– Эй, косяк ходячий, смотри сюда, – кричу я.
Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.
– Ни хрена себе делишки, – говорит Пэм. – Блин, да это же Джаред.
Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.
– Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.
– Ну, привет, Джаред, – отвечает мне Пэм.
По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:
– Джаред, старина. Глюки, что ли?
– Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?
– Захотелось салон понюхать, – говорит Пэм и снова хихикает. – Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. – Она смотрит на приборную панель. – «Стареем, стареем, стареем».
Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:
– «Старше, старше – постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится – кто бежать, кто в грязь закапываться!
Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.
– Где еще сегодня были? – спрашиваю я.
– Пойдем посмотришь.
Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.
– Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», – докладывает Гамильтон.
– И знаешь, что интересно, – перебивает его Пэм. – Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем – всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.
– Вот – приколись.
Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку – здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.
– Наверное, для кого-то это был неплохой денек, – говорю я.
Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата. Пэм начинает выкладывать камешки на крыло машины, один за другим.
– Капля, восходящее солнце, искорка, маркиза, багет – это все мои маленькие дружочки. – Пэм подозрительно смотрит на меня. – Джаред, признавайся честно – это ты? Это нам не после наркотиков чудится?
– Настоящий я, настоящий. Я как кошмар, как контрольная по биологии, буду преследовать вас.
– Ой, блин! – вырывается у Гамильтона.
– «Ой, блин», говоришь? Я воскресаю из мертвых, и все, что ты мне можешь сказать, это «ой, блин»?
– Джаред, не гони волну, – возражает Гамильтон. – Не ты ли, помню, заставил четырнадцать душ впервые в жизни попробовать травки в тот вечер, когда умер Элвис?
– Указание на чужие пороки еще не делает самого тебя праведником.
– Чего-чего? – переспрашивает Пэм.
– Да ты-то всерьез все не воспринимай! – огрызается Гамильтон. – Понимаешь, Памела, у этого парня всегда было худо с чувством юмора. Как у всех быков-осеменителей. Ты вдумайся, что только наш Джаред мелет.
– А ты на меня не наезжай! Умник выискался. Забыл, кто сегодня сейф сумел подломить?
– Ну ударь, ударь же меня…
– Эй, ребята, кончайте валять дурака. Хотите, я вам покажу фокус, достойный настоящего, искреннего «ой, блин»?
– Давай, валяй, – кивает Гамильтон.
– Отлично.
Я подхожу к ним и кладу руки обоим на головы.
– Надо же, дотронулся! Джаред, это и есть твое чудо? Ну, тогда я…
Неожиданно Пэм перестает верещать, сжимает ладонями лицо и начинает осматривать себя. А Гамильтон зажимает уши руками и падает на колени.
– Нет, нет… О господи, Джаред, это… это по-настоящему?
– Все по-настоящему.
Оба молчат. Гамильтон проползает пару шагов по асфальту и ложится ничком, изучая пыль перед своим носом.
Пэм начинает реветь. Подбежав к Гамильтону, она хватает его за плечи, пытается поднять. Гамильтон выглядит одновременно потерянным и нашедшим что-то важное.
– Это то, что я думаю? – уточняет он.
– Именно оно.
Он стонет.
– Ты хочешь сказать, что мы – вылечились!
– Да. У вас больше нет наркотической зависимости. Никаких ломок, срывов, ничего.
Они пытаются обнять меня, но, как это получилось и у Лайнуса, их руки лишь встречаются друг с другом. Потом они делают разминочку для застоявшихся мышц и принимаются бегать по парковке, глядя в целлофановое небо.
– Это чудо! Я могу думать! Я свободна, я свободна! Я не была такой свободной… никогда! Шесть жен короля Генриха Восьмого! Числа Фибоначчи! Как приготовить белый соус без комочков!..
– Я свободен! – вторит ей Гамильтон. – Моя голова чиста изнутри, как озеро! Водород, гелий, литий, бериллий, бор, углерод; август шестьдесят девятого – ведущий ток-шоу Мерв Гриффин запускает в прямом эфире на CBS свою полуночную передачу, пытаясь переплюнуть Джонни Карсона. На первую программу приглашены Вуди Аллен и Хедди Ламар. Заявленный в анонсе многоборец Джо Намат не явился в студию…
– Гамильтон, ты посмотри вокруг!
– Все…
– Да…
Оба молчат, вид у них понурый, словно у детей, обнаруживших, что лучший друг обманул их. Чтобы присесть на откинутый задний борт пикапа, они смахивают с него вместе с пылью россыпь алмазов.
– Ну вот… вот и мы, – говорит Пэм.
