«Перед войной. Вернее, накануне. То есть в тот самый день. А Натку помнишь?»
Я не зря упомянул моего двоюродного брата, мне мучительно захотелось узнать, правда ли, что у них было.
Какую Натку, спросили её губы, стало ясно, что она всё забыла, но я настаивал, мне хотелось ей объяснить, понимаешь, продолжал я, для тебя это было давно, а для меня… пожалуйста, постарайся, сделай над собой усилие, это не так уж трудно понять. У меня мало времени, но это только так считается, на самом деле для меня времени вообще больше не существует, то есть его нет в том смысле, как его обычно понимают… это верно, что мне осталось совсем немного, вероятно, несколько минут, но опять же всё зависит от того, какой смысл вкладывать в эти слова: несколько минут.
Я устал объяснять то, что, в сущности, не требовало объяснений. Но мне нужно было всё-таки знать. Скажи правду, сказал я.
«Боже мой, — устало проговорила она и провела рукой по волосам, — какая тебе ещё нужна правда…»
«Ты их красишь?» — спросил я.
«Волосы? — Она усмехнулась. — Ты это и хотел узнать?»
«Это правда, что у вас тогда с Наткой?..» Она смотрела на меня, вздыхала и качала головой.
«Бедный, милый… Совсем один. Теперь я вижу, что ты действительно очень болен. Позвать сестру?»
Её губы смыкались и снова шевелились, но я понимал все слова.
Но сестра и так не спускала с неё глаз и время от времени делала нетерпеливые знаки за стеклом. Разговор наш прервался, как мне казалось, в тот момент, когда нам надо было так много сказать друг другу. Было невозможно предложить Соне подсесть ко мне, кровать слишком высокая. С ужасом, словно только сейчас заметила, открыв рот и качая головой, она поглядывала на все, что меня окружает, на мои исколотые руки, на аппаратуру. Всё-таки странная идея, пробормотал я, купаться ночью, одной. Между прочим, меня в детстве однажды вытащили из воды, это было на Чистых прудах, хочешь, расскажу? Я провалился под лёд.
Она молчала, смотрела на меня затуманенным взором, — что-то знакомое, сонно-туповатое было в сонином лице, — и все покачивала головой. Дверь открылась, вошёл, прыгая на костылях, Натан. Я рассмеялся.
«Лёгок на помине!» — сказал я.
«Кто это?» — спросила Соня.
Натан сказал: «Побудь там пока. У нас мужской разговор».
Он был худ и острижен под ноль.
«Вот видишь, — сказал я, когда она вышла, — она тебя не узнала. Она тебя не помнит».
«А что она вообще помнит!»
«Я как раз собирался спросить у неё…»
«Чего спрашивать, — сказал он презрительно, — конечно, было».
«Но она ничего такого не помнит!»
«Не хочет говорить, вот и всё».
Упавшим голосом я спросил, как же всё-таки… как это произошло? Ведь мы оба едва успели свести с ней знакомство.
Мой двоюродный брат насмешливо взглянул на меня.
«Вот теперь я вижу. Ты действительно не того. Ведь я это всё выдумал; а ты поверил? Мальчишеское бахвальство. Но признайся: ты ведь тоже придумал, будто видел её в реке?»
Я ничего не ответил, мне не хотелось его разочаровывать. Я испытывал необыкновенное облегчение. Надо было переменить тему.
«Слушай-ка, что я хотел спросить… Ты… действительно?»
«Опять, — сказал он досадливо. — Меня уже спрашивали».
«Кто спрашивал?»
«Там… когда я пришёл. Откуда я такой явился… Да, да, да. Зато ты уцелел. Сумел-таки увильнуть!»
Я хотел возразить, что до меня просто не дошла очередь. Осенью меня бы призвали. Натка поглядел через плечо.
«Покурить охота. А?»
«Валяй, никто не видит».
Он извлёк кисет и зажигалку из болтающейся штанины.
«Так вот, значит… Обучение, то да сё. А какое там обучение, показали, как надо целиться, и пошёл. Я и воевать-то толком не успел, сразу попали в пекло. — Дежурная сестра появилась за стеклом, он уронил самокрутку и наступил на неё ногой. — Да чего вспоминать. А ты, значит, загибаешься?»
«Уже загнулся», — сказал я.
«Торопишься. К нам никогда не поздно».
«Значит, ты…»
«Так точно. — Он вытянулся и взял под козырёк, придерживая локтем костыль. — Пропал без вести, ваше высокоблагородие!»
На что я холодно возразил:
«Отставить. Без пилотки честь не отдают».
«А между прочим, где я её оставил… Ты не знаешь?» — пробормотал он.
Я спросил:
«Ты хочешь сказать — убит?»
«Не обязательно. Тут есть разные возможности. Много возможностей. Можно, конечно, сразу отдать концы, это во-первых».
Мы услышали дальний грохот, потом всё ближе. «Громче! — простонал я. — Ничего не слышу». Гром, свист.
«Я говорю, первая возможность! — орал Натан. — Мы уже в Кюстрине, до Берлина рукой подать. Двадцать армий, два с половиной миллиона, представляешь? Катюши, гранатомёты, дальнобойные орудия — триста стволов на каждый километр. Подвезли прожектора, я сам видел. Только вот ошибочка вышла, я тебе скажу».
«Тебя убили?»
«Да я не об этом. Мясник этот ошибся».
Я хотел спросить, какой мясник.
