Тогда он схватился за эту мысль: одиночество можно выдержать, пока кто-то страдает, что рядом с ним никого нет, но настоящее одиночество это невыносимая камера. «Я оплакиваю тебя, мамочка» — достаточно повторить это, и ночь станет нежной.
Затем ворвался со своим диким посвистом ночной поезд, и хотя глаза Стефано были закрыты, поезд налетел на него, как ураган. Через мгновение исчез свет в окошках; когда вернулась тишина, Стефано спокойно смаковал томление старой, привычной тоски, которая как бы освещала его одиночество. На самом деле, его кровь бежала вместе с этим поездом, поднимаясь вдоль берега, с которого он давно спустился в наручниках.
Все окна одинаково тускло осветились. Теперь, когда он прогнал Элену, он мог умиляться ею. Он мог даже оплакивать ее, пока его расслабленная кровь не успокоится окончательно, что-то бормоча сквозь дрему, подумал он.
~~~
Чередование дождей и солнца заставило дорогу потерять свою неподвижность, и иногда было очень приятно утром, пристроившись на площади в уголке или у стенки, наблюдать, как проезжают нагруженные сухой травой или хворостом телеги с возчиками, крестьяне верхом на осликах, как трусят свиньи. Стефано вдыхал влажные, припахивающие молодым неперебродившим вином, дождями и погребами запахи, а за станцией лежало море. В этот час тень от вокзала приносила на площадь прохладу, жарко было только в солнечном пятне, которое падало из вставшего на дороге солнца витража, пересекая спокойные и подрагивающие рельсы. Платформа была как бы прыжком в пустоту. Стефано, как и начальник станции, жил в этой пустоте, туда-сюда прохаживаясь по краю вечных прощаний, в непрочном равновесии невидимых стен. Вдоль моря бежали к заброшенным и всегда одинаковым далям черные, как бы сожженные летним зноем, поезда.
Начальником станции был постаревший гигант, кудрявый и наглый, который ругался с носильщиками и, всегда стоя в центре беседующих, начинал неожиданно хохотать. Когда он в одиночестве пересекал площадь, то был задумчив, как одинокий бык. Именно от него Стефано узнал последнюю новость.
Стефано внезапно остановился на площади между Гаетано и двумя старичками. Один из стариков курил трубку. Гаетано, слушая их, кивком попросил остановившегося Стефано подойти. Стефано улыбнулся, и в этот миг раздался зычный голос начальника станции: «Каталано, вы, может, еще скажете, что есть шлюхи такие же, как и женщины!».
— Что произошло? — спросил Стефано у Гаетано, у которого в глазах застыл смех.
— И вы об этом не знаете? — сказал раскрасневшийся начальник станции, поворачиваясь. — Случилось то, что он забеременел и не хочет об этом знать.
Стефано улыбнулся, потом вопросительно посмотрел на Гаетано.
У взволнованного Гаетано лицо было как в первые дни, когда они еще не были знакомы. Он смерил Стефано озабоченным взглядом и доверительно сказал: «Сегодня утром капрал позвал Каталано в казарму и арестовал его…»
— Как?
— Кажется, пришел донос из Сан-Лео об изнасиловании.
Один из стариков заговорил: «Говорят, что будет и ребенок».
— Капрал наш друг, — продолжил Гаетано, — и разговаривал с ним уважительно. Арестовал его в казарме, чтобы не испугать мать. Потом позвал врача, чтобы он предупредил мать…
Подул легкий ветерок, пахнущий свежестью и морем. На площади земля была коричневатой, с красными прожилками, на ней блестели лужи. Стефано весело сказал:
— Он сразу же выйдет. Думаете, из-за таких глупостей его будут держать?
Все четверо, даже начальник станции посмотрели на него враждебно. Первый старик затряс головой, и оба ухмыльнулись.
— Вы не знаете, что такое тюрьма, — сказал Гаетано Стефано.
— Это братская келья, откуда переходят в муниципалитет, — объяснил начальник станции, сверля Стефано взглядом.
Гаетано взял Стефано под руку и пошел с ним к остерии.
— В общем, его дело плохо? — пробормотал Стефано.
— Видите ли, — ответил Гаетано, — кажется, они настроены решительно и требуют суда. Если девушка не беременна, значит, пока еще есть время, они нацелились на замужество. В противном случае они бы подождали, когда Каталано женится, чтобы получить от него побольше, предъявив ребенка.
Приближаясь к остерии, Стефано испытал странное чувство облегчения, унылой и смущенной веселости. Он увидел привычные лица, посмотрел, как завсегдатаи играют, сам же он не мог усидеть на месте, нетерпеливо ожидая разговоров о Джаннино. Но о нем не говорили и шутили как обычно. Только он ощущал пустоту, бесполезное страдание и сравнивал этих людей с далеким миром, из которого он в один, далеко не прекрасный день исчез. Камера была сделана из этого: из молчания мира.
Но может быть и Джаннино в своей грязной, с забитым окном камере смеялся. Быть может, как друг старшины он спал в комнате с балконами или гулял в саду. Гаетано, уверенный как всегда, следил за игрой и, встречаясь взглядом со Стефано, ободряюще ему улыбался.
