– А если не подойду, расстреляете? – спросил я.
По-моему, тренер Рид перелетел через весь зал, почти не дотронувшись до пола.
– Прекратить! – заорал он так, что задрожали стены.
И хотел схватить меня за плечо, но я отшатнулся, так что он поймал только мою футболку.
А может, он на это и рассчитывал.
И не знаю, из-за чего – может, потому, что он дернул, а может, потому, что я отшатнулся, – моя тупая футболка разорвалась одним махом, сверху донизу.
И все вокруг замерли – опять. Но на этот раз не потому, что я пререкался с тренером Ридом. А потому, что сразу увидели.
А что увидели – не ваше собачье дело.
Примерно минуты через полторы вся моя тупая школа уже знала, что случилось. После физкультуры я шел по коридору в круге тишины. Ребята впереди меня разговаривали и помирали со смеху, но едва я к ним приближался, как они тут же замолкали. И ждали молча, как будто только что произошла самая уморительная вещь на свете и им не терпится снова поговорить о ней, но они не могут, пока я не пройду мимо. И они смотрели, как я прохожу, потом выжидали еще пару секунд, а потом за моей спиной снова раздавались смех и болтовня, но негромкая, чтобы я не разобрал слов.
Знаете, что при этом чувствуешь?
Когда я добрался до класса мистера Ферриса, то увидел такую картину: Отис Боттом навис над кучкой ребят (а он высокий и умеет выглядеть угрожающе) и повторял им: «Молчать, а ну молчать!» – и к ним подходил мистер Феррис, наверное, чтобы навести порядок, но тут все заметили на пороге меня, и опять наступила эта жутковатая тишина.
Мистер Феррис посмотрел на меня, а потом сказал: «Садитесь, и начнем», – но я повернулся и вышел. Он подскочил к двери и окликнул меня, и тогда я побежал.
Он тоже.
Мы оказались у парадного входа Средней школы имени Вашингтона Ирвинга одновременно.
Он схватился за ручку двери, чтобы я не мог ее открыть.
И за ручку следующей двери, чтобы я не мог ее открыть.
И следующей.
Я размахнулся и ударил его в живот изо всех сил. Я знал: теперь меня будут оставлять после уроков всю жизнь. Но мне было плевать.
Он схватил меня за руку. (К этому времени я уже плакал. Ну и что? Что с того?) Протащил меня через вестибюль. Вломился в актовый зал. Крикнул Духовому квинтету Средней школы имени Вашингтона Ирвинга, что им придется порепетировать где-нибудь в другом месте, а сейчас ну-ка идите отсюда! – что они тут же и сделали. А он толкнул меня на один из стульев. Сел рядом. И велел: «Рассказывай».
И я рассказал.
Как в тот день, когда мне исполнилось двенадцать, мой отец пришел домой поздно и как он все пропустил, потому что был с Эрни Эко. Как он ответил, когда мать ему об этом сказала. Как он вошел в мою комнату с пивным запахом изо рта и велел мне одеваться, потому что мы с ним сию минуту едем за подарком на мой день рожденья. Как я сказал, что это не обязательно, а он дал мне затрещину и ответил, что не собирается повторять дважды. Как он провел меня мимо матери, которая не улыбнулась нам вслед. Как мы сели в пропахшую пивом машину и он завел ее и спросил, разве я не говорил всегда, что тоже хочу татуировку как у Лукаса? Говорил ведь? Я кивнул, потому что боялся возразить. Как мы приехали к какому-то дому, почти целиком темному, и вылезли из машины, и я сказал, что хочу домой, но он посмотрел на меня глазами, налитыми пивом, и велел живо идти внутрь, и я послушался. Как я лег там на кушетку, а отец поговорил с хозяином дома, и они захохотали, и отец закрыл мне глаза своими пивными руками, потому что это был подарок и он хотел сделать мне настоящий сюрприз, и этот толстый потный дядька наклонился надо мной, и я слышал и чувствовал его совсем близко, когда он задрал мне рубашку. Как это началось, и я сказал, что мне больно, и хотел встать, а отец толкнул меня обратно рукой, которой закрывал мне глаза, и велел лежать смирно, иначе я пожалею, и я послушался, хотя тогда тоже плакал, как сейчас. Как через долгое время, когда все кончилось, я посмотрел в зеркало и увидел свиток с цветами наверху и внизу, а на нем слова, которые не мог прочесть, так что этот потный и толстый прочел их за меня: «Маменькин сынок». А еще я рассказал мистеру Феррису, как эти двое хохотали и хохотали, хохотали и хохотали. Как будто уморительней не было ничего на свете. Маменькин сынок.
Как я целыми днями пытался смыть это, а потом соскоблить, пока не пошла кровь.
Как я с тех пор больше не ходил купаться.
Как я переодевался перед физкультурой в кабинке, чтобы никто не видел.
Как я хотел, чтобы он…
За все это время мистер Феррис ни разу меня не перебил. Он сидел рядом со мной и слушал. А когда я закончил, я посмотрел на него.
И он плакал. Думаете, я вру? Он плакал.
И вряд ли из-за того, что я так уж сильно его ударил.
Я знаю, что чувствует Морская Чайка, когда глядит наверх, в небо.
Может быть, это знаю не только я.
