Краснозобая Гагара – в доме у миссис Уиндермир.
Большеклювый Тупик – отсутствует. Мистер Пауэлл не говорит мне, где он.
Бурый Пеликан – в кабинете у директора Питти.
Желтоногий Улит – возвращен мистером Баллардом, у которого хватило на это совести.
Снежная Цапля – отсутствует. Мистер Пауэлл не говорит мне, где она.
Общее количество гравюр, которых не хватает в «Птицах Америки», – шесть.
Общее количество гравюр, которые удалось вернуть в «Птицы Америки», – одна.
Общее количество гравюр, которые надо вернуть в «Птицы Америки», – пять.
Просто блеск.
– Если ты хочешь выразительно передать движение, – сказал мистер Пауэлл, – тебе надо представлять себе птиц не так, будто они просто тебе позируют. В твоем воображении они должны не стоять на месте, а двигаться по странице. Твой карандаш должен показать их не только в момент, схваченный на картине, но и в моменты, которые были до и после этого.
Я посмотрел на мистера Пауэлла.
Он усмехнулся.
– Попробуй так: представь, что тебе не надо изображать саму птицу. Вместо этого тебе надо изобразить ее полет.
– Разве я могу?
– Не думай о птице как о плоском изображении. Думай обо всем, что ее окружает, даже если ты этого не видишь. Потом подумай о том, как разные части птицы работают слаженно или в противодействии друг с другом. Как тело птицы хочет упасть…
– А крылья хотят удержать его в воздухе.
– Именно. Все движение держится на таких противоречиях. Ты показываешь движение, намекая на эти противоречия.
– И как это сделать?
Тут-то мы и взялись за Вилохвостых Качурок.
Дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли в целом нормально.
Моя «Географическая история мира» была почти такой же чистой, как за полгода до этого. Мистер Барбер все продолжал проверять ее, наклоняясь надо мной, когда я рисовал Итоговую карту по Индии. Я чувствовал запах его кофе, и хотя он пах не так хорошо, как тот, что варила перед моим приходом миссис Уиндермир, нюхать его все равно было приятно. Мистер Макэлрой нашел восемь фильмов по истории Филиппин, так что его проектор пищал без умолку почти на каждом уроке.
Просто блеск.
На литературе началось Введение В Поэзию, и мисс Купер говорила об этом так, как будто стихи важнее, чем полет на Луну. Знаете, научиться читать полезно по разным причинам, но поэзии среди них нет. Вот, например, кто-то задумался перед развилкой в лесу[9] – ну и что? Что с того? Кого волнует, какую дорогу выбрал этот кто-то? И почему это «решило все остальное»? И почему я должен ломать голову над тем, почему это решило все остальное? Разве не его дело мне объяснить?
Почему поэты не могут просто сказать то, что хотят, а потом заткнуться?
На математике миссис Верн отобрала группу учеников, которые проявили Незаурядные Способности, чтобы заниматься с ними Алгеброй Повышенной Сложности. Угадайте, кто туда попал? И Лил тоже.
Знаете, что при этом чувствуешь?
На естествознании у мистера Ферриса мы химическим путем получали аспирин – очень большие таблетки аспирина, и когда прозвенел последний звонок, мистер Феррис сказал, что сейчас они ему пригодятся. Кларисса в эти дни качалась вовсю, потому что подготовка к полету на Луну шла полным ходом и до появления на лунной поверхности человеческих следов осталось совсем немного, о чем мистер Феррис не забывал нам напоминать. Когда мы спросили его, неужели полет на Луну не важнее какого-то несчастного аспирина, он потер лоб и поморщился, точно у него что-то болело, а потом сказал: «Поверьте мне, без аспирина людям было бы гораздо хуже».
А если вам интересно, как мы ладили с тренером Ридом, то в январе и феврале в этом смысле тоже все было более или менее нормально. Я заполнил за него все Президентские таблицы по физподготовке за оба урока. Он называл цифры, а я записывал их куда полагалось. Когда мы дошли до особых замечаний в конце таблиц, он сказал, что писать в этой графе, и я написал. Я предупредил, что могу наляпать ошибок, но он ответил, что ему плевать.
После того как мы провозились с таблицами несколько дней, он принес мне в подарок новую спортивную майку – вместо моей обычной домашней футболки. Он отдал ее мне как-то утром, когда мы заполнили таблицы для одного урока.
– Спасибо, – сказал я. – Мой брат сейчас почти не разговаривает. И сны ему снятся все время.
– Иди в душ, – сказал он. – А то на следующий урок опоздаешь.
Вилохвостых Качурок две. Под ними бурное зеленое море, и волны на нем такие высокие, что почти дохлестывают до птиц. Качурки приближаются к нам, и их острые клювы раскрыты, потому что они отчаянно перекрикиваются – во всяком случае, так это выглядит.
– Посмотри, как ветер гонит волны, – сказал мистер Пауэлл. – Видишь что-нибудь необычное?
Я покачал головой.
– Посмотри внимательней, – сказал он. – Обрати внимание на композицию.
Он был прав. Два ветра гнали волны в двух направлениях, совсем разных.
