Жан-Люк идет впереди, пока мы не заходим туда, откуда нас не видно с дороги. Тут он берет меня за руку. Я пытаюсь улыбнуться, но вместо этого только морщусь. Пытаюсь идти дальше, но спустя полчаса боль становится невыносимой. Больше нет сил терпеть, и я останавливаюсь.
– Можем остановиться на минутку?
Он оборачивается и хмурится.
– У нас впереди еще долгий путь. Ты не можешь потерпеть еще часик?
Я борюсь с растущим чувством жалости к себе.
– Нет, – шепчу я. – Кажется, я натерла мозоль.
– Ладно, давай сделаем небольшой перерыв. Я снова покормлю Самюэля, пока он не спит.
Он снимает свой рюкзак, развязывает наволочку и садится, прислонившись к дереву, удерживая ребенка на коленях.
– Это ребенок или просто запахи деревни?
Я морщусь.
Жан-Люк наклоняется над ним и принюхивается, в этот момент младенец хватает его за волосы. Я наблюдаю, как Жан-Люк пытается выбраться. Затем он расстегивает хлопковый подгузник, вытирает им размазанные какашки и бросает в сторону. Потом он достает чистый подгузник из рюкзака. В это время я с замиранием сердца развязываю шнурки. Как только я снимаю первую туфлю, то замечаю багровое кровавое пятно на ее задней части.
Жан-Люк смотрит на мои ноги.
– Шарлотта, твои ступни! У тебя есть другая пара обуви?
Я качаю головой, мои глаза наполняются слезами. Какая же я идиотка!
– Вот, – он протягивает мне носовой платок. – Обвяжи его вокруг щиколотки. Дай мне свои туфли.
Я аккуратно снимаю первый носок и рассматриваю свою пятку. Кожа стерта, на ее месте огромное кровавое пятно. Теперь, когда я сняла орудие пытки, то уже не чувствую боли и думаю, не лучше ли будет пойти босиком.
Жан-Люк разминает кожу указательным и большим пальцами, ребенок лежит у него на коленях.
– Мы сделаем подушечку из носового платка. Надо было сказать, мы могли бы остановиться раньше.
Он возвращает мне туфли. Я решаю не обувать их, пока мы не решим вставать. Я знаю, что будет больно, даже если положить туда платок.
– Я покормлю Самюэля.
Он ищет в рюкзаке фляжку с молоком, чтобы перелить его в бутылочку.
– Можно я покормлю его в этот раз?
– Конечно. Извини. Я не хотел брать все на себя. Просто чувствую себя в ответе за него.
Он отдает мне ребенка и бутылочку.
Я переворачиваю ее, несколько капель падает на щеку малыша. Он начинает ерзать из стороны в сторону, и сложно заставить его взять в рот соску. Еще несколько капель падает ему на лицо.
– Это ведь коровье молоко?
– Да, другого нет.
– Мама сказала, что, будет сложно заставить его пить коровье молоко. Может, лучше подождать до следующей остановки?
– Не знаю. Хотя ждать, пока он проголодается, не лучшая идея. И прошло уже три часа. Попробуй держать его повыше, может, так ему будет легче глотать.
Последовав его совету, меняю положение и аккуратно засовываю соску в рот Самюэля. Он делает несколько глотков, но потом отворачивается так, будто молоко пришлось ему не по вкусу.
– Мне кажется, когда он проголодается, ему понравится.
Я глажу ребенка по щеке и даю ему свой палец. Маленький рот Самюэля крепко его сжимает.
– Мы могли бы сделать еще одну остановку через какое-то время.
– Да. Еще одну, тогда мы все сможем перекусить.
Жан-Люк снова кладет ребенка в перевязку. На этот раз Самюэль не такой сговорчивый: он извивается и стонет, пока Жан-Люк завязывает узел вокруг него.
– Ну же, малыш, – уговаривает Жан-Люк. – Впереди у нас длинный путь.
Я пытаюсь засунуть ноги обратно в жесткие кожаные туфли, пока Жан-Люк прячет грязный подгузник под камень.
Пока мы пробираемся дальше, стоны Самюэля превращаются в плач. Я и сама хочу заплакать – каждый шаг заставляет меня морщиться от боли. На меня накатывает паника, когда я пытаюсь осмыслить масштабы совершенного мной поступка. «Импульсивная» – слово, которым папа всегда характеризовал мой характер и был прав. Такая и есть. Но еще я храбрая. Глубоко внутри я знаю, что мы делаем правильную вещь. Вместе с Жан-Люком мы спасем этого ребенка, и это самое главное.
Как я жалею, что надела эти чертовы туфли.
– Жан-Люк, давай остановимся и приведем все в порядок.
Его глаза округляются от удивления.
– Мы в пути только несколько минут, Самюэль успокоится, когда мы продолжим идти.
Кивнув, я проглатываю подступающие к горлу слезы и наклоняюсь, чтобы снять туфли.
– Шарлотта, что ты делаешь?
Он останавливается, ребенок плачет еще сильнее.
– Буду идти в носках. Продолжай идти.
Земля на ощупь мягкая и пружинистая, я чувствую облегчение, когда туфли перестают впиваться мне в кожу. Только какой-нибудь камешек или палка время от времени впиваются в мои мягкие ступни. Плач ребенка постепенно стихает, он засыпает. Какое-то время мы идем в мирной тишине, и мое настроение начинает улучшаться. Все будет в порядке, думаю я, хотя есть пару вещей, в которых я не уверена.
– Жан-Люк, мы должны называть его Самюэль или Серж?
