эспрессо, который не разбавленный американо, и латте? – уточнила я заученной репликой.
Дед и бабка тоже заученно зависли. Но потом бабка кивнула:
– Да.
Я кивнула и сгребла меню со стола. Не буду спрашивать про миндальное молоко. Вероятно, это то самое действие, которое запускает плохую цепочку.
Правда, когда я отходила, бабка сказала:
– А есть у вас молоко без лактозы? Мне дочка сказала, что это неполезно… Да и Саша захочет попробовать этот ваш латтЭ, а ему лактозу нельзя.
Я замерла, чувствуя, как холодею. Она издевается?
Я медленно развернулась и так же медленно кивнула. Нервничая, я стискивала меню, не глядя на него. Наверное, теперь оно мятое по краям. С бумажными меню у нас дефицит – Маша будет ругаться, когда отдам ей это, мятое.
– Овсяное, кокосовое… – перечисляла я.
Бабка смотрела на меня, и я смотрела на нее. Когда эти гляделки стали меня напрягать, я добавила:
– Миндальное еще есть…
– Давайте его.
Я еще сильнее стиснула меню, кивнула и умчала.
Когда я пробивала заказ, Маша увидела мое лицо и спросила:
– Что-то случилось?
– Да! Прекратите спрашивать, случилось со мной что-то или не случилось!
Сказав это, я тут же стушевалась.
– То есть… – начала я, глянув на Машу. – Извини. Нервничаю сегодня.
Конечно, нервничаю! Хочешь, как лучше, а получается, как всегда. Я реально стараюсь быть хорошей, но получается плохо. Еще и Маша расстроилась из-за моего выпада. Что, если это одна из цепочек?..
Пробив заказ, я оперлась о стеночку. Следующим столом, который по очереди был моим, снова занялся Глеб. А если и это цепочка…
Тут я себя одернула. Если буду думать, что каждый чих – старт цепочки плохих событий, то поеду крышей ровно через семнадцать минут. Мне не подконтрольно все на свете. Такова реальность. Я могу допустить ошибку и, верно, допущу ее сегодня. Даже не одну. Но, скорее всего, у петли времени заложен какой-то процент на ошибку. Иначе я никогда из нее не выберусь.
Я хмурилась еще пару минут, а потом отнесла заказ пенсионерам. Раз бабка сама спросила про миндальное молоко, то, наверное, увидела его в меню. Вряд ли она сама придумала, что молоко бывает не только коровье. А раз так, то она увидела цену. Просто в прошлые разы я сама предлагала миндальное молоко, а сейчас…
Я прикусила губу. Предупреждать поздно – я уже пробила заказ… Ну и черт с ним. Видимо, как бы не выкручивалась петля времени, бабка должна выучить урок, что растительное молоко дороже обычного.
Обычно, если делать было нечего, я шла на хост. Но в этот раз я предпочитала оставаться сама с собой где-нибудь, где я не привлекаю внимание. Чем больше буду разговаривать с той же Машей, тем больше вероятность сказать гадость. Да и когда я молчу, голова начинает думать, что мне сейчас необходимо. Глядишь, так и надумаю, как выбраться из петли.
Теперь на очереди душещипательная сцена: два пенсионера разглядывают чек, который оказался больше, чем они рассчитывали. Когда бабка меня подозвала с этим своим печальным лицом, я едва не заорала. Я подошла к их столу, только теперь сил не было даже на вымученную улыбку.
– Тут, наверное, какая-то ошибка. В меню кофе стоит сто пятьдесят рублей, а вы нам посчитали двести двадцать.
Я даже не глянула на чек. В тысячный раз я объяснила про молоко, про миндаль, который трудно доить, про пользу очков людям преклонного возраста и про бумажное меню, которое Маша любезно им предоставила вместо электронного, ведь знала, что они, тупые стариканы, не вдуплят, как им пользоваться.
На «тупых стариканах» рядом возникла Маша. Я так распалилась, что не заметила, как она подошла. Хорошо, что она, а не Алина.
– Алиса, – шепнула она с гневом, который очень редко проскальзывал в ее голос. – Ты что несешь?
Она тянула меня за рукав, а я, как упертый барашек, стояла на месте и продолжала нести все, что думала о немощных стариках. Тогда Маша громко, чтобы перекричать меня заговорила, что у меня плохой день и что я не думаю, что говорю, и что в нашем кафе им рады всегда, и прочая хрень…
Бабка и дед уже пробирались к выходу – Машу они слушали из вежливости, а на меня косились из страха. Вдруг прыгну и укушу? Или плюну, а слюна у меня ядовитая?
Под притворно радостное Машино «До свидания! Приходите еще!» бабка и дед вышли из кафе. Тогда Маша прекратила меня держать, а я закончила брыкаться. Ну вот. В петлю, когда я решила делать все по доброте, бабка и дедка ушли из кафе еще более грустные, чем раньше.
– Алиса, ты совсем с ума сошла?!
– Да, – пискнула я.