– А как птичьи тела реагируют на эти ветры?
Два ветра толкали качурок в разные стороны, но птицы использовали их, чтобы встретиться в центре картины. Вот о чем рассказывала эта картина – о встрече, хотя при этом вы можете двигаться в разные стороны.
Все движение держится на таких противоречиях. А вы не знали?
Из-за снега мы пропустили несколько поездок к доктору в Кингстон. Отец сказал, что не хочет завязнуть, когда свернет с шоссе, а еще ему сейчас нельзя просить лишний выходной, потому что мистер Толстосум Баллард и так все время норовит его уесть. Поэтому Лукасу пока придется собраться с духом и как-нибудь обойтись.
Мать тоже собралась с духом и позвонила доктору спросить, что делать, и он продиктовал ей рецепт мази для глаз Лукаса. Еще она каждый день проверяла его культи – нет ли там красноты или запаха инфекции.
Вы понимаете, что она при этом чувствовала.
Лукас почти все время сидел на кухне с одеялом на остатках ног. Не потому, что ему было холодно. Он редко открывал рот. Никому из нас не понять, что это такое, сказал он. Нас там не было. Так чего болтать?
А если он все-таки открывал рот, то говорил по-старому. Как урод.
Когда я рассказал ему про полет на Луну и про то, что скоро на лунной поверхности появятся следы человека, он ответил: «Вряд ли это будут мои».
А когда мать попросила меня сбегать за молоком в «Спайсерс дели», Лукас сказал: «Я бы и сам сбегал, да только…»
А когда Кристофер сказал, что думает, не записаться ли ему весной на соревнования по бегу, – тут все ужасно удивились, поскольку Кристофер сроду ни в чем таком не участвовал, – Лукас сказал: «Я бы на твоем месте побежал со всех ног… ох, прошу прощенья».
И каждый раз, когда он что-нибудь говорил, все остальные замолкали. Надолго.
Что-то в этом роде случилось и во вторую субботу февраля, когда я работал над выразительностью движения Вилохвостых Качурок и у меня только начало получаться что-то путное – мои качурки стали выглядеть так, как будто они собираются танцевать друг с дружкой, – и я пришел домой и сказал матери и Кристоферу: «Наверное, они у меня все-таки затанцуют», а Лукас ответил: «Да уж, не то что я», – и наступило Великое Молчание.
И я вспомнил Желтоногого Улита и сказал:
– Заткнись, Лукас.
Думаете, я вру? Так и сказал: «Заткнись, Лукас».
Он повернулся ко мне.
– Что ты сказал?
– Ты что, еще и глухой? – спросил я.
Он сбросил с себя одеяло. И попробовал приподняться на кресле.
– Слушай, ты, щенок…
– Я-то нормально слышу, – сказал я.
– У меня, между прочим, ноги оторвало. Может, ты забыл?
– Забудешь тут, как же! Ты нам про это каждый день долбишь.
Думаю, если бы Лукас мог встать со своего кресла, он бы мне шею свернул.
Мать закрыла рот ладонью. Но она не велела нам замолчать.
Вся штука с Вилохвостыми Качурками в том, что у них есть только один момент. Ветры дуют в разные стороны, и каждую птицу несет свой ветер, так что они могут встретиться только на этот самый момент. И он самый важный.
Потому что упустят его – и не встретятся.
– Дуг, – сказал Лукас. Даже как будто прорычал.
– Ты даже не пробуешь, – сказал я.
– Чего пробовать-то? – Опять похоже на рычание. – Я не могу отрастить себе новые ноги.
– У тебя руки есть, – сказал я. – Раньше они были сильные.
– Раньше ты меня поднимал, – сказал Кристофер.
– А доктор говорит, что тебе надо попробовать снять с глаз повязку, – сказала мать. – Может, тогда…
– Я слепой.
Я подошел к брату. Протянул руку к повязке на его глазах, и когда он почувствовал меня рядом, то попытался остановить. Рыча. Но сейчас я был гораздо сильней, чем он. Я об этом не думал, но так было. Поэтому я схватил его руки, оттолкнул их и снял повязку.
Мать заплакала.
Большая часть лица у Лукаса до сих пор была розовая и блестящая, покрытая не до конца зажившей кожей. Глаза блестели от мази, которой их смазывали. Бровей так и не было. Ресниц тоже. А глаза моргнули – один раз, потом другой и третий.
– Хочешь меня остановить? – сказал я. А может, прорычал. – Давай. Попробуй меня достать. Ну? Чего развалился?
Он не двинулся с места. Только сидел и моргал.
– Попробуй, – сказал Кристофер.
Лукас опять моргнул. И повернул лицо к матери.
– Кажется, я тебя вижу, – сказал он.
В следующую субботу шел снег, но это было неважно: утром мы с Кристофером перенесли Лукаса в пикап, и отец повез его с матерью в Кингстон. На глазах у Лукаса не было повязки. Он все время поворачивал голову то в одну, то в другую сторону и моргал, пытаясь разобрать, что творится вокруг.
И улыбался.
Я уже рассказывал вам про его улыбку, правильно?