Глава 5 / Гравюра CCLXXXVIIIЖелтоногий Улит
Вот две последние недели октября в цифрах:
Три драки в школьном коридоре на первом этаже. Побед – ноль. Поражение – одно. Ничьих – две, потому что вмешался мистер Феррис.
Одна драка с варварскими ордами в классе мистера Макэлроя. Ничья, потому что вмешался мистер Макэлрой.
Две драки в школьном коридоре на втором этаже. Побед – ноль. Поражение – одно. Ничья тоже одна, потому что вмешался мистер Феррис.
Две драки в раздевалке спортзала. Обе закончились вничью, потому что вмешался Отис Боттом: Так Называемого Учителя Физкультуры нигде не было видно.
Одна драка во время кросса по пересеченной местности на физкультуре. Одно поражение.
Одна драка в туалете для мальчиков. Ничья. Вмешался Джеймс Рассел.
Две драки по дороге из школы в Дыру. Побед – ноль. Поражений – два. Но еще бы чуть-чуть, и все могло бы кончиться наоборот.
Двенадцать драк, которые едва не состоялись. Вероятный прогноз: восемь побед, четыре поражения. Вы мне не верите? Ну и что? Что с того?
Пять дней отсидки после уроков.
Две угрозы применить отсидку, потому что зачинщиком драк в раздевалке якобы был я – если верить Так Называемому Учителю Физкультуры. Хотя это вранье.
Короче говоря, мои дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли не то чтобы очень здорово. Мистер Барбер сказал, что я должен сделать для «Географической истории мира» новую обложку из оберточной бумаги, – раньше я этого не делал, потому что не брал его драгоценную книжку с собой на урок, а оставлял в шкафчике, и мистер Барбер, похоже, начал подозревать, что я изорвал ее в клочки. Я не сдал мистеру Макэлрою Итоговую карту по культуре Китая и не смог однозначно ответить ему, собираюсь я в конце концов выполнить это задание или нет. Джейн Эйр до сих пор так и не поняла, что влюбилась в мистера Рочестера, хотя, казалось бы, сколько еще надо симптомов? Я больше не поднимал руку в кабинете у миссис Верн, а после того, как я не захотел отвечать ей даже тогда, когда она сама меня вызвала, она перестала меня вызывать. На физкультуре я продолжал бегать по пересеченной местности, хотя для всех остальных уже началась секция борьбы. Я просто уходил из зала, и никто мне ничего не говорил, даже Так Называемый Учитель Физкультуры. А на двух очередных лабораторных работах у мистера Ферриса я палец о палец не ударил, и Лил пришлось делать все самой. Включая операции с вонючими химикатами. И кого волнует, что «Аполлон-7» успешно отделился от «Сатурна», чтобы максимально точно причалить потом ко второй ступени, потому что это было необходимо для подготовки полета на Луну? Кого это волнует? Кларисса – тупая игрушечная лошадь. Пускай качается сколько ей влезет – что с того?
Потому что, куда бы я ни пошел в этой тупой Средней школе имени Вашингтона Ирвинга, везде меня встречали одни и те же взгляды. И смех. И ухмылочки. Уроды.
И куда бы я ни пошел в этом тупом Мэрисвилле, везде были все те же взгляды. И смех. И ухмылочки. Уроды.
Знаете, что при этом чувствуешь?
Я бросил помогать мисс Купер работать над Программой борьбы с неграмотностью. Кого мы обманывали?
Я не бросил разносить по субботам заказы. Угадайте, кто забирал мои деньги и не давал мне перестать?
Но с мистером Пауэллом я после этого не встречался. Не знаю, ждала меня Лил в библиотеке или нет.
Я больше не рисовал.
И мне даже не хотелось.
Как будто Морская Чайка опустила голову и совсем отказалась от неба.
Так что вам, наверное, понятно, почему в день Ежегодного осеннего пикника для всех работников Бумажной фабрики Балларда у меня не было особенного желания прыгать от радости.
И у моего отца тоже.
Совершенно ясно, что мистер Толстосум Баллард – круглый идиот, сказал он, и что он сам или Эрни Эко могли бы управлять бумажной фабрикой с завязанными глазами и у них получилось бы лучше, в сто раз лучше, чем у него, сказал он. Мистер Толстосум Баллард только и знает что сидеть у себя в кабинете в своей чистой белой рубашке и шелковом галстучке и объяснять всем остальным, что они должны делать, сказал он. Но чтобы запачкать свои чистые белые ручки – этого вы от него не дождетесь, черт бы его драл. Вы никогда не увидите его на электропогрузчике или в кабине тягача. Древесная пульпа? Мистер Толстосум Баллард не узнает ее, даже если споткнется и полетит туда носом, сказал он. Вот что происходит, когда становишься богатым, черт бы его драл. Ты перекладываешь всю работу на плечи маленьких людей, а сам знай посиживаешь в кабинете да считаешь прибыль, сказал он. И никакими Ежегодными Осенними Пикниками этого не поправить. Куда там!
Когда мой отец бывал дома – а это случалось нечасто, потому что почти каждый вечер к нам заходил Эрни Эко и они уезжали вместе, – так вот, когда он все-таки бывал дома, от него редко можно было услышать что-нибудь другое, кроме этого.