На глаза почему-то навернулись слезы. Я не могу быть доброй. Просто не могу. И вечно буду крутиться в этой дебильной петле времени, потому что прожить день без ошибок просто не могу.
– Алиса, ты не имеешь права так разговаривать! – продолжала Маша.
Она снова орала на меня, но шепотом, потому что в зал зашла Алина. От того, что Маша не выдала меня, хоть и злилась, я так умилилась, что слезы потекли по щекам. Этот мир не заслуживает Машу.
Потом я сделала небывалое – обняла ее так крепко, что хрустнуло что-то и во мне, и в ней.
– Что за телячьи нежности? – услышала я.
Я отстранилась и увидела Алину. Она смотрела на нас, вскинув бровь. Не странно. Я же никогда ни с кем не обнималась. К тому же на людях. А тут так растрогалась.
– Просто Алиса… – начала Маша.
– Очень больно ударилась, – сказала я, задрав рукав.
Алина и Маша одновременно охнули, увидев мои синяки.
– Ни фига себе, – сказала Алина.
– Это обо что? – сказала Маша и, натужно покашляв, добавила: – О дверь, конечно! М-да, Алиса, надо быть осторожнее…
– Нет, – сказала Алина, прикоснувшись к моему предплечью. – Тут, вон, как будто пальцы…
Пока Алина по отпечаткам не вычислила Артема, я натянула рукав обратно и заговорила:
– Да-а-а… эти двери, конечно… поджидают мгновение, а потом как набросятся!
С последним словом я набросилась на Машу, и та взвизгнула, а после мы обе делано рассмеялись. Алина посмотрела на нас сверху вниз (хотя Маша была выше ее!), а затем покачала головой и ушла по своим менеджерским делам.
Мы с Машей переглянулись.
– Спасибо, что подыграла, – сказала я.
– Из…
– И не думай извиняться, – быстро произнесла я.
Потом мы с Машей играли в камень-ножницы-бумага. Делать было нечего. К нам присоединился Глеб (ему тоже нечем было заняться), и мы играли в камень-ножницы-бумага на выбывание. Я победила всего раза три, хотя мы успели сыграть партий сто. Мне катастрофически не везло.
Затем пришла Алина и разогнала нас. Она запретила нам играть в камень-ножницы-бумага, за что я была ей благодарна – не хотелось больше проигрывать. Да и Маша с Глебом были жутко довольные – мне это не нравилось.
Хотя лучше проигрывать в камень-ножницы-бумага, чем мыть пол. В любом случае Алина не спросила, что я предпочитаю, и заняла меня уборкой. Через несколько минут ко мне подошел Глеб с мокрой мерзкой тряпкой. Он только открыл рот, а я уже знала, что он хочет сказать, несмотря на то что эту сценку мы не разыгрывали в прошлых петлях.
– Я не буду протирать елочные игрушки. Отстань.
Глеб недолго помолчал, а потом сказал одно-единственное:
– Ладно, – и ушел.
Мыть пол мне нравилось больше, чем протирать игрушки (как вообще «мыть пол» и «нравилось» оказались в одном предложении?). В общем, я была готова делать все, лишь бы не трогать игрушки.
Маша тем временем сидела на стульчике на хосте и болтала ножками. Она издевалась надо мной и Глебом. В смысле сидела и ничего не делала, в то время как мы тяжело работали. Я готова была наорать на нее, если бы она хоть пискнула в мою сторону. Но Маша, хорошо знавшая меня, даже не смотрела на нас.
Почему я застряла в петле времени в тот день, когда пыли много? Почему нельзя было запихнуть меня в день после генеральной уборки? Правда Алина занимала нас ею, едва мы с Глебом хотя бы на один процент выглядели заскучавшими.
Уборка всегда меня удручала. А ежедневная уборка просто убивала. Я не могла думать ни о чем хорошем, поэтому задумалась о Новом годе.
Почему тридцать первое декабря такой ужасный день? Нет, не так. Почему все радуются новому году, если тридцать первое декабря такой ужасный день? Так правильнее.
Меня раздражают гирлянды, которые мигают так навязчиво, что глаза хочется выдрать. Раздражают елочные игрушки, которые покупаешь, просто чтобы разбить. Раздражает запах бенгальских огней и звук, с которым они затухают. Раздражают фейерверки, которые так громыхают, что лопаются барабанные перепонки. Раздражают взрослые, которые толпятся в магазинах, создавая длиннющие очереди. Раздражают дети за то, что они такие радостные, какой больше никогда не буду я сама. Раздражает Новый год за обман, за чужое счастье и просто за то, что он существует!
К тупым курицам я вышла, едва не плача. Даже они радостно разглядывали наш новогодний декор так, словно он шедеврален, как думает Алина. Счастливыми они будут до того, как увидят меня. Поэтому я не спешила подходить.
Неужели я единственный человек в мире, который ненавидит Новый год? Неужели мне больше не суждено ему порадоваться? Почему другие взрослые могут это делать, а я нет? Я бы не хотела снова стать ребенком, но то время было замечательным. И почему замечательным не может быть все время жизни?