.
Жан-Люк взял чашку и блюдце с тонким печеньем.
– Да, – продолжил он. – Я работаю в Дранси уже… уже два месяца.
Он посмотрел на свои ступни, чашка балансировала у него на ноге. Он медленно отхлебнул, глядя на меня поверх чашки.
– Вы работник железной дороги, – слова папы прозвучали скорее как обвинение, чем как вопрос.
– Да, а я помощница медсестры.
Я выпалила это не подумав, но мне была противна сама мысль о том, что они заставляют его чувствовать себя человеком второго сорта.
– Мы в курсе, Шарлотта.
Голос мамы был мягким и тихим, будто она разговаривала с ребенком, – каждый должен делать то, что может, во время войны.
Она повернулась к Жан-Люку.
– Как произошел этот несчастный случай?
– Я работал на одной из линий, и вдруг лом взметнулся в воздух и ударил меня по лицу. Я упал и сломал ногу.
Он сделал паузу.
– Глупая ситуация.
Папа вскинул бровь, будто соглашаясь с этим утверждением.
– Да, – мама посмотрела на него, – теперь у вас огромный шрам.
Его рука взметнулась к шраму и потрогала его шершавые края. Я представила эту шероховатость на кончиках пальцев.
– Как давно вы работаете на Французские национальные железные дороги? – Папа поднес кружку к губам. Я надеялась, что он будет дружелюбным.
– С пятнадцати лет.
– Значит, вы ушли из школы в пятнадцать лет?
– Oui, monsieur.
– То есть вы не получили аттестат зрелости?
– Нет, не получил.
Жан-Люк отвел взгляд.
Мне было стыдно за папины намеки – уйти из школы, не получив аттестат зрелости, означало обречь себя на пожизненный физический труд и черную работу. В комнате повисло неловкое молчание.
– Ну, – отец поставил чашку обратно на блюдце, – чем же вы занимаетесь в Дранси?
Я съежилась и взглянула на Жан-Люка.
– Помогаю поддерживать порядок на железной дороге.
Папа закашлялся, а мама уставилась в свой кофе. Молчание стало еще невыносимее. Я пыталась придумать, как его нарушить.
– Жан-Люк говорит, что из Дранси уходит очень много поездов.
Я посмотрела на папу. Он вскинул бровь.
– Они высылают заключенных оттуда, – продолжила я.
Папа многозначительно посмотрел на меня. Мама замерла, ее чашка повисла в воздухе, а Жан-Люк придвинулся ближе ко мне. Обстановка накалилась.
– Шарлотта права. – Жан-Люк нарушил молчание. – Много поездов теперь уезжает со станции. Иногда с тысячью заключенных на борту.
– Тысячью? – Папа помолчал. – На одном поезде?
– Oui, monsieur.
– Как можно уместить тысячу человек в одном поезде?
Жан-Люк пожал плечами.
– Им приходится буквально запихивать людей внутрь.
Мама продолжала смотреть в чашку. Я прекрасно знала, как сильно она ненавидела подобные разговоры.
– Куда они увозят их?
– Думаю, куда-то на Восток.
Папа моргнул.
– Ну, они арестовывают тысячи людей, им надо куда-то их высылать. Восток имеет смысл. Думаю, они отвозят их в Польшу.
– Да, скорее всего.
Жан-Люк взглянул на меня.
– Но что они делают с ними?
– Что они делают с ними? – Папа нахмурился.
– Да. Я знаю, что их запихивают в вагоны для скота, все места стоячие.
Голос Жан-Люка стал более уверенным, и я почувствовала тревогу из-за того, что разговор так быстро менялся.
– И я видел… Я видел, как выглядит платформа после отправления поезда. Там… там просто хаос.
– В каком смысле?
– Повсюду разбросаны вещи… вещи, которые принадлежали им; книги, шляпы, чемоданы, детские игрушки. Мне кажется, им приходится силой заталкивать их в поезда…
– Детские игрушки?
Мама бросила на него хмурый взгляд.
– Ты знаешь, что они забирают и детей тоже. – Она остановилась и посмотрела на меня, – Помнишь, как почти два года назад во время облавы «Вель д’Ив» они массово арестовывали целые семьи?
Папа поставил свою чашку обратно на поднос и снова откинулся в кресле. Я посмотрела на Жан-Люка в надежде поймать его взгляд, но он смотрел в пол.
– Bien, – начала мама. – Надеюсь, эта зима скоро закончится.
Жан-Люк поднял глаза, его чашка была на полпути к губам.
– Это ужасная работа. – Он поставил чашку обратно на блюдце. – Не знаю, смогу ли продолжать там работать.
Мое сердце бешено застучало под ребрами. Я не хотела, чтобы он был таким честным, таким прямым с ними.
Папа нахмурил брови:
– Что вы имеете в виду?
– Ну, я ведь, по сути, помогаю бошам с их работой, не так ли? Помогаю им высылать людей черт знает куда только потому, что они евреи.
– Почему? Почему они считают это преступлением? – выпалила я, чтобы снять напряжение.
Папа посмотрел на меня так, будто видел меня впервые.
– Они отнимают работу у французских горожан. И пытаются взять под контроль нашу экономику, как они сделали это в Германии.
– Но это неправда! – Жан-Люк со стуком поставил чашку на стол, коричневая жидкость расплескалась вокруг нее. – Это все пропаганда.
