Когда мне сказали, что Гамильтон и Пэм сидят на героине, я решил, что это просто розыгрыш. Этот наркотик стал у нас в последнее время притчей во языцех. Ванкуверский порт превратился в своего рода салат-бар дешевых азиатских наркотиков. Наша парочка сняла себе домишко пятидесятых годов постройки в самом конце Муайен-драйв – чуть не окно в окно с родителями Карен и Лайнусом с Венди. Во время вечеринки по случаю окончания съемок очередного фильма я зашел к ним в ванную и увидел прямо в мусорном ведре пару шприцев, ватные тампоны, ну и все остальное. А на полочке даже остался лежать резиновый жгут. И это не было розыгрышем. Они просто настолько обленились или так удачно «вмазались», что даже не посчитали нужным замести следы. Я изрядно разозлился на них за их полную клиническую тупость и бессмысленное и чудовищно опасное стремление следовать общей моде.
Гамильтон зашел в спальню, когда я еще не успел взять себя в руки. Я без долгих размышлений набросился на него:
– Давай я тебе расскажу, как было дело. Ты был где-нибудь в гостях, и вот после очередной рюмки кто-то тебе предлагает: «Эй, Гамильтон, ширнуться не хочешь?» А ты говоришь: «Само собой! Давай коли. Сейчас торкнет». По крайней мере понятно, почему вы с Пэм такие дохлые в последнее время. Рубашки все время с длинным рукавом.
Гамильтон был абсолютно невозмутим. Издав негромкий печальный вздох, он сказал, глядя на меня сверху вниз:
– Ричард, жизнь – она ведь только на первый взгляд интересная. Очень быстро она приедается. Говорят, у кошки девять жизней, так вот я – крутой котяра – разменял свою девятку подчистую. Героин, конечно, не спасение, но он хотя бы помогает поддержать иллюзию того, что у тебя в жизни есть еще какой-то выбор, что ты можешь что-то изменить. Я старею, быть ни на кого не похожим становится все труднее.
– Жизнь тебе в обузу стала? Подросток-бунтарь нашелся, тоже мне! «Лень одолела, старина». Черт, да это ведь уже даже не модно, Гамильтон! Отстал ты от жизни, ой как отстал. Жить ему в тягость – нет, вы посмотрите на этого обиженного!
Череда сообщений о смертях от передозировки «китайским снежком» настроила меня на опекунский лад и придала обывательское ханжество.
Гамильтон поджал губы; было видно, что он собирается заставить меня заткнуться.
– Прикольно, когда ты, Ричард, строишь из себя ханжу. Excusez-moi[13], если я таким образом разрушил твою систему жизненных ценностей.
– Давно ли жизнь тебе в тягость стала? А, Гамильтон? Все же хорошо. Да нам же никогда раньше не жилось так хорошо!
Гамильтон издал снисходительное «пф-ф-ф» и смерил меня таким взглядом, что я вспомнил, как в восемь лет думал, будто мама бросит курить, если я спрячу ее сигареты. Он сел на край кровати.
– Ричард, неужели ты не понимаешь? В том, чем мы занимаемся, нет главного – нутра.
– Я…
– Сердцевины нет. Нет ее, и все тут! Взять всех нас – ты присмотрись: ну, есть у нас кое-какие деньжата. Развлекаемся, в гости ходим. Вроде как ничего не боимся… относительно, конечно. Но ведь это и все.
Я понял, что меня настигли наконец те самые «дурные вести», которых я так долго и упорно пытался избежать.
– Но разве?..
Он перебил меня:
– Тс-с-с! По крайней мере мы с Пэм не пытаемся обмануть себя и принимаем мир таким, какой он есть. И я хочу, чтобы ты нас не дергал. Мы делаем свою работу. Мы платим налоги. Мы даже не забываем про дни рождения знакомых. Так что дай нам остаться такими, какими нам хочется быть. – Он встал. – Спокойной ночи, ваше преподобие. Па-па-па-пам.
Он выскользнул из комнаты, оставив меня с мучительным чувством, ноющим ощущением надломившейся дружбы. Я подумал о последних годах, проведенных под крылом Общества Анонимных Алкоголиков, когда целыми неделями голова у меня ныла, как треснувшая тыква, – все чтобы обмануть сомнения, убить время, дождаться чего-то такого, чего, может быть, и не произойдет, убедиться: да, дорогой Рич, есть эта проклятая сердцевина! Я потерял все – после этого разговора в спальне у Гамильтона. Четыре мили до дома я шел пешком.
Домой – это в недавно купленную халупу в Северном Ванкувере: две спальни, стены из кедровой вагонки, большие плексигласовые пузыри – световые окна, вылупившиеся в небо. Построено в замшелые семидесятые с целью обеспечить человека жильем за наименьшие деньги. По мнению Лайнуса, был в этой квартире дух этакого «секса-в-горячей-ванне-и-оргазма-на-замшевом-покрывале». Мне же это жилье приглянулось только из-за тишины вокруг и вида из окон – на горы. Это было первое место, которое я внутренне назвал своим домом. Я был счастлив обрести дом.
На следующий день часов в восемь вечера в дверь позвонили. Это оказалась Пэм – бледная и взъерошенная после очередной съемочной смены. Она работала на фильме о том, как «призрак умершей матери возвращается на Землю и помогает детям бороться против мелиораторов». Усталая, но легкая, как птичка, она опустилась на диван. Она зашикала на меня, призывая ни о чем ее не спрашивать, и скрестила руки, глядя в пол.
– Ну что? – как можно более равнодушно спросил я.
Пауза.
– Ричард, опять все сначала.