– Выздоровевшие, – говорит Гамильтон. – И ширнуться меня совершенно не тянет. А тебя?
– Нет. – Пэм качает головой. – Мне нравится снова быть самой собой.
Где-то над нами кричит чайка, они поднимают головы.
– По крайней мере птицы еще остались, – замечает Пэм.
– Людей нет.
– Людей нет. Конец света. Так, Джаред?
– Похоже на то.
– Но ты – настоящий, да?
– Да.
Там, где всегда было шумно – люди, машины, – висит тишина.
– Значит, это и есть жизнь. Вот это все, я имею в виду.
– Ну, в основном да.
Гамильтон и Пэм берутся за руки. Пэм обращается ко мне:
– Джаред, что нам теперь делать? Эта тишина – она навсегда? Здесь так тихо, так пусто. Слушай, ты же привидение, ты все знаешь.
– Ваш разум сейчас свеж и нежен, как у птенцов. Идите домой. Радуйтесь обретенной свободе. Примите горячую ванну. Подумайте. Зачем-то вам было даровано право на существование. А я – я еще к вам загляну.
С этими словами я исчезаю.
30. Все такое новое
Ричард с детства был моим лучшим другом, хотя, когда мы подросли, наши пути разошлись. Пожалуй, по нему я скучал больше всего – когда умер. Сейчас я даже не знаю толком, как себя вести при встрече с ним. Да еще эти ограничения: не могу я открывать живым больше дозволенного, так что поговорить по душам, как хотелось бы, нельзя.
Ричард тащится по Рэббит-лейн с ружьем в руках. Я спускаюсь ему навстречу.
– Привет, Джаред. Спасибо, что Карен ноги вылечил. Просто здорово получилось.
– Я мог и рад был это сделать.
– Мы вернулись домой и целый час играли в «ножички» на лужайке. Для нее словно новая жизнь началась. С освещением универсама – это ты тоже хорошо придумал.
– Ты зачем-то льстишь мне без зазрения совести. Куда идешь-то?
– Да вот прогуляться решил, пока солнце не село, – хочу на Маунт Бейкер посмотреть. А погода какая – просто класс! Даром что декабрь, а тепло, как в июне. Впрочем, не удивлюсь, если через пару минут метель начнется. С погодой в последнее время черт знает что творится.
– Да уж, наслышан, – говорю я, двигаясь рядом с Ричардом.
– Слушай, Джаред, а ты еще был жив, когда началось извержение вулкана Сент-Хелен?
– Нет. Упустил.
– Ну да, точно. Красиво было! А ты, значит, упустил и «новую волну», и альтернативный рок, и рэп, и хип-хоп. Шмотки стали уморительные носить. Зато в смысле машин – тут уж прогресс так прогресс.
– Между прочим, я не все, что тут у вас происходило, упустил. Не веришь? Хочешь, «лунную походку» изображу?
– Ты? Давай-давай, этого я пропустить не могу.
– Смотри.
Я по-джексоновски крадусь по дороге, а Ричард при этом надрывается от хохота. Я удивляюсь:
– Что-то не так?
– Да нет же, наоборот. Даже слишком хорошо.
– Ну ладно. А ты умеешь?
– Ой, нет, только не это.
Я опять подплываю поближе:
– Вот видишь? Я, оказывается, не так уж отстал от вашей жизни.
Мы идем дальше.
– Твою мать! – вырывается у меня. – Во что район превратился! Грязь, бардак, а?
– Самое трудное – привыкнуть к тишине. Вплоть до этой чумы, или как там ее, все улицы в окрестностях выглядели практически так же, как в тот год, когда ты умер. А теперь…
Мы проходим мимо поваленных деревьев, заросших вьюнком заборов. Вместо некоторых домов – обгорелые пни фундаментов. Вот птица – сидит на грудной клетке очередного скелета. Трещины в асфальте. Машины стоят как попало.
Собачий скелет, выбеленный солнцем и кислотными дождями.
– Пинбол, мир его праху. Доберман Вильямсов. Он бросился на Венди, но Гамильтон успел его пристрелить. Жаль пса. Он ведь не виноват, просто озверел от голода.
– Грустная история.
– Слушай, Джаред, рассказал бы ты мне кое о чем. Тогда, в семьдесят девятом, как все происходило для тебя? Я всегда хотел узнать, например, было ли тебе страшно ближе к концу, когда ты уже явно умирал там, в больнице. Ты выглядел таким спокойным, даже в последние дни, когда тебя со всех сторон подключили к каким-то аппаратам, благодаря которым ты только и мог дышать.