Несколько секунд Викентий Павлович молчал, потом быстро спросил Зыкина:
– Почему же вы сами не съели угощение господина исправника? Что это было – пирожки?
– Б-булочки… – ответил растерянный и даже слегка напуганный Зыкин. – Вкусные очень были, одну съел, а две дочке отнес…
– Отдали? На следующий день?
– Ну да… В первый-то забыл – не до того было…
В голосе, в выражении лица следователя было что-то особенное… строгое, Зыкин даже застыл, чуть не по швам вытянув руки. Наконец Петрусенко заговорил:
– Вот что… Оба наши разговора – сегодняшний и тот, прежний, – вы обязаны сохранить в тайне. От всех!
Зыкин сразу понял, что это приказ.
– Слушаюсь, ваше благородие! – рявкнул он.
– Ну-ну! – Следователь наконец усмехнулся. – Не все так страшно, Алексей Мартынович. Не думаю, что кто-то будет вас расспрашивать, но если вдруг – не было никаких разговоров. Дежурьте спокойно!
Петрусенко шел по коридору, испытывая одновременно два чувства – собранность и азарт. «Вот, значит, как! Готовил подставного убийцу! Умно, даже хитроумно! Но что-то не состыковалось… Ну, об этом мне Юлиан расскажет, теперь уж непременно расскажет!» Мысли обгоняли друг друга, переплетались, казались сумбурными, но логическая цепочка уже выстраивалась. Было, конечно же, и сомнение: так ли он все понял? Ведь бывают самые невероятные совпадения… Но нет! У самой двери кабинета Викентий Павлович решительно помотал головой, словно говоря самому себе: как часто самое невероятное оказывается самым верным!
Пристав был на месте, у себя в кабинете. Петрусенко поздоровался и спросил:
– Анатолий Викторович здесь еще?
С тех пор как Макарова отстранили от расследования, он стал приходить в управу утром, смотреть сводки происшествий, разводить посты, отдавать обычные распоряжения, а во второй половине дня – уходить. Все знали, что вечера он теперь проводит почти всегда у друзей и родственников Кондратьевых.
– Уже ушел, – ответил, разведя руками, пристав. – Вы с ним только чуток разминулись. Говорил, что собирается в цирюльню Каца.
– Вот как? – Викентий Павлович весело покачал головой и произнес странную фразу, которую пристав не понял: – Значит, пришло время поговорить о террористах!
К заведению Каца Петрусенко подходил медленно, по противоположной стороне улицы. Лишь увидев в окно, что в парикмахерской пусто, направился прямо туда.
– Опять я у вас единственный посетитель! – сказал с улыбкой седовласому хозяину.
– И опять как раз после клиента, который тоже имеет отношение к полицейским делам! – в тон ему ответил парикмахер. – Какое совпадение!
– А кто же на этот раз? – простодушно удивился Викентий Павлович, не замечая многозначительного намека.
– Так сам господин исправник! Надо сказать вам по секрету, он как стал несчастным вдовцом, так к внешности особую придирчивость заимел. Почти каждый день заходит.
– Возможно, это его утешает, – сочувственно вздохнул Петрусенко, подходя к тому креслу, подле которого еще лежали пряди остриженных волос.
– Ицик! – тут же повысил голос Кац, но Петрусенко успокаивающе поднял руку:
– Потом, потом, господин Кац! Ваш Ицик приберет сразу за двумя полицейскими господами.
Он нагнулся, поднял с пола прядь волос, стал с любопытством рассматривать, взглянул вопросительно на хозяина:
– Говорите, Анатолий Викторович стригся? А мне казалось, он темнее… Или это не его волосы?
– Его, его, господин Петрусенко. А вот ваши пряди, когда я состригу их с вашей головы, могут показаться вам темнее, чем вся прическа.
– Правда? – Викентий Павлович, казалось, неподдельно изумился. – Надо будет сравнить!
И, вырвав из блокнота листок, он положил на него поднятую прядь. Быстро глянул на парикмахера: тому явно хотелось что-то сказать, и он изо всех сил сдерживался. Но все же не сумел, спросил, качая головой:
– Господин следователь, я понимаю – когда вы взяли волосы того молодого человека, которого подозревали в убийстве, это да! Наверное, он все еще под подозрением… Но господин исправник… У него у самого жену убили! Или все-таки я чего-то не понимаю? Не для колдовства же вы изволите собирать эти волосы!
– Вы проницательный человек, господин Кац! Поверьте – порчу я наводить не буду. А насчет колдовства… что ж, наши исследования можно и так назвать… Стоит ли просить вас помалкивать о том, что вы видели и о чем догадались?
– Боже упаси! Старый Кац, как и любой еврей, не станет себе вредить! Я всегда уважал полицию.
– Вот и отлично!
Уже не таясь, Петрусенко завернул волосы в бумагу, спрятал в карман. Парикмахер смотрел на него, склонив набок седую кудрявую голову, в черных глазах его прыгали искорки иронии.
– Так что, стричься теперь уже не изволите? – спросил он.
– Отчего же! – Викентий Павлович размялся, удобнее устраиваясь в кресле. – И пострижемся, и побреемся – а как же! У нас ведь с вами был еще разговор интересный, помните?
– Помнить-то помню, – вздохнул Кац. – Да уж лучше бы его не было!