– Что именно?
– Сам знаешь. Я знаю, что ты знаешь. Наркотики. Героин.
– Давно на сей раз?
– Несколько месяцев, наверное. Пока терпимо. Я себя еще контролирую. Но ведь хуже становится день ото дня. Так всегда бывает.
Она встала и подошла к окну.
– Скажи, ты?..
– Тс-с-с! – Налив в стакан спрайта, она продолжила: – Мне тогда удалось соскочить с иглы. Ты ведь помнишь, Ричард? Может быть, на этот раз тоже получится. Я ведь все еще чуть-чуть красивая.
– Ладно. Как он на тебя действует? Ну, ты можешь работать, вести себя нормально? Он вас обоих в депрессию не вгоняет?
– Au contraire[14]. Мы от него балдеем.
– Балдеете?
– Ричард, ты расстроился. Не надо. Слушай, можно я тебя кое о чем попрошу?
Пауза.
– Конечно.
– Мы никогда не осуждали тебя. Пожалуйста, не осуждай и ты нас. Нам нравится, что ты у нас есть – такой, какой есть. Пусть так будет всегда.
– Могло бы, но…
– Тс-с-с!
Мы еще поболтали о чем-то, потом пошли на кухню, где Пэм выпила апельсинового «Краша». Опять завязался разговор – кругами, как бы ни о чем. А потом Пэм вдруг словно подскочила на месте и выбежала на улицу, под дождь, к своей машине. К дому она рванула, как на гонках на стартовую скорость.
В тот период Меган переживала положенные подростковые драмы. В 1996 году, когда ей было шестнадцать, она еще во многом оставалась ребенком. Она читала фэнтези, и ее глаза загорались, стоило поддержать с ней разговор о колдовстве. Мне казалось, что она – сообразительный, даже умненький ребенок и вполне может учиться лучше, если только захочет. Одевалась она, конечно, по-дурацки, но – велика важность. Она перекрасилась в антрацитово-черный цвет, оставив волосы мышино-серыми только у самых корней, и пользовалась исключительно черным лаком для ногтей. Кожа ее была бледной – ну прямо как у покойника. Она попротыкала вдоль и поперек себе уши, нос и еще бог знает что. Порой она целыми неделями сидела взаперти у себя в комнате, откуда басовитый музыкальный центр разносил по дому бесконечно повторявшиеся группы «Cure». В общем, подростковый протест выражался вполне типично.
Отношения с Лоис у Меган сложились самые пылкие. Лоис считала, что «плохие мальчики и девочки» – друзья Меган – полностью ответственны за все ее выходки. Ну, а Меган изводила бабушку на всю катушку. Например, как-то раз, болтая по телефону со своей подружкой Дженни Тайрел, Меган обнаружила, что Лоис подслушивает с параллельного аппарата.
– Слушай, Джен, как ты думаешь, сколько дорожек кокаина поместится в «макдоналдсовской» соломинке?
– Да кто его знает. Три, наверное?
– Нет, скорее – две с половиной. Слушай, сейчас проверим. У меня тут чуток порошка завалялось. Сейчас мы этот кокс разотрем и выясним, какой длины должна быть дорожка для полного кайфа.
Лоис ураганом влетела в комнату Меган, только чтобы обнаружить, как ту сгибает в три погибели от хохота.
– Ты… ты думаешь, ты такая умная? Всех перехитрила? А кто тебе деньги дает на все твои шмотки и прочее барахло?
– Я сама зарабатываю. Продаю потихоньку твоих уродских филинов. Бабуленька.
Вопли.
Если уж подросток решил быть плохим, то разорвать этот круг нелегко. Меган же оказалась не на круге, а на спирали, резко уходящей вниз. Наркотики стали не на шутку пугать меня. Не думаю, что дело принимало столь серьезный оборот, как казалось Лоис, но повод для беспокойства, безусловно, был. Сами наркотики – и те стали другими со времен моей юности. Мы пробовали траву – хихикали, балдели, «улетали» куда-то на пару часов, ну и все. Да, потом еще голова болела. Другое дело – молекулы неведомых ранее кислот, диметил, триптамин, крэк. Эти «достижения цивилизации» компактно и предельно четко воплотили в себе самые страшные из родительских кошмаров.
Своего рода кризис разразился в начале 1997 года. Меган с Лоис особенно крупно поговорили по поводу черного хлопчатобумажного носка, каким-то образом угодившего в стиральную машину, которую Лоис загрузила светлым бельем. Меган выскочила из дома, а поздно вечером какой-то незнакомец, вышедший пробежаться, обнаружил ее без сознания на скамейке в парке Бёрнсайд.
Констебль сказал, что она была сильно пьяна. «Рядом с ней мы нашли пустую бутылку из-под рома. Мы осмотрели ее сумочку в поисках документов или адреса и обнаружили большое количество марихуаны, а также галлюциногенные грибы».
Полиция оформила привод-предупреждение, и это подтолкнуло Лоис к окончательному решению.
– Все, – сказала она. – Ей здесь больше оставаться нельзя. Вот так. Я ее люблю и все такое, но видеть в своем доме не желаю.
Я все понял. На следующий день я предложил мучившейся от похмелья Меган перебраться ко мне, в свободную комнату. Предложение было принято, хотя и без особого восторга. Лоис, Джордж и собака уехали на прогулку почти на весь день, так что дома никого не было. Мы с Меган прихватили с собой несколько постеров да кое-какие безделушки – чтобы уютнее чувствовать себя на новом месте. Большую часть времени она действительно стала проводить у меня. Ее так часто выгоняли с уроков, что видеть ее дома в буд