22
Набрасывать себе на шею шарф-удавку Любочка научила Анатолия сама. Скручивая концы, он медленно, постепенно сдавливал ее шею. Дыхание женщины становилось все более глубоким, перед глазами плыли радужные круги… И в этот момент ее охватывало такое неудержимое желание, такая почти звериная страсть, которую Макаров называл «ведьминской похотью». Она и в самом деле становилась почти невменяемой, не испытывала ни малейшего стыда. А он… Он лишь в самый первый раз, в первые минуты испытал неловкость. Но потом Любочкино неистовство захватило, околдовало его – он обо всем забыл…
Савичева была и сама по себе женщиной пылкой. Однако о такой своей необычной страстности, которую можно вызывать искусственно, узнала случайно. В театре, до замужества, она не раз играла на сцене Дездемону – перевоплощаться в невинную кротость актриса умела хорошо. В финальной сцене Отелло всегда «душил» ее руками – и ничего особенного она не чувствовала. Но вот однажды партнер решил сымпровизировать: набросил на шею Дездемоны злосчастный платок, из-за которого и разгорелись все страсти, и стал «душить», скручивая концы. Он хорошо вошел в образ и несколько перестарался: дыхание у Любочки перехватило, перед глазами поплыли круги… И вдруг она испытала такое сильное влечение к мужчине, нависшему над ней, что забыла о сцене, о зрительном зале. Она вцепилась пальцами в его белую кружевную рубашку, стала расстегивать пуговицы, прижалась почти обнажившейся грудью в сильно декольтированной ночной сорочке и стала шептать: «Возьми меня, скорее». Что бы произошло дальше – неизвестно, но тут опустился занавес. Зал неистово аплодировал: критики потом писали, что актриса в этот вечер великолепно сыграла сцену предсмертной агонии!
Партнер сначала был в растерянности, но потом сделал для себя некоторые выводы. Да и трудно было их не сделать: жаркое дыхание и захлебывающийся шепот женщины, страсть в глазах – такое невозможно сыграть даже хорошей актрисе! Он вошел в маленькую уборную, где Любочка переодевалась, повернул ключ в дверях и без лишних слов обхватил ее, пытаясь распустить шнуровку на лифе. Через минуту он вылетел в коридор в полном недоумении: «Шальная баба! Неужели все-таки играла, дразнила?»
Нет, Любочка не играла, но, когда она добралась до своей уборной, вожделение совершенно прошло. Осталось недоумение: «Что это на меня нашло?» И страх: «Господи, не сошла ли я с ума! Как сильно!..» И любопытство: «А нельзя ли испытать это еще раз?»
Она уверяла Макарова, что ни с кем больше не пыталась повторить подобный эксперимент – боялась. Да особенно и не с кем было – вскоре она встретила Владимира Савичева и вышла за него замуж. А он был человеком строгих нравственных принципов, очень религиозным. Он обожал жену, но в постели был скорее нежным, чем страстным. И она не смела выказать перед мужем даже обыкновенную страстность, не то что неистовство! Но с первой встречи, с первого взгляда она поняла: Анатолий – тот самый человек, которому она могла бы открыться до конца. Так сама Любочка говорила Макарову.
В первую же ночь в таинственном мерцании ночного светильника тело красавицы вдовы показалось ему не просто смуглым, а отливающим медью. Хотя темные волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, были волнистыми, а не гладкими, но руки и губы женщины не стеснялись ласкать его. И у Анатолия перехватило дыхание от странного ощущения: как будто он нашел то, что потерял, казалось, безвозвратно, но о чем не переставал тосковать… Вот тогда-то, после короткой передышки, Любочка набросила себе на шею платок, свела концы и попросила медленно скручивать их. Он, смеясь, стал это делать очень осторожно, но в какой-то момент она испустила совершенно невероятный вопль – что-то между визгом кошки и рыком львицы, по-звериному выгнулась всем телом… И он, отдаваясь ответному неистовству, на мягком ковре ее спальни, сплетая свое тело с женским в самых невероятных позах, шептал: «Набчи, Набчи…» Хорошо, что Люба не поняла, что это – женское имя, и не пришлось ничего объяснять. А после Анатолий уже не вспоминал ханскую дочь, и никогда она ему больше не снилась…
И все же «платочек для нежной шейки» – так они называли эту эротическую игру – выходил на сцену не в каждую их встречу.
– На этом костре мы с тобой очень быстро сгорим, – сказал Анатолий Любочке после нескольких неистовых встреч кряду. – И не только сгорим – выгорим изнутри. Очень быстро!
Она лежала на кровати, вольно раскинувшись, и смеялась.
– Меня этот огонь не сжигает, а только молодит!
– Я всегда знал, что ты – ведьма! И это тому подтверждение.
– Вот-вот! А смертный и правда теряет силы там, где ведьма их пополняет. Потому, дорогой, пощажу тебя, хотя я готова каждый день вот так!..
– Пощади! Ох, Любка, ты и без «платочка» – огонь!
