Угадайте, кто оказался в первой паре.
В противники мне достался Альфред Хартнет. И вот вам еще одна загадка: как по-вашему, Альфред Хартнет весил примерно столько же, сколько я, или примерно в шестнадцать раз больше?
Когда Так Называемый Учитель Физкультуры вызвал меня, а потом Альфреда Хартнета, он ухмыльнулся, а потом отложил планшет и откинулся на спинку сиденья.
– Начали, – сказал он.
Даже если бы я очень старался, толку от этого было бы немного. Думаете, я вру? Альфред просто положил на меня руку, и я очутился на мате. Между прочим, это была его левая рука – та, что послабее. Он, вообще-то, нормальный парень.
Так Называемому Учителю Физкультуры показалось, что ничего смешней и быть не может.
После урока он ушел к себе в кабинет и оставил двоих учеников – меня и Альфреда Хартнета, которые так его насмешили, – сворачивать маты на рождественские каникулы. Это было не слишком противно, поскольку, как вы, наверное, помните, их вымыли всего за день до этого. Когда мы закончили, то пошли в раздевалку, и по дороге я увидел, что Так Называемый Учитель Физкультуры забыл на скамейке свой планшет вместе с бумагой.
Я посмотрел на планшет.
Наверное, вы уже догадались?
Там не было ни одной фамилии.
Так Называемый Учитель Физкультуры все наврал. Он выбирал пары совсем не случайно, урод.
Я перевернул листок.
Чисто.
– Эй, Альфред, – сказал я.
Перевернул другой.
Но следующий листок не был чистым.
Там был рисунок. Джеймс Рассел в прыжке под баскетбольным кольцом. За ним можно было различить всех ребят из его команды.
Думаете, я вру? Похоже, Так Называемый Учитель Физкультуры знал кое-что о Композиции На Нескольких Планах Одновременно.
Я перевернул и этот листок.
Отис Боттом, висящий посередине каната с таким видом, что было понятно: никто и никогда не сможет заставить его подняться выше.
Еще листок.
Я. Бегу.
Еще.
Вся наша команда шлепает по волейбольным мячам.
Еще.
Вся наша команда, но теперь играет в волейбол по-настоящему. Я подаю. Футболки на мне нет. И татуировки тоже.
На этот листок я смотрел дольше.
Потом перевернул еще несколько, почти до самого конца.
И замер.
Низкая дорога в высокой траве.
Тела. Много тел. Все лежат как попало, целыми кучами.
Другой листок.
Вьетнамец, старый и морщинистый. Мертвый. Его глаза открыты, а сам он, скрюченный, лежит на дороге. За ним девочка без одежды, тянется к его руке. Но она так и не дотянулась.
Другой листок.
Мальчишка моложе меня. Под ним смятая соломенная шляпа. Его лицо – то, что от него осталось, – с испуганным глазом. За ним горят хижины. По всей дороге к хижинам – тела. А внизу надпись: «Милай»[8]. И еще: «Я был там».
– Кто тебе позволил, Свитек?
Это был голос Так Называемого Учителя Физкультуры. Он пронесся по залу, как гроза по долине, и выхватил планшет у меня из рук.
– Кто разрешил тебе трогать мои личные вещи?
– Никто, – сказал я.
– А ну вон отсюда! – Пронзительный крик сержантским голосом. – Немедленно! И никогда больше не смей трогать мои вещи! Понял? Вон!
Я пошел переодеваться.
А позже в этот же день мисс Купер – я ее не просил, наверное, так просто совпало, – мисс Купер написала мне освобождение от физкультуры, чтобы я мог продолжать вместе с ней работу над Программой борьбы с неграмотностью.
Так что потрясающий финал занятий по волейболу прошел без меня.
Лукас вообще говорил мало, а если рядом был отец, то он и вовсе молчал. Обычно он говорил, если рядом была мать. Иногда я слышал их поздно ночью, в тишине и в темноте. Они тихонько разговаривали, потом замолкали, потом начинали снова. Иногда плакали. Каждый вечер, когда они оставались одни, мать меняла повязку, которая закрывала Лукасу глаза. Потом мы слышали снизу ее негромкий оклик, и Кристофер спускался, чтобы принести Лукаса наверх, в нашу спальню.
Он не рассказывал, что с ним случилось – как он потерял ноги, а может быть, и глаза. Иногда я входил в кухню, и он сидел там у стола, подставив лицо под солнечный свет, как будто хотел разглядеть его тепло. А иногда можно было увидеть, как он пытается приподнять в кресле свое тело, как человек, который пробует справиться с тяжелым грузом, – да так оно, в общем-то, и было. Иногда ему приходили письма от тех, с кем он служил, или от врачей и сестер, которые лечили его после ранения. Я сказал ему, что мог бы читать их вслух. Но он ни разу меня не попросил. Он сказал, чтобы я их все выкидывал, но я не послушался.
Его культи болели, а иногда он наклонялся туда, где раньше были его ноги, – хотел почесать их, но чесать было нечего. Только он все равно старался, а потом бросал и закрывал руками лицо, и вы видели, как он напрягается изо всех сил, лишь бы заставить себя не думать, что все пропало и спасения уже нет.