– Что?
– Самюэль действительно звучит по-еврейски.
Даже просто произносить вслух слово «еврейский» кажется преступлением, и я виновато смотрю на него. Он медлит с ответом и смотрит на меня.
– Но это имя дала ему его мать. Мы не можем использовать его сейчас, но как только мы выберемся из Франции, сможем.
– Оно мне нравится.
– И мне. Хорошее, основательное имя. Как твои ноги?
– Без туфель им намного лучше.
– Мы найдем тебе какую-нибудь обувь, когда перейдем через Пиренеи.
Он берет меня за руку, подносит ее к губам и мягко целует.
– Я так рад, что ты со мной, Шарлотта. Никогда не забуду эти дни с тобой. Ты такая храбрая, ты даже не осознаешь этого.
– Ну, это ведь не совсем храбрость, да? Я просто не очень хорошо умею оценивать риски.
Я улыбаюсь, показывая, что говорю это в шутку, хотя глубоко внутри задумываюсь: а не правда ли это?
– Да, ты немного взвинчена. Я замечаю это каждый раз, когда хрустит какая-нибудь ветка под ногами. Ты подпрыгиваешь.
– Неправда!
– Правда! – смеётся он. – Но это доказывает, что ты храбрая. Тебе страшно, но ты продолжаешь идти вперед.
Я улыбаюсь и с радостью позволяю ему остаться при своем мнении.
Спустя пару часов мы находим укромное местечко под большим дубом. Самюэль начинает стонать, он явно голоден. Я беру его на руки и наклоняю бутылочку, поднося ее ко рту. Он начинает пить, но затем отталкивает ее и громко плачет, хотя его рот заполнен молоком.
– Оно ему не нравится.
– Дай мне попробовать.
Жан-Люк вытягивает руки, и я неохотно передаю ему малыша. Плач становится громче, но, прежде чем дать ему бутылочку, он качает Самюэля на руках, целует его. Кажется, это его успокаивает. Я завороженно смотрю, как Жан-Люк выдавливает капельки молока на палец, прежде чем дать ему бутылочку, и аккуратно вводит соску в его открытый рот. Откуда он знает, как это делать?
– У тебя есть братья или сестры? Кажется, ты умеешь кормить детей.
– Нет, – улыбается он. – Наверное, это инстинкты.
Я чувствую укол ревности и тревоги внутри себя. Мне никогда прежде не приходилось держать ребенка в руках. И дело не в том, что мне это было не интересно, просто я не знала людей с маленькими детьми. Была только Мишлен Дешам с верхних этажей, но я всегда видела ее детей только издалека.
Когда Самюэль допивает все содержимое бутылочки, Жан-Люк кладет его на плечо и поглаживает его спину. Вдруг громкая отрыжка заставляет меня подпрыгнуть на месте. Мы оба смеемся.
– Тогда откуда ты знаешь, как это все делается? – спрашиваю я. – Я сама ни за что бы не додумалась.
– Моя мама присматривала за соседским ребенком, и я помню, как она терпеливо ждала отрыжки после того, как кормила ее. Обычно ждать приходилось дольше.
Он кладет Самюэля на траву, малыш дергает ножками. Затем Жан-Люк достает хлеб, купленный поутру, и сухую сосиску, которую мы везли всю дорогу из Парижа, и нарезает ее складным ножом. Она жесткая и резиновая на вкус, но я с аппетитом ем ее, закусывая большим куском сливочного сыра.
Я чувствую, как меня клонит в сон, и растягиваюсь на траве, прикрыв глаза. Жан-Люк аккуратно кладет голову мне на живот.
– Идеально, – шепчет он. – Спрятались от времени. Мы бежим, чтобы спасти свои жизнь, но лежим здесь на траве, как будто у нас пикник.
Я понимаю, о чем он говорит. Я чувствую себя в безопасности рядом с ним и Самюэлем, будто мир со своими проблемами решил оставить нас в покое. Это ложное чувство безопасности, говорю я себе, и мы не должны задерживаться надолго, еще только на несколько минут. Глажу пальцами его волосы и задаюсь вопросом, как это на меня свалилось столько счастья. Я рада и удивлена тому, как можно получить все, о чем мечтал. Нужно просто хотеть этого больше всего на свете – и быть готовым пожертвовать всем. И я понимаю, что так и сделала. Оставила свою семью и друзей. Мой папа, наверное, никогда со мной не заговорит снова, а моя мама – трудно сказать. Она знала, что не может остановить меня, поэтому помогла, но я видела, как она злится из-за того, что я поставила ее перед таким трудным выбором. Не было никаких душещипательных прощаний, только практические вопросы, хотя с ней так было всегда.
– Шарлотта, – Жан-Люк мягко произносит мое имя, прерывая поток мыслей в моей голове, и поворачивается ко мне. – Ведь нет никаких правил, правда?
Моя рука медленно чертит линию вдоль его носа.
– О чем ты?
– Я говорю, что мы сами придумываем правила. Мы не следуем по пути, который был уготован нам. Мы сами выбрали свое будущее.
– Сами придумываем правила? Да, но я думаю, нам все равно нужны принципы, которым мы могли бы следовать.
– Принципы? Это какие, например? Мой единственный принцип – не позволять принципам мешать мне жить.
Мои пальцы задерживаются у него на лбу. Я не уверена, что до конца понимаю, к чему он ведет.
– Но нам все-равно нужно что-то, что-то сильнее нас. Ценности, которые передаются из поколения в поколение, разве нет?