– Откуда нам знать? Разве вы политик? Разве вы разбираетесь в экономике? – Папа сделал паузу и холодно посмотрел на Жан-Люка: – Вы просто рабочий.
– Я могу распознать, что правильно, а что – нет, – ответил Жан-Люк.
– Неужели? И что вы собираетесь с этим делать в таком случае, молодой человек?
– У меня есть несколько идей.
Папа выпрямился в кресле.
– Послушай, парень, – он говорил твердо, – тебе нужно просто подчиниться и продолжать свою работу. У тебя нет выбора. Ни у кого из нас его нет.
Мама потянулась к папе и дотронулась до его локтя, как бы намекая ему, что он должен успокоиться.
– Разве? – Жан-Люк посмотрел на меня. – Я думаю, выбор есть всегда. Просто иногда очень сложно решиться.
– Избавь меня от этого. Прямо сейчас выбора нет. Мы в ловушке. Но война не будет идти вечно. Дела у Германии идут не очень хорошо. Просто продолжай делать то, что тебе говорят.
– Вот как? – Жан-Люк встал. – Вы думаете, что мне нужно смириться с тем, что они высылают и, скорее всего, убивают тысячи наших соотечественников? – Его голос стал громче. – Думаете, это то, что я должен делать?
Папа тоже встал, его лицо покраснело.
– Довольно! Мне не нравится твой тон.
Мое сердце замерло. Он полностью оттолкнул их от себя.
– А мне не нравится то, что творится вокруг. И мне не нравится просто сидеть и ничего не делать и благодарить судьбу за то, что я не еврей.
Он заговорил тише:
– Мне жаль, что вы не согласны с тем, что я говорю.
Папа повернулся к нему, расправив плечи.
– Я думаю, тебе лучше уйти.
Мое сердце билось так сильно, будто это был единственный орган в моем теле. Напуганная мыслью, что это конец и я никогда больше его не увижу, я тоже встала, моя колени дрожали. Я обвила руками его шею, боясь, что если отпущу его, то упаду.
– Шарлотта! – закричала мама.
Я быстро прошептала ему на ухо:
– Никуда не уходи без меня.
Папа положил руку мне на плечо и оттянул от него.
Я молча смотрела, как Жан-Люк уходит. Он ничего мне не ответил.
Глава 23Шарлотта
Париж, 30 апреля 1944 года
– Ты больше никогда, никогда его не увидишь! Ты меня слышишь?
Уставившись в паркет, я пропускала папины слова мимо ушей, но чувствовала, как мама сверлит меня взглядом, как она ждет, что я извинюсь и снова буду хорошей дочерью. Но я все еще не могла вымолвить ни слова.
– Смотри на меня, когда я разговариваю с тобой.
Отец приблизился ко мне, его дыхание пахло гнилыми желудями, мне было противно. Должно быть, я отстранилась, потому что он приблизился еще на шаг.
– Ты глупая маленькая девочка! – Он сверлил меня взглядом. – Он не может ходить и говорить такие вещи направо и налево! Кем он себя возомнил?
Папа остановился и вскинул руки:
– Да еще и в нашем доме!
Он повернулся к маме.
– Я говорил тебе, что мы с ней недостаточно строги. – Он снова повернулся ко мне. – Она не понимает, к чему это все может привести.
– Но это правда. – Мое сердце бешено колотилось. – Жан-Люк не придумывает. Это правда, что он сказал.
– Плевать мне, правда это или нет.
Папин голос гремел в гостиной. Я еле сдержалась, чтобы не прикрыть уши руками.
– Это не важно. Ты не можешь ходить и говорить такие вещи.
Он дотронулся до моего плеча.
– Ты поняла меня?
Я оттолкнула его руку, выбежала из комнаты в свою спальню, захлопнув за собой дверь.
Я буду видеться с Жан-Люком. Буду. И никто меня не остановит.
До меня донеслось, как папа хлопнул дверью. Слава богу, он ушел. Но было уже слишком поздно пытаться догнать Жан-Люка. Меня охватила паника, когда я представила, как он сбегает и присоединяется к Маки без меня. Как же я тогда его найду?
Боже, как же я ненавидела папу. Почему он просто не может выслушать Жан-Люка и поговорить с ним на равных? Почему он должен всегда считать себя выше других? Назвал его «простым рабочим». Жан-Люк знал о войне больше, чем папа. Все-таки он работал прямо в Дранси, в самом эпицентре, как сам любил говорить. Он был в более выгодном положении и понимал, что на самом деле происходило, но никто не хотел его слушать. Мама всегда была на папиной стороне, что бы он ни говорил. Я не знала ее собственного мнения по поводу вещей.
Я плюхнулась на кровать и достала своего старого плюшевого медведя. Его сделала для меня бабушка, когда я была маленькой, и всегда, если я чувствовала себя одинокой или непонятой, он утешал меня. За эти годы он впитал много слез, но теперь набивка начала вылезать у него из шеи. Мне нравилось ковырять ее и размышлять, где бабушка нашла все эти кусочки яркой ткани, которые я вытягивала из дырки. Так много всего случилось за последние месяцы. Все менялось – я менялась. Пришло время принимать собственные решения, оставить детство позади. Я решительно смяла мишку и запихала под кровать.
Открылась дверь, и мама появилась в дверном проеме, бледна