– Тема неприятная, – согласился Петрусенко. – А все же, согласитесь: во всяких левых партиях, враждебных государству, и особенно в среде террористов евреи составляют подавляющее большинство. Причем заметьте – все руководители сплошь евреи.
– Вы полицейский следователь и, конечно, об этом лучше знаете…
– Да, знаю. Все руководство эсеров – самой жестокой террористической организации – ваши единоверцы. Григорий Гершуни, Азеф, Зильберберг, Карл Трауберг, Виттенберг, Левин, Левит, Гоц…
Все тот же Ицик принес теплой воды, салфеток, взбил пену. Кац уже трудился над головой своего клиента, неуловимыми движениями ножниц состригая пряди. Как и все цирюльники, он умел говорить и работать одновременно.
– Если это и правда так, – вздохнул старик, – то мне жаль этих молодых людей. Они оставили наши религиозные школы, родительский кров, они окунулись в русскую жизнь и в русскую политику. Они хотели дать счастья другим людям, но ох как они ошиблись в выборе пути…
– Дать счастья людям вообще, убивая людей конкретных! Так, что ли?
– Я мирный человек, я против убийства, против… Но эти мальчики считают, что убивают сатрапов, гонителей…
– Хорошо, не будем говорить о тех людях, на которых они покушаются, – жестко возразил Петрусенко. – Но знаете ли вы, что в августе девятьсот шестого, во время покушения на Столыпина, погибли двадцать пять совершенно посторонних людей, а потом еще несколько умерло от ран? И подобные случайные жертвы есть всегда, при любых покушениях. Но социал-революционеров, с их благородными целями, это отчего-то не тревожит!
– Они забыли, что цель не может оправдывать средств, они и сами стали как изуверы… Но все же, господин Петрусенко, вы не можете отрицать, что они и себя сами не щадят!
– Это так: взрываются со своими жертвами, стреляются, чтобы не попасть к нам в руки, на казнь идут с песнями… Но все же скажите, господин Кац, вы человек мудрый и знающий свою нацию, – почему именно еврейская молодежь оказалась так привержена социалистическим идеям?
У парикмахера, казалось, даже усы обвисли печально.
– Все разрушается вокруг, – вздохнул он. – Наверное, им кажется, что нового счастья в старых стенах не построить, вот они их и взрывают… Горячие головы, безрассудно-умные… Парадокс!
Он закончил стрижку, ловко снял простыню с плеч Петрусенко и набросил на него другую, чистую.
– Ицик, неси прибор для бритья! – И, прежде чем намылить своему клиенту щеки, спросил: – Скажите, господин Петрусенко, может ли нынешний кризис закончиться мирно, спокойно? Есть у государства на это силы?
– Есть и силы, и умы светлые… Да только ваши благородные террористы как раз на эти умы и устроили охоту…
Сразу после парикмахерской Викентий Павлович отправил нарочного с посылкой в Харьков, в криминалистическую лабораторию. Написал в записке: «Попрошу данные волосы идентифицировать с найденными в руке убитой Савичевой. Исполнить срочно». Теперь ему нужно было продумать завтрашние действия – два очень важных разговора: с Макаровым и с Кокуль-Яснобранским. Сперва собирался пойти в клуб, но передумал – захотелось уединения, спокойствия. И вернулся к себе в гостиницу. Портье за стойкой встретил его широкой улыбкой:
– Господин Петрусенко, у вас – гости! Две очаровательные дамы ожидают вас в номере!
Викентий Павлович покачал головой: вот тебе и уединение! Кто бы это? Но у служащего за стойкой была такая радостно-заговорщическая физиономия, что он вдруг догадался.
– Одной из дам нет и пяти годков, верно?
– Верно, господин Петрусенко! Ваша супруга прибыли, и дочка с ними!
Он обрадовался. Люся и Катюша, надо же! А ведь и правда, как он по ним соскучился! И уж они-то ему никогда помехой не были, только поддержкой.
– Дорогая! – воскликнул он картинно, распахивая двери номера. – Я как предчувствовал нашу встречу, специально постригся!
Люся, прежде чем обнять его, критически оглядела:
– Слишком коротко! Мне не очень нравится.
– Чего не сделаешь ради дела!..
Ужинать они спустились в ресторан. Как никогда за последнее время, Викентию было легко и весело. Они сидели за привычным для него столиком, Катюша постоянно о чем-то рассказывала, а временами сползала со стула и прохаживалась по залу. Она никому не мешала, наоборот – малышка со светлыми кудряшками вызывала у всех улыбку. А к некоторым столикам ее подзывали. Она охотно подходила, болтала и смеялась – в свои четыре года она была необыкновенно общительным существом.
– Мы так по вам всем соскучились, – говорила Люся, положив свою ладонь на руку мужа. – Ты обещал приезжать, а сам только письма шлешь… Не оправдывайся, я все понимаю, просто одиноко стало! К мальчикам не поедешь – у них совершенно спартанский лагерь! Вот мы и решили – к тебе!
Сын Викентия Павловича Саша и его племянник Митя отправились с группой археологов-энтузиастов в херсонские степи – раскапывать какой-то скифский курган. Митя в этом году увлекся археологией, стал ходить в археологический клуб, недавно образовавшийся при городском историческом музее. Восторженно говорил Викентию Павловичу: