– Что почитываем? – интересуется Лайнус.
– Да вот, пользуюсь свежестью и восприимчивостью сознания. Устраиваю пробные заезды в разные стороны. Это, например, «Промышленность и империя». Эрик Хобсбаум об английской промышленной революции. А вот еще одна. Называется «Еще раз, сначала». Кэрол Барнетт. Телеведущая и актриса вспоминает, как начиналась ее карьера. Эта книга стала бестселлером по всей стране, от океана до океана; ею согреты миллионы сердец.
– Нас, пожалуй, этим не согреешь. Нужно будет подыскать другой дом, поменьше. Этот трудно протопить.
– Вот еще! Предлагаю лучше начать с того, чтобы топить камин, разбирая этот дом по частям. Вот когда он кончится, тогда и подберем себе другой, но тоже большой.
В этот момент в спальне Меган начинает на всю катушку орать музыкальный центр. Звучит какой-то хит 1997 года.
– А, блин горелый.
Гамильтон подпрыгивает в кресле, а затем решительно направляется к дверям комнаты Меган.
– Эй, Меган, выключи эту хреновину! Ты нам думать мешаешь.
Ни ответа, ни результата. Гамильтон открывает дверь и входит в комнату. Меган и Джейн валяются на кровати – с этого лежбища они не сходили чуть не все эти две недели. Пейзаж состоит в основном из россыпей баночек с недоеденным детским питанием, окурков, компакт-дисков и батареек. Гамильтон делает музыку тише, сердито смотрит на Джейн, которая во все глаза таращится на него. У Гамильтона возникает жутковатое ощущение, что Джейн куда больше всех остальных понимает, что, как и зачем происходит в этом мире.
– Обедать с нами будешь? – спрашивает Гамильтон у Меган. – Воскресенье, праздничный обед светит.
– Приду, наверное. А откуда ты знаешь, что сегодня воскресенье?
– У Венди есть Волшебная Тетрадочка. Ежедневник называется.
– Ясно.
Меган выключает музыку, берет на руки Джейн и подходит к окну. Сквозь стекло им видно, как Ричард, подогнав машину к дому, выгружает из багажника и таскает на крыльцо коробки с консервами.
– Ох-ох-ох, – вздыхает Меган, – опять консервы! Впрочем, вон сколько там разноцветных коробок, на скудость и однообразие меню жаловаться в ближайшее время не придется.
Ричард замечает ее в окне и машет рукой. Меган вдруг становится перед ним неудобно: Ричард ведь один из всех них пытается хоть как-то сохранить подобие цивилизованной жизни. Меган открывает окно и спрашивает:
– Пап, тебе помочь?
– Да нет, Меган, спасибо. Я почти закончил.
Уложив последнюю коробку, Ричард идет в дом; по дороге он замечает Карен, сидящую у дворового прудика, который за последний год превратился в подобие экспериментального водоема для скоростного, по науке, выращивания водорослей.
– Как ты? – спрашивает Ричард.
– Да нормально. Пробежалась немного. А сейчас сижу, воздухом дышу. Тепло, кстати, стало – буквально только что.
Ричард заходит в дом, Карен остается на посту в заросшем дворике. Небо заливается оранжевым светом; ей грустно – голоса, посещавшие ее, куда-то делись. Она больше не видит будущего, не может попытаться понять необъяснимое. Она теперь – простая смертная, и весьма, кстати, хрупкая смертная.
«Зато к нам вернулась надежда. Джаред знает, как быть дальше».
Откуда-то из глубины дома доносится шуршание оберточной бумаги. Это Лайнус опять пробирается на выход с упаковкой угольных брикетов в руках.
– Тепло-то как стало, – объявляет он всем. – А ну – марш все на барбекю!
Через пару минут установлена большая круглая шашлычница, горят сбрызнутые специальной жидкостью угли. У всех поднимается настроение.
Темное небо на глазах теплеет, приобретая температуру только что выключенного ксерокса. Ветер дует все сильнее, будто из какого-то невидимого фена. Он, однако, беззвучен, точно теплая река обтекает тело; усиленное звучание луны. Лето посреди зимы.
Мои старые друзья сидят во дворике, пекут сладкую вату и шутят. Две недели прошли, и все ждут меня.
Зрение Лайнуса быстро восстанавливается; вот Ричард требует от него назвать, сколько пальцев ему показывает. Карен порхает туда-сюда, подавая всем напитки, все не нарадуясь своим ногам (этакая Ширли Маклейн в «Нежной Ирме»[29]). Гамильтон и Пэм молча сидят рядом друг с другом. Их лица расслаблены, с них исчезли морщинки. Они умиротворенно, как малые дети, слушают болтовню остальных. Венди помогает Лайнусу – следит, чтобы тот не подпалил свой шампур с шашлыком.
О том, что она беременна от меня, она пока никому не рассказывала. Меган сидит в линялом шезлонге и, светясь, смотрит, как Джейн лопочет и гулит, – Джейн все еще очарована обретенным зрением и за две прошедшие недели ни разу не плакала. Ричард с шампуром-трезубцем в руке просто радуется тому, что его друзьям так хорошо.
– По-моему, что-то горит, – принюхавшись, говорит Лайнус. – Углеродом пахнет.
– Ой, как здорово, – вздыхает Пэм и вдруг восклицает: – Эй ты, Нептун хренов, жарь уже наконец!
Я смотрю на них сверху, издалека. На многие сотни миль вокруг них шашлычница – единственная светящаяся точка, если не считать зарева над языками лавы на склонах вулкана да небольшого лесного пожара к северу от Сиэтла. Обернувшись звездой, я все увеличиваюсь в размерах; наконец Меган замечает меня и говорит:
– Смотрите-ка! Спорим, это Джаред?
Через пару секунд я уже в их дворике; Меган улыбается и, показывая в мою сторону, говорит дочери:
– Эй, Дженни, поздоровайся с Джаредом.
Джейн что-то щебечет, совсем как птичка.
– Эй, Джаред, а ты есть можешь? – спрашивает Карен. – Есть сахарная вата. Залежалая немножко, но все равно вкусно.
– Нет, Кари, спасибо. Что касается еды, то я – пас.
– Тогда станцуем?
Карен вальсирует по двору, ее платье трепещет на ветру, глаза сверкают. Она так счастлива, так влюблена в этот мир!
– Может, лимонаду тяпнешь? – предлагает Гамильтон. – Ням-ням. Порошковый, конечно, но лимоном от него разит как от свежего.
– Нет-нет, Гамильтон, спасибо, но это тоже не по моей части.
Я отодвигаю миску с чипсами и присаживаюсь на старый пень, который отец Карен использовал в качестве разделочной колоды. Лайнус, еще не полностью прозревший, поднимает бокал и, взмахнув рукой примерно в моем направлении, говорит:
– Тост за Джареда!
Все радостно присоединяются к нему.
– За нашего чудодея!
Я аж краснею от смущения. Венди, принарядившаяся по случаю, самозабвенно кричит:
– Джаре-е-ед, приве-е-е-ет!
– Здорово, Венди. Отлично выглядишь.
Пауза, все молчат. Всё как раньше, как тогда, когда мы жгли костры на пляже Эмблсайд. И тогда, и сейчас огонь, угли оказывают на нас гипнотическое воздействие, призывают к молчанию.
– Ладно, ребята, теперь мне нужно поговорить с вами со всеми, – говорю я, и ко мне оборачиваются семь пар глаз (восемь – потому что ведь Джейн, да и Лайнус теперь все видят). – Так что вы уж меня послушайте.
Чуть слышно потрескивает костер – это вспыхивают летящие на огонь насекомые-камикадзе.
– Разговор будет нелегкий. Мне вообще тяжело говорить об этом. Касается же это всех вас.
– Всех? – переспрашивает Карен.
– Да. Всех вас. И даже если мне и дано теперь умение говорить более складно, чем при жизни, это вовсе не значит, что мне от этого легче. Так что прошу отнестись с пониманием, вот. А говорить я собираюсь о вашей жизни, о том, как изменить ее, и вас самих. О том, как делать выбор и принимать решения.
32. Суперсила
– Вы всё спрашивали, почему именно вам восьмерым было уготовано остаться в живых и наблюдать конец света. Объясняю: это потому, что всем вам дан особый дар. Огромный, но непонятный.
– Непонятный – это ты точно подметил, – говорит Карен.
– Дар, говоришь? – Гамильтон явно не испытывает доверия к сказанному мной.
– Ну да. Поймите: вам было дано увидеть, как пойдет ваша жизнь, если мира вокруг не станет.
Молчание. Все напряженно кусают губы.
– Это как в кино под Рождество, – говорит Пэм. – То, которое показывают из года в год в конце декабря. К восемнадцатому разу ты уже вынашиваешь его, как старую шмотку. Зато теперь ты в курсе, каким был бы мир, если бы тебя в нем не было.
– В чем-то ты права, – киваю я. – Только наоборот. Я ведь за вашей компанией присматриваю с того дня, как Карен очнулась. И слежу я за вами для того, чтобы понять, насколько другими вы стали в отсутствие внешнего мира.
– Но почему именно мы? – спрашивает Лайнус. – Ну почему, например, не индийский продавец риса, скажем, из Лахора, средних лет, вдобавок сифилитик и коллекционер беличьих чучел? – (Пауза.) – Или почему не какая-нибудь нигерийская девочка лет пяти, которую объединяет с остальным миром только перекрашенная в зеленый цвет кукла Барби, подобранная на помойке за финским посольством? Ты понял вопрос – почему именно мы?
– Почему вы? Обычно этот вопрос Джимми Стюарта из «Этой чудесной жизни»[30] никто не задает.
– Название-то в самую точку, – вставляет Пэм.
– Рекомендую взять на вооружение, – говорю я.
Ричард фыркает.
– Так ты что – шпионил за нами? – доходит до Меган (ох уж эти современные подростки! Такие мнительные…).
– Да нет же. Так, посматривал. А еще – заботился. Беспокоился. Волновался, как придурок последний.
– Что ж такого неправильного было у нас в жизни, что нам пришлось пережить эту чуму? – не унимается Лайнус. – Взять того же Джимми Стюарта, так у того хоть внутренний кризис был. А мы? Жили себе тихо, спокойно, ровненько так…
– Неужели? – переспрашиваю я. – Неужели так оно и было на самом деле?
– Слушай, Джаред, – говорит Гамильтон, – ты-то, пока жив был, тоже не паинькой числился. Кто ты такой, чтобы надзирать за нами, чтобы рассуждать о том, как нам надо жить и как ни в коем случае нельзя?
– Для посредственных умов объясняю: во-первых, я призрак. И уже одно это дает мне немалую фору. Ну не прожил я рядом с вами еще лет двадцать, зато я узнал и увидел много чего другого. И вообще, Гамильтон, чего ты хочешь? Чтобы у меня крылышки выросли? Нимба над головой захотелось?