Наконец, Стефано, как тот, кто допускает, что у него жар, предположил: возможно, и он в опасности. Он разочаровал и оттолкнул от себя Элену, как это делает насильник. Но тотчас сказал себе и в который уже раз подумал, что Элена не девочка, она была замужем и подвергалась большей опасности, чем он, что она была искренней, опасаясь скандала, а потом она была простой и доброй. И она сама его оставила. И не была беременна.
Должно быть от этих мыслей у него застыл взгляд, потому что один из присутствующих, механик, родственник Гаетано вдруг сказал:
— Инженер все утро думает о своей деревеньке. Веселее, инженер.
— И я о ней думаю, инженер, — вмешался Гаетано. — Честное слово, в прошлом году в Фоссано было прекрасно. Вы никогда не были в Фоссано, инженер? Подумать только, туда пришла зима и выпал снег, я чуть не расплакался…
— Умирал от тоски? — спросил кто-то.
— Там мне попался капитан, который вытащил меня из полка, мы до сих пор переписываемся.
— Много сахара потратил на этого капитана твой отец…
Стефано сказал: «Фоссано — мерзкая деревня. Вам показалось, что вы видели город?».
Позже пришли вместе Винченцо и Пьерино, казалось, что у них помрачнели лица. Пьерино в щегольском мундире сказал: «Беппе, вы его повезете».
— Он не сел на поезд? — спросил механик.
— Капрал мне сказал: «Если он поедет со станции, я должен надеть на него наручники. Послушайте меня, если старик Каталано хочет оплатить проезд своему сыну, двум военным, а, возможно, и себе, я их отправлю на машине и никто их не увидит».
— Когда? — спросил механик.
— Когда его потребуют в суд, — вмешался Гаетано. — Может быть, через месяц. Как было с Бруно Фава.
— Минуточку, — сказал Винченцо, — до суда еще далеко. Сначала квестура сделает запрос…
Стефано разглядывал желтые петлицы Пьерино. Подмигнув, тот сказал: «Вы удивлены, инженер? Тут все адвокаты. У всех в тюрьме есть родственники».
— Почему? У тебя не так?
— Не так.
Стефано смотрел на эти неподвижные, насмешливые, сосредоточенные и пустые лица. Он подумал, когда заговорил, что и у него такое же лицо: «Но Каталано ведь должен жениться?». Его голос упал в глухую и почти враждебную пустоту.
— При чем тут это? — одновременно сказали Гаетано и глаза присутствующих. — Нельзя обесчестить невесту.
Пьерино, прислонившись к стойке, рассматривал пол.
— Инженер, помолчите, помолчите, — вдруг упрямо, не поднимая глаз, произнес он.
Винченцо, который уже сидел за столом, собрал оставленную колоду карт и начал их мешать.
— Дон Джаннино Каталано был неосторожен, — вдруг выпалил он. — Девушке шестнадцать лет, она рассказала старухам. И придет на суд с ребенком в подоле.
— Если ребенок будет! — медленно произнес Гаетано. — Те из Сан-Лео уперлись рогом — изнасилование, и все тут!
— Чтобы он родился, нужно время. Что вы думаете, Каталано на всякий случай мало продержат в тюрьме? Чиччо Кармело год просидел до суда…
Стефано пошел на испещренный солнцем, однообразный берег. Было хорошо сидеть на стволе дерева, прикрыв глаза, подчиняясь течению времени. За нагретой солнцем спиной были облупленные стены, колокольня, низкие крыши, из окон иногда выглядывали чьи-то лица, кто-то шел по улице, а улицы были пустынны, как и поля, а за ними головокружительная высота коричневато-фиолетового в свете неба холма и облака. Стефано ясно понимал свою растерянность. О Элене знал только Джаннино, которого в это время заботило совсем другое. Также он понял, что испытанное им утром неожиданное облегчение можно объяснить скукой, которую новое приключение нарушило, и предчувствием того, что с Джаннино уходила и последняя помеха для самого настоящего и неподдельного одиночества.
Стефано был печален и раздражен, и он подумал об этом так просто, что слезы навернулись на глаза. Они были похожи на капли воды, падающие, когда выкручивают мокрую ткань, и Стефано с огромной нежностью пробормотал: «Я оплакиваю тебя, мамочка».
Море, колебавшееся перед его глазами, в жжении этих нелепых слез стало таким чистым, что к нему вернулось летнее ощущение соленой волны, хлестнувшей по глазам. Тогда он закрыл глаза и понял, что нервное возбуждение еще не покинуло его.
Стефано прошел по песку и пнул ногой корень опунции, потом решил уйти от моря, потому что море, похоже, действовало ему на нервы и бередило кровь. Он думал, что, возможно, уже несколько месяцев просоленный воздух, опунции и соки этой земли разъедали его кровь, притягивая его к себе.
Он направился к плотине по дороге, бегущей вдоль моря там, где был дом Кончи. И почти сразу же остановился, потому что слишком часто ходил по ней, когда ему было нестерпимо больно. Он вернулся назад и зашагал по проселку, который огибал подножие холма, удаляясь от моря. Там, по крайней мере, были деревья.
На самом деле Стефано не о чем было думать, он не испытывал ни настоящей боли, ни тревоги. Но ему было не по себе, его раздражала каменистая дорога, ведь он был слишком нетерпелив, а его сердце и душа были спокойны. Джаннино, да, наверно страдает, но возможно, ему не так тяжело.