«Е…на мать, не знаешь, что ли! А, — он махнул рукой, — что вспоминать. Думал после артподготовки ослепить немцев прожекторами, и — за р-родину, за Сталина, с ходу займём высоты, а что получилось?»
Он раскашлялся, умолк, мы оба ждали, когда закончится адский свист и грохот.
«В общем, лежим, ждём. До рассвета ещё, наверно, часа три. Впереди у немцев сплошное зарево по всему горизонту, загорелись леса. Короче, всё застлало дымом, и фокус с прожекторами не вышел. Да ещё местность сплошное болото, топь, в канавах вода по брюхо, снег только успел стаять. Побежали вперёд, ура, со знаменем, а где тут побежишь. Техника вязнет, люди еле успевают вытаскивать ноги из грязи. Немцам только этого и надо. Немцы тоже ведь не дураки…»
Не может наговориться, подумал я. А времени в обрез.
«Где это было?» — спросил я.
«Я же говорю — зеловские высоты. Зелов, есть такой. За Кюстрином километров двадцать. В общем, все там остались. Кроме тех, кто дальше шёл в наступление».
Меня беспокоила мысль: где Соня? Она могла не дождаться и уйти. Ещё немного, встану и пойду её искать.
«…подорвался на мине или что там, плохо помню, пришел в себя, а не надо бы. Часа три промучался, никому до тебя дела нет, много вас таких. Сначала холодно, потом всё теплее, теплее, и на небо. Шучу… Я, может, там так и остался, война кончилась, а я уже того, сгнил. Вот тебе одна возможность».
«Слушай, Натка, — сказал я. — Может, хватит об этом? Тебе ведь и самому, наверно, не так уж приятно вспоминать. Писем от тебя не было, это мне твоя мама рассказывала, похоронки тоже не было, ты пропал, что с тобой приключилось, никто не знает, ты не вернулся. Так что всё это, наверно, я сам и придумал, мне ведь тоже ничего не известно…»
«Чего придумывать-то, чего придумывать! Нет, ты постой, я ещё не договорил. Короче, я эту возможность не использовал. Подобрали-таки… Ампутация бедра в верхней трети, ничего не помогло, гангрену не остановили, напрасно трудились. Вот тебе вторая возможность. А кстати, — спросил Натан, — не знаешь, долго это ещё продолжалось?»
«Война? Но ты же…»
«Откуда мне знать, — сказал он. — А в общем-то мне всё равно!»
Я почувствовал, что вязну в какой-то путанице. На всякий случай я спросил: а когда, собственно, это случилось?
Человек в шинели крякнул вместо ответа, нагнулся, держась за составленные костыли, и подхватил с пола раздавленный окурок.
«Случилось, и ладно. Могло быть хуже. Могло обе ноги оторвать. И яйца заодно. Хотя — зачем они мне? Всё дело в том… — бормотал он, разглядывая окурок, извлёк кисет из выгоревших галифе, ссыпал остаток табака, сунул кисет обратно, — всё дело, говорю, весь философский смысл в том, что на каждом повороте появляются новые возможности».
«Да, но вероятность бывает разная».
«Что значит вероятность? Даже самая маленькая вероятность возьмёт да и сбудется, а невероятностей не бывает. Вот ты со мной споришь, а сам думаешь: встану и отправлюсь на поиски. Это, конечно, маловероятно в твоём положении. Но нельзя сказать, что совсем уж невозможно. Слушай… а сколько сейчас времени, мне ведь тоже пора».
Сейчас потушат свет, сказал я, только что прошёл десятичасовой поезд.
«Ну и, наконец, еще одна возможность, самый лучший выход».
Он наклонился, повис на костылях, сопел, дышал мне в лицо, «молчи, — зашептал, — никому ни слова!» — и погрозил пальцем.
«Пропал без вести, понятно? Ничего тебе не понятно! Что это значит? Это значит, пропал и всё, оторвался с концами, и привет. И никто никогда не разыщет… а ты знаешь, сколько таких пропавших? Ничего ты не знаешь. Целое человечество в нашем веке пропало без вести. Ну, до скорого!»
Так, с поднятым пальцем, он и удалился, упрыгал прочь, и я остался в синем свете ночника наедине с моим бодрствующим мозгом. Меня снова поразила мысль о том, что едва только я начинаю прозревать, едва начинаю различать подлинную действительность и, кажется, вот-вот подберу ключ к моей жизни, к этой шифровке, — как приближается последняя минута моего существования. Как будто это и есть условие, на котором мне дают шанс понять, для чего я жил, что означала моя жизнь.
Соня, пробормотал я, твоё явление чудесно, невероятно, оно напоминает мне ночь, когда я сидел на песке и прислушивался: вот-вот плеснёт вода, всплывёт русалка, покажутся её плечи и грудь в лунной чешуе. И ещё встаёт перед глазами озеро… помнишь ли ты или уже забыла наши места, заболоченную тайгу?
«Сказка, легенда. Не было никакого озера».
«Для кого легенда, а для кого… Сейчас я тебе покажу, мне всё равно пора вставать…»
«Ради Бога… сестра увидит…»
«Не увидит. Можешь не волноваться».
«У меня будут неприятности».
«Ну, как хочешь», — я пожал плечами.
«Я уж собралась на вокзал, — сказала она, — что он тебе тут наговорил?»
«Болтовня, бред, не стоит об этом. Между прочим, он тебя хорошо помнит…»
«Меня, откуда?»
«Помнит, и как мы на качелях качались, помнит. Хрен с ним, забудем об этом. Главное, мне посчастливилось его найти».