Глава 68Сэм
Париж, 14 сентября 1953 года
Они отправляют меня в школу. Но как бы я ни злился, плакать не буду. Я вспоминаю письмо Папочки. Я храбрее, чем думаю. Мы с Ненастоящей мамой практически идем рядом, только она одной ногой на тротуаре, а другой на дороге, потому что тротуар слишком узкий. Мое сердце бешено стучит в груди, будто я пробежал сто ярдов, только вот это не так. Я ведь просто иду.
Когда мы приходим к школе, я вижу, как толпа детей проходит через ворота. Останавливаюсь и смотрю на вывеску: «L’École des Hospitalières-Saint-Gervais». Больше похоже на название больницы. Может быть, это школа для больных детей. Мне кажется, сейчас я вполне бы сошел за больного.
Все остальные дети заходят в здание самостоятельно, но она идет внутрь вместе со мной, и мы идем по коридору, покрытому серым ковром, который все заглушает и делает все вокруг очень тихим. Я понимаю, что мы идем в кабинет директора. Наверное, он хочет сперва встретиться со мной, потому что я новенький и наверняка «особый случай». Люди говорят так о детях, которые плохо себя ведут.
Мы останавливаемся перед дверью, на которой написано: Monsieur Leplane. Ненастоящая мама смотрит на меня, кажется, что она напугана почти так же сильно, как и я. Я делаю вид, будто мне плевать, но на самом деле от страха болит живот, а ноги ужасно чешутся.
Она стучит, и низкий мужчина с кудрявыми черными волосами открывает нам дверь.
– Entrez, entrez, – говорит он так, будто куда-то спешит.
Когда мы заходим внутрь, он стоит перед своим столом, со всех сторон торчат книги так, будто они вот-вот упадут на пол. Он опускает очки и смотрит на меня.
– Bonjour, Samuel.
Я знаю, он ждет моего ответа, чтобы проверить, говорю ли я на французском, но я все еще не могу произносить французские слова. Даже когда хочу. Например, сейчас
– Здравствуйте, – бормочу я.
Он хмурится, затем смотрит на Ненастоящую маму и говорит что-то по-французски.
Она наклоняется так, что ее лицо становится на одном уровне с моим, и тихо шепчет:
– Au revoir, Sam.
Я игнорирую ее. Но когда она выходит, вдруг совсем не хочу стоять там в одиночестве.
Месье Леплан обходит свой заваленный до верху стол и садится.
– Samuel, assis-toi.
Он указывает рукой на стул. Я делаю, как мне велят, и сажусь на руки. Если мои руки будут свободны, я точно начну чесаться. На стене за его столом висят фотографии, с которых на меня смотрят бесконечные ряды школьников с серьезными лицами.
– Твой отец рассказал мне твою историю.
Директор говорит по-английски!
Он снимает очки, чтобы лучше меня рассмотреть.
– Самюэль, мы знаем, что тебе тяжело, но твое место здесь. Это твой настоящий дом.
Он надевает очки обратно.
– И мы сделаем все возможное, чтобы помочь тебе привыкнуть к новой жизни. Будет непросто, вначале уж точно, но когда ты познакомишься с другими детьми, все встанет… на свои места.
Не могу удержаться и чешу ногу через брюки. Директор кажется добрым, и он очень хорошо говорит по-английски, но я вижу, что он на их стороне. Не на моей. Меня никто не поддерживает. От этой мысли перехватывает горло. Я моргаю, чтобы убрать слезы с глаз. Я не буду плакать. Не буду.
– Позволь мне рассказать тебе кое-что об истории этой школы, – тихо произносит он, – это связно с твоей историей, но у твоей истории счастливый конец.
Это глупая история! Я хочу кричать. Но не кричу. Просто продолжаю чесать ноги.
– Утром 16-го июля 1942 года, всего за два года до твоего рождения, почти всех учеников этой школы арестовали. Осталось только четыре ребенка. Ты можешь представить себе такое? Арестовать детей? Знаешь, в чем они были виноваты?
Кажется, я знаю ответ, но ничего не говорю.
Он смотрит на меня, ожидая ответа.
– Они родились не в том месте? – мямлю я.
– Да, можно и так сказать. Они были евреями тогда, когда быть евреем приравнивалось к преступлению.
До сих пор не до конца уверен, что значит еврей – это что-то связанное с религией. Я знаю, что Гитлер ненавидел евреев. Он хотел убить их всех, даже младенцев.
– Нацисты считали, что быть евреем – преступление.
– Мой папа не был нацистом! Вы даже его не знаете!
– Я знаю, что не был, Самюэль. Я этого не говорил.
Директор обходит стол с мой стороны и кладет руку мне на плечо.
– Твой отец Жан-Люк совершил очень храбрый поступок. Он спас тебя от нацистов. Я не его имел в виду. Это французские жандармы арестовали детей и передали их нацистам. Я думаю, многим пришлось делать то, чего им не хотелось. Война делает это с людьми.
– Я люблю своего папу, он самый лучший папа во всем мире.
Пытаюсь проглотить комок в горле.