Нам велели возить Лукаса к доктору в Нью-Йорк через каждые две недели, и так неизвестно сколько, но отец сказал, что не может мотаться через весь штат по два раза в месяц. Тогда мы нашли в Кингстоне доктора, который согласился осмотреть Лукаса, а когда отец во время первого же посещения поднял страшный шум насчет того, сколько это стоит, доктор сказал, что у него тоже сын во Вьетнаме, до сих пор – он там работает санитаром. Поэтому он будет лечить Лукаса бесплатно, пока его сын оттуда не вернется, а отец сказал, что не надо ему никакой благотворительности, черт бы ее драл, и доктор перестал с ним разговаривать и сказал Лукасу, что осмотрит его еще через две недели, а пока пусть делает вот эти упражнения.
Но Лукас их не делал.
Через две недели, как раз перед началом школы после рождественских каникул, мы снова поехали в Кингстон, и у того доктора оказался еще глазной доктор, который ждал нас. Отец сказал, что его не надуешь и он не взял с собой денег, так что, если они думают… Глазной доктор повернулся к нему спиной и размотал повязку, которая была на глазах у Лукаса.
Потом он повернулся к отцу.
– Высказались? – спросил он.
Это был первый раз, когда мой отец видел Лукаса без повязки. И я тоже.
Ожоги по всему лицу. Та кожа, которая осталась, блестела и была натянута туго-туго. Брови и ресницы пропали – казалось, навсегда. И все выглядело влажным и как будто ободранным.
Похоже было, что он уже никогда не вернется в небо.
На Рождество, как вы понимаете, в нашем доме не было большого веселья. Накануне отец ушел куда-то вместе с Эрни Эко, а Лукас не захотел идти на праздничную мессу, так что Кристофер остался с ним и мы пошли туда вдвоем с матерью. Елки у нас не было, и если бы мистер Баллард не прислал всем своим работникам ветчины, мы, скорей всего, ужинали бы размороженными гамбургерами. Подарки? Да какие там подарки!
Так вот, я пошел в церковь Святого Игнатия. Как обычно, было мокро и холодно – и внутри, и снаружи, хотя внутри горело столько свечей, что я даже удивился, как они все влезли в один маленький зал. Впереди стояли два пихтовых деревца, и их аромат смешивался с восковым запахом свечей. А рядом с алтарем стояла колыбель, накрытая голубым покрывалом. Еще там был хор красивых мальчиков с красивыми прическами и в красивых беленьких мантиях – они пели «Вести ангельской внемли» такими красивыми голосами, как будто на свете только и есть что сплошная красота. И я вспомнил Лукаса, как он сидит дома в своей коляске, поэтому я просто не понял, когда мать обернулась ко мне и сказала – погромче, чтобы красивая музыка органа и красивое пение не помешали мне разобрать ее слова:
– Какое чудесное Рождество!
Я поежился.
Столько свечей – а все равно холодно.
Это был не последний раз, когда мне пришлось ежиться. Поздно ночью Кристофер втащил Лукаса наверх, мы уложили его в постель и укрыли. А потом лежали с открытыми глазами и слушали его сны.
И я снова видел того мальчишку со смятой соломенной шляпой. Горящие хижины. Руку девочки. Милай. Я был там.
Потом Лукас пытался повернуться, и раздавался его тихий стон, и Кристофер вставал, и я знал, что Лукас тоже не спит в темноте, которая теперь окружает его и ночью, и днем.
– Тебе чем-нибудь помочь? – спрашивал Кристофер.
– Ты там не был. Чем ты можешь помочь?
И никто из нас не знал, что сказать, чтобы ему стало хоть капельку легче.
В начале первого в новом году урока естествознания мистер Феррис поставил Клариссу на передний лабораторный стол и качнул ее.
– Отис Боттом, – сказал он, – знаешь ли ты, какое историческое событие в мире науки состоится в этом новом, тысяча девятьсот шестьдесят девятом году?
По лицу Отиса Боттома было видно, как он жалеет, что рождественские каникулы уже кончились. Думай он хоть целый день, вряд ли ему пришел бы в голову правильный ответ.
– Дуг Свитек? – спросил мистер Феррис.
– Полет на Луну, – прошептала Лил.
– Полет на Луну, – сказал я.
– Спасибо, Лил Спайсер. Да, полет на Луну. Сейчас «Аполлон-8» уже облетел ее и спустился до расстояния в шестьдесят девять и восемь десятых мили над лунной поверхностью. Подумайте об этом. Со времен первых проблесков человеческого сознания мы глядели на Луну и гадали, каково было бы ступить на нее. В 1969 году то, что оставалось для человека загадкой в течение тысяч лет, вы можете увидеть на экранах ваших телевизоров. Это наш первый шаг с Земли в Солнечную систему. И первый шаг на просторы нашей галактики.
Кларисса качалась вовсю. Думаете, я вру?
– И что они там найдут? – Отис пытался как-то загладить свое незнание.
– Ах, Отис Боттом. В этом-то и вопрос. Что они там найдут? Кто знает? Может быть, все будет в точности так, как они ожидали. А может быть, их ждут сплошные сюрпризы. Но скоро наступит день, когда человек шагнет на поверхность Луны, и это будет свидетельством нашего прогресса. В пору, когда мы не очень-то прогрессируем во всех прочих областях, перед нами, леди и джентльмены, откроются грандиозные перспективы. Пожалуй, это и есть лучший ответ на твой вопрос, Отис Боттом. Они найдут там перспективы.