– Где мы? – спросил он Мэнгэя.
– Это другая дорога, – ответил тот. – Погоди, я тебе что-то покажу.
Тропа повернула за холм, и у самого его подножья, между двух огромных лиственниц Макаров увидел маленькую, словно игрушечную юрту, покрытую белоснежным войлоком. Он оглянулся на Мэнгэя, а тот, блеснув зубами, весело крикнул:
– Иди! Там тебя ждут!
Гикнул, хлестнув плеткой свою лошадку, и ускакал вперед, не оглядываясь. Анатолий растерянно постоял, глядя ему вслед, потом пожал плечами и подъехал к юрте. Полог ее был чуть-чуть приоткрыт, и оттуда легким облачком выползал какой-то необыкновенный аромат, окутывал молодого офицера… От волнения закружилась голова. Он соскочил с седла и вошел в юрту.
Она была выстлана разноцветными мягкими войлоками. Посередине, на сложенном из камней жертвеннике, горели на огне веточки какого-то растения – это от них исходил аромат, в юрте он был просто одурманивающий, хотя и изысканно тонкий, приятный. Неяркий свет очага освещал гибкую фигуру девушки – в темно-красной шелковой рубашке до пят, переливающейся и струящейся по ней, как змеиная кожа. Черные волосы закрывали грудь и опускались ниже пояса. Полные губы, матово-смуглая кожа, раскосые глаза, глядящие прямо на него… Макаров узнал дочь хана, Набчи, – он уже видел ее: она стояла рядом с отцом, когда хан давал пир в честь их приезда.
В тот первый день в большом шелковом желто-оранжевом шатре на коврах, расположившись полукругом, сидели приближенные хана. Сам хан Эрдэн откинулся на обшитую тисненой кожей спинку кресла. Своего друга генерала Крылова хан поместил по левую руку от себя, и после всех церемоний, когда слуги уже разносили блюда с едой, они оживленно переговаривались, смеялись. Наверное, вспоминали свою общую молодость. Макаров сидел рядом с Мэнгэем, и глаза у него разбегались от обилия угощения. Жареное, в терпких подливах мясо оленей, степных дроф, молодого дикого осла, салаты из необычных листьев, стеблей и кореньев, кумыс, айран, по-восточному засахаренные фрукты… Скрытые занавесью, негромко играли музыканты: мелодия казалась непривычно-монотонной, но приятной. В ее ритме танцевали пять девушек-танцовщиц.
В какой-то момент Макаров увидел, что за спиной хана стоит девушка – необычайно красивая. Длинные черные волосы ее не были заплетены в косы, как у других женщин и девушек – просто перехвачены на лбу золотым обручем. Ее не было раньше, она появилась незаметно, неожиданно. Хан как раз представлял ее генералу, тот привстал, склонил в поклоне голову.
– Кто это? – спросил Макаров у своего друга.
Мэнгэй засмеялся, скаля зубы:
– Моя сестра Набчи. Гляди-ка, она смотрит на тебя! О, берегись, если влюбится в тебя – околдует! Ведь по-вашему, по-русски, ее имя означает «Сладость жизни».
– Что ты! – невольно понижая голос, почти прошептал Анатолий. – Она такая красивая и неприступная…
И вот теперь Набчи стоит перед ним в этой тайной одинокой юрте, молча смотрит ему прямо в глаза. И он словно слышит тихий-тихий шепот, от которого огонь разливается в крови: «Иди сюда… ко мне…» Но она первая шагнула к нему: вошла на мгновение в синий дым, поднимающийся от костра, и вышла из него, окутанная только необычным дурманящим ароматом – без одежды. Обрывки мыслей метались в голове у Макарова: «У нас миссия… очень важная… дочь хана… все испорчу… пойду под трибунал…» Обнаженные руки девушки легли ему на плечи, когда он, сдерживаясь из последних сил, хрипло проговорил:
– Набчи, прости!.. Я ведь не смогу на тебе жениться… Я офицер…
Она отстранилась на секунду, глаза сверкнули, как уголья.
– Я дочь хана! – сказала без акцента, только необычным гортанным голосом. – Дочь хана, а не рабыня. Я делаю, что сама хочу…
Их постелью была вся юрта, устланная мягкими войлоками, пологом над ними – пряный аромат незатухающего костра. Их тела сплетались самым причудливым образом. Анатолий считал себя опытным мужчиной, но понимал, что никогда бы в жизни не узнал того, что испытал за два часа с дочерью хана. Собственное тело казалось ему легким, как облако, гибким, как тело змеи, неутомимым, как бурлящая о пороги, текущая рядом река Селенга…
– Набчи! – шептал он, пытаясь поймать губами дыхание девушки. – Моя сладость жизни! Если захочешь, я останусь с тобой навсегда! – И стонал, вновь отдаваясь ее рукам, губам, бедрам… Много раз, бессчетное число раз, – так казалось ему! – он испытывал сильнейшие физические потрясения, в которых невероятным образом соединялись сладость и страдание. Но один раз произошло нечто совершенно невероятное… Когда его тело было вновь готово раствориться в теле Набчи, – в тот самый момент его вдруг пронзила острая, тонкая боль. Словно в позвоночник, сразу в двух местах, вонзились длинные иглы. Он взвыл! Но в ту же секунду боль превратилась в неслыханное блаженство, разум словно затопило розовой патокой. Звериный вой перешел в томительный стон, и он отдал, излил свое блаженство в девушку. Наверное, это и в самом деле было блаженство, потому что и Набчи застонала так тягуче-сладостно, как ни разу до этого… Потом, когда они разъединили на короткое время свои тела, отдыхая, Анатолий внезапно увидел на руках Набчи какие-то странные перчатки: на указательных пальцах словно прорастали, отливая серебром, два тонких шипа. Она перехватила его взгляд, улыбнулась, сделала неуловимое движение руками… Не было ни перчаток, ни шипов. Нежные пальчики с коротко остриженными ногтями прошлись по его груди – вниз… Вновь ощущая нарастающее возбуждение, Анатолий прошептал умоляюще:
– Я хочу опять… так, как было только что! Прошу тебя!