…Но не только неистовая страсть, такая желанная и такая мучительная одновременно, сжигала Макарова изнутри. Изнурительной оказалась для него двойная жизнь. Он уже не мог обходиться без Любы: стоило увидеть ее или хотя бы вспомнить – кровь закипала, голова кружилась, мышцы сводила судорога. Но и Вера!.. Как его тянуло к ней – в тихую, спокойную пристань, где нет шквалов страстей и накатывающих, как девятый вал, эмоций! Только нежность, понимание с полуслова, ласковый смех и внимание… Нет, Анатолий никак не мог обходиться без жены и даже подозревал, что не будь Веры – не выдержал бы одной Любочки. Но самым изнурительным было упрямое нежелание расстаться ни с одной из женщин! Ему были нужны обе! И последнее время Макаров не раз думал: «Господи, почему ты не дал православным такого же закона, как Аллах мусульманам? Или буддистам! Вон у хана Эрдэна – несколько жен и наложниц. Как хорошо было бы, если и Люба, и Вера могли обе быть моими законными женами. Устал от одной – пришел к другой. Заскучал с другой – вернулся к первой. Хорошо было бы, покойно…» Он все время думал об этом. Вот только не признавался сам себе в том, что мысли о многоженстве появились у него лишь тогда, когда в поле его зрения попала еще одна женщина. Вернее – девушка.
Наденьку Кондратьеву он знал с детства – ведь по жене она приходилась ему племянницей. Девочка как девочка – хорошенькая, резвая, милая. Последние два года Наденька училась в Смольном институте, в Санкт-Петербурге, и, окончив его, вернулась домой. В самом начале лета, когда у Анатолия уже два месяца была связь с Савичевой.
Кондратьевы пригласили Макаровых к себе в день возвращения дочери. Еще от самой двери большой гостиной Анатолий услышал звонкий, как хрустальный ручеек, смех, – и непонятно откуда взявшаяся сладкая боль стала наполнять сердце. Стоявшая к нему спиной стройная девушка оглянулась, из больших серых глаз словно порхнули искорки-мотыльки, и она вскрикнула:
– Дядя Анатолий!
И бросилась к нему, обхватив руками за шею, как всегда это делала в детстве. Но она уже не была ребенком, той малышкой с липкими от мармелада губами, которую Макаров кружил, подхватывая на бегу. Нет, не была, и он почувствовал это всем телом, когда Наденька крепко прижалась к нему…
Но по-настоящему Макаров о Наде Кондратьевой не мечтал – это было бессмысленно, а он все-таки человек рациональный. Он сумел загнать свою мечту о девушке в такой отдаленный уголок сердца, где она и самому ему не была видна. Какая Надя! У него ведь есть и Вера, и Люба! Этого больше чем достаточно!
Какими разными были для него дни минувших четырех месяцев. Поначалу – опьяняющие новизной, искрометные, головокружительные. Это когда только начался роман с Любочкой, в их первые встречи – иногда ночью, иногда днем. Потом – наполненные томительным ожиданием, всплесками страсти и странной отрешенностью, почти разочарованием, которое, незаметно для него самого, вновь сменялось с трудом скрываемым ожиданием новой встречи. И вот, уже в последнее время, совсем другое чувство овладело им почти полностью: усталость и раздражение. И желание все изменить – он и сам точно не понимал, как именно хочет изменить свою жизнь. Иногда казалось – вернуть все на круги своя: спокойно жить только рядом с Верой. А иногда им овладевали странные романтические мечты, до конца неясные и самому… Но тут его настигал или мимолетный Любочкин взгляд: «Жду!», или быстрый шепоток: «Сегодня!», и он шел, не мог противиться желанию… Ладони помнили жар ее атласного тела, губы сохли, предчувствуя прикосновение ее губ…
Анатолий был благодарен Вере, своей верной жене, – благодарен за то, что та ни о чем не догадывается. Какое это было для него облегчение! Приветливая улыбка, ласковые прикосновения рук, искренняя забота – он знал, что всегда встретит это у себя дома. Вере он рассказывал обо всех служебных делах – удачах и огорчениях. А вот Любочку это совершенно не интересовало! И если Люба была для него телесной радостью, то Вера – его душою. Анатолий Макаров ни за что не хотел бы расстаться ни с одной из этих двух своих половин! А вот Любочка все чаще и настойчивее говорила как раз об этом…
Один из таких разговоров особенно запомнился Макарову, наверное, потому, что особенно его разозлил. Он вольготно раскинулся в кресле, в расстегнутой рубашке – попивал кофий и коньяк из маленькой рюмочки, рядом на блюдце лежали маслины. Был поздний вечер, и Макаров завернул на «дачу» к Любочке во время обхода постов. Он часто это делал, оставляя свою пролетку у ближайшего поста и объясняя городовому, что другие посты он обойдет пешком: пусть, мол, возможность его внезапного появления заставляет полицейских быть более бдительными!.. Любочка сидела у трельяжа, расчесывая волосы, и поглядывала на него через отражение в зеркале.
– Торопишься? – спросила вкрадчиво.
Он встретился в зеркале с ее глазами и почувствовал, как жаркий ком из груди покатился вниз… Раньше он не умел этому противиться, но теперь научился. Залпом допил коньяк, встал, застегивая рубаху.
– Ты же знаешь, радость моя, я на службе. Не будет меня долго – начнутся кривотолки, догадки… Разве нам с тобой это нужно?
– А я не боюсь… – Она повела плечиком, и тонкий шелк пеньюара соскользнул с него.