– Ты и должен любить его, Самюэль. Никто не просит тебя перестать его любить. Но ты знаешь, что твоя мама здесь сделала тоже кое-что очень храброе, что некоторые матери были не в силах сделать. Несмотря на то, что тебе был всего месяц, она отдала тебя, потому что знала – это твой единственный шанс выжить. Она лишилась всех этих лет с тобой и теперь хочет, чтобы ты вернулся. Ты можешь это понять?
Я пожимаю плечами. Не хочу думать о ней.
Месье Леплан пристально смотрит на меня и ждет, пока я отвечу что-нибудь.
– Я не принадлежу ей, – тихо говорю я.
– Конечно нет. Никто никому не принадлежит, но дети должны быть со своими родителями.
– Мои родители в Америке.
– Ты так думал все это время. Но теперь мы знаем, что они во Франции.
– Нет! Мои настоящие мама с папой в Америке.
– И однажды ты вырастешь и сможешь поехать туда сам и навестить их, но сейчас ты должен дать шанс новой жизни. Это такая чудесная возможность: ты можешь выучить французский язык, узнать свою историю, открыть для себя другую культуру…
– Но я не хочу. Мне здесь не нравится.
Директор чешет голову и смотрит на меня так, будто пытается придумать что-то. Может, думает о том, как мне тяжело. Мне кажется, он может понять больше, чем инспекторы или психолог, с которым я говорил. Никто из них в действительности так и не понял, что я американец, а не француз.
– Ну, хватит историй на сегодня, – он смотрит на часы, – давай лучше подумаем о будущем. Для лучшего будущего мы должны дать молодым образование, не так ли? Давай-ка займемся этим.
Он такой же, как все. Он не поможет мне. Я вытираю лицо и говорю себе, что однажды я вернусь домой, в Америку. Клянусь.
– Пойдем, я познакомлю тебя с классом, – говорит директор.
Когда мы заходим в аудиторию, дети сидят за отдельными деревянными столами. Они встают.
– Bonjour, Monsieur Leplane, – хором говорят они и садятся обратно.
Учительница – это женщина с длинными темными кудрявыми волосами и смуглой кожей. Она улыбается мне своими темными глазами, которые напоминают мне маму. Затем кладет руку мне на плечо и ставит перед классом. Я не знаю точно, что она говорит, когда представляет меня, но слышу «Les États-Unis», а это значит Америка. Дети смотрят на меня оценивающе. Они не улыбаются, поэтому я тоже не улыбаюсь.
Меня сажают рядом с парнем, которого зовут Зак. К моему облегчению он улыбается мне, когда я сажусь рядом. Кажется, он неплохой, со своей широкой улыбкой и щелью между передними зубами.
– Я наполовину американец, – шепчет он, – держись меня.
Наконец-то мне будет с кем поговорить.
Учитель находит у меня в пенале stylo plume и кладет в мою руку. Зак позволяет списать у него, но писать приходится много, и рука начинает болеть. Я чувствую, что на среднем пальце появляется мозоль.
Когда звенит звонок на перемену, я иду за Заком на игровую площадку.
– Мой отец американец, – говорит он, когда мы выходим на улицу. – Он встретил мою маму, когда американские солдаты пришли освобождать Париж. Спрыгнул с грузовика, когда увидел ее в толпе, и поцеловал, все американские солдаты целовали французских девушек. – Он засмеялся, – Мама сказала, что они были так рады освободиться от нацистов, что целовали их в ответ.
Я не знаю, что сказать, поэтому просто улыбаюсь.
– Это было в 1944-м, а я родился в 1945-м, – гордо произносит он.
Значит, он на целый год младше меня. Думаю, меня отправили в класс на год младше из-за моего французского.
Мне сильно хочется в туалет, а ноги снова чешутся.
– Мне надо в туалет.
Зак смотрит на меня несколько секунд, прежде чем ответить.
– Он вон там, – указывает на небольшое бетонное здание.
Я бегу туда. Внутри стоит группа мальчишек. Они точно устроят мне проверку. Я задираю голову и избегаю их презрительные взгляды, когда прохожу мимо. Двери в кабинки открыты, и можно увидеть, что вместо унитазов там дырки в полу. Ничего, говорю я себе. Мне очень надо сходить, я терпел все утро. И еще хочется почесать ноги. Я захожу в одну из кабинок, но на дверях нет замков, а внутри пахнет какашками. Меня начинает тошнить, и внезапно в туалет уже не хочется. Я просто хочу выбраться наружу, но мне приходится снова идти мимо мальчишек. Я совершаю роковую ошибку и смотрю на них.
Они начинают свистеть себе под нос. Я не знаю, что делать.
Один из них со всей силы толкает меня в кабинку. Мои ноги скользят, и я начинаю падать, но выставляю руки вперед и упираюсь в стену. На ощупь она склизкая. К горлу опять подступает тошнота, и я слышу, как они смеются у меня за спиной.
Затем звенит звонок, и они убегают. Я пытаюсь подавить тошноту. Резким движением сдергиваю штаны как раз тот момент, когда моча начинает стекать вниз по ногам.
Когда я возвращаюсь в класс, все молча пишут что-то. Учительница улыбается мне и указывает на место.
– Ты что потерялся? – шепчет Зак, когда я сажусь.
Я киваю. Не буду плакать. Не буду.
Мне еще много предстоит переписать у Зака, и я предаюсь этому скучному занятию. Спустя какое-то время звонок звенит снова.