Но по ее губам змейкой проскользнула усмешка отказа.
– Нет, больше нельзя… Сойдешь с ума…
И вновь их тела соединялись – снова и снова, и не могли насытиться, и не уставали.
Но в самый счастливый миг, когда девушка казалась ему частью собственного тела и собственной души, она вдруг двумя руками толкнула Макарова в грудь, легко вскочила на ноги. Ее тело, стройное и упругое, цвета густого липового меда, отступило к костру, вошло в голубоватый дым… Пока Анатолий опомнился, Набчи вновь появилась перед ним – в длинном темно-красном блестящем платье, со взглядом спокойным и жестким. Словно чужая, словно не она была воском в его руках лишь несколько мгновений назад! Он успел подняться на ноги, стоял перед ней обнаженный.
– Нельзя говорить дочери хана, что не можешь жениться на ней!
Презрительный голос Набчи словно хлестнул его. Но в ту же секунду настоящая плеть, неизвестно как оказавшаяся в руках девушки, по-настоящему ожгла голые плечи Макарова.
Так неожиданно произошла эта метаморфоза! Еще два раза свистнула в воздухе камча, опускаясь на его плечи и спину. Анатолий стоял, не шевелясь, глядя на ханскую дочь. Но вот в четвертый раз она рассекла плетью лишь воздух и стремительно вышла из юрты. Через несколько секунд простучали, быстро удаляясь, копыта – наверное, конь Набчи был привязан где-то неподалеку. Макаров медленно одевался. Белая рубашка на плечах и спине пропиталась кровью – ханская дочь била его не шутя. Но боли он не чувствовал: в груди разливалась тоскливая пустота, и только в глубине сердца горел огонек. Жег невыносимо!..
Через два дня русские офицеры покидали бурятский улус. Генерал Крылов был очень доволен: он уговорил друга юности уступить за хорошие деньги земли с селитровыми залежами. Хан жалел только о том, что именно в тех местах у него самые лучшие угодья для охоты на зайцев с беркутами. А еще генерал рассказал по секрету своим доверенным офицерам:
– Когда Эрдэн-багадур возил меня смотреть земли, в одном месте я услыхал странный запах – неприятный, но какой-то очень знакомый. Хан увидел, что я морщу нос, сказал: «Это старик Нанчу курит свою вонючую трубку! Иди сюда, потрогай!» И показывает мне на холм, к которому мы подъехали. Я пригляделся – над вершиной еле заметный дымок курится. Приложил ладонь, как Эрдэн, к земле холма, а она горячая! И тут я вспомнил этот запах – так пахнет сырая нефть! Черт возьми, голову дам на отсечение, что там – настоящее нефтяное месторождение, почти на поверхности! Так что вместе с селитрой мы еще и нефть купили!
На прощальном обеде Набчи, дочь хана, вновь стояла за спиной отца. Как ни старался Анатолий поймать ее взгляд, она равнодушно смотрела мимо. А Мэнгэй только похохатывал, сидя рядом и попивая айран. Провожать гостей выехали двадцать молодых батыров на резвых лошадях во главе с Мэнгэем. Они с гиканьем мчались по степи, описывая круги вокруг русских всадников, ехавших неторопливым шагом. В какой-то миг Макаров неожиданно вздрогнул и повернул голову направо – словно его позвали. И увидел на холме фигурку всадницы. Он сразу узнал Набчи, и хотя с такого расстояния не мог видеть ее глаз, ему показалось, что взгляды их встретились. Мгновенно подлетел к нему и закружился волчком на своей лошадке Мэнгэй, закричал, смеясь:
– Дочь хана не каждому смотрит вслед! Запомнился ты ей!
– И она мне тоже… – одними губами прошептал Анатолий. И тут же, заставляя себя освободиться от наваждения, подумал: «Не нужны мне никакие азиатские страсти! И дикие бурятки! Вера, Верочка – колокольчик на летнем лугу!.. Вот мое счастье – ласковая, нежная, ждет меня вот уж сколько лет…»
Нареченная с юности девушка ждала его в родном Белополье. Он получал от нее письма и писал ей сам, они встречались, когда он приезжал в отпуск. Вскоре после поездки в Верхнеудинск у него начались сильные головные боли, однако военную службу Макаров оставлять не хотел. Пришлось согласиться на компромисс: он перевелся в полицейский департамент, служил в Киеве, а тут как раз освободилась должность исправника в его родном Белополье…
Вернувшись домой начальником уездной полиции, Анатолий Макаров сразу же сыграл свадьбу – Вера стала его женой. Он был счастлив и, казалось, совершенно не вспоминал Набчи. Но только он один знал, как часто бурятка приходит к нему во сне, как мечется он и шепчет – правда, только мысленно: «Сладость Жизни, не уходи!..» Но человек не властен над снами, а в реальной жизни Макаров, если и вспоминал о бурятке, то с чувством, похожим на ненависть. Он мечтал избавиться от изматывающе-томительных снов. И избавился от них навсегда в первую же ночь, которую провел с Любочкой Савичевой.