Я включила горячую воду, подождала, пока она не станет обжигающей, и положила под неё котлеты. Пока мясо оттаивало, я открыла шкаф и увидела, что там лежал не только хлеб, но и настоящие, те самые булочки для бургеров.
Я вытащила пачку, чтобы съесть одну просто так, от одной мысли уже текли слюни. Потом я вытащила пачку макарон и зелёный горошек. По моим меркам, нас ждал приличный ужин.
Разумеется, кроме меня его никто и не оценивал.
Пока я готовила, мама с папой поднялись по лестнице и вышли на балкон. Я слышала, как они смеялись и говорили — в основном папа, но мама тоже иногда подавала голос, наверное, когда понимала, что ей это позволят.
Меня забыли, я слилась с фоном их жизни и существовала только для того, чтобы приносить им вещи и готовить еду. Пожалуй, звучит грустно, но меня всё устраивало. Так лучше. Когда меня видно, я могу пострадать. Могу сделать что-то не так.
Пока я оставалась невидимкой, можно было не так сильно бояться.
Когда открылась дверь, мне пришлось сдержаться, чтобы не подпрыгнуть. Его шаги направлялись в мою сторону, но я не обернулась и уставилась вместо этого на шипящее мясо, проводя по нему лопаткой, прекрасный аромат заполнял мои лёгкие.
Отец открыл холодильник, и я глубоко вздохнула. Может, он вообще со мной не заговорит.
— Уже готово?
— П-почти, — сглотнула я.
— Хорошо. Не заставляй меня ждать, — на этом он захлопнул дверцу холодильника, и я услышала, как звякают пивные бутылки, пока папа выходил обратно на балкон.
Я понятия не имела, зачем отец привез нас сюда. Помимо той поездки во Флориду, о которой говорила мама, мы никогда и нигде не отдыхали, и папа не делал чего-то просто так. Я даже никогда не слышала, чтобы он говорил о поездках. Ему надо было сбежать? Он праздновал какое-то событие на работе? У меня кружилась голова от попыток понять, почему мы здесь, и сделать выражение лица достаточно радостным, чтобы казаться благодарной, но не слишком счастливым.
Несколько дней назад отец пришёл с работы и сказал мне упаковать наши вещи. Он сказал, куда мы едем, только вчера, и даже тогда называл это место «хижиной в горах». Я не знала, поедем ли мы к ближайшим горам или куда-то далеко, и когда мне удалось спросить у мамы, она тоже ничего не знала. Я должна была быть в школе, поэтому гадала, сколько продлится поездка. Но мы не знали. Он не сказал, зачем мы уехали, и, разумеется, мы не могли спрашивать. Мы могли только ждать. Он либо скажет нам сам, либо мы так и не узнаем.
Когда всё было готово, я достала из шкафа три серые керамические тарелки, наложив всем хорошую порцию. Папина была заметно больше, потому что иначе он может что-то об этом сказать. Я не собиралась рисковать. Если есть хоть малейший шанс сохранить спокойствие, я им воспользуюсь.
Я взяла их тарелки и аккуратно понесла через гостиную. Уже у двери я пыталась понять, как открыть её с занятыми руками. Папа смотрел на меня, но не помогал.
Наконец я вернулась на кухню, поставила одну тарелку на стол и вынесла сначала его. Я поставила её на стеклянный стол на балконе.
— Наконец-то, — проворчал он, потянувшись ко мне, чтобы взять с тарелки бургер ещё до того, как я убрала руки. — Не заставляй свою маму ждать. — Он говорил с набитым ртом, с его губ летели кусочки бургера.
Я кивнула и развернулась как можно быстрее, чтобы сбежать. Я вынесла мамину тарелку за считаные секунды, потом принесла свою и села между родителями. Я ела медленно и осторожно, тишина сильно на меня давила.
Почему они не говорят?
В чём дело?
— Наверное, надо сообщить ей хорошие новости, — сказал папа, вытирая рот тыльной стороной руки, а потом громко рыгая. Я взглянула сначала на его пустую тарелку, а затем на него. Папин рот исказила злобная ухмылка, его глаза были прикованы к маме.
Я перевела взгляд на неё и удивилась, что она тоже улыбалась. Мама положила вилку на тарелку, опустив взгляд, одна её рука скользнула под стол, чтобы погладить живот.
Нет.
— У нас будет ребёнок, Дженни. — Её лицо залила краска.
Нет. Только не снова.
Один уже был — малыш, которому не пришлось жить так же, как мне. Мне тогда было десять, но я помню это чувство. Тот ужас, тот страх…
Мама была на середине срока, когда он пришёл домой и ударил её в живот. В течение часа началось кровотечение.
На следующий день дома начались схватки, пока папа был на работе. Я хотела позвонить ему — знала, что иначе он разозлится, — но мама просила его не беспокоить. Поэтому я сидела с ней, пока она кричала, корчилась, истекала кровью и потела, с каждым часом близился срок, когда он придёт домой и раскроет наш секрет.
Именно так я об этом думала. Как о нашей грязной тайне. Будто если мама поскорее закончит, мы сможем всё спрятать и притвориться, что ничего не было. Но вместо этого мы несколько часов ждали, пока промежуток между схватками станет короче. Во время её беременности я читала книги, чтобы хоть как-то подготовиться, но в школьной библиотеке не было книг про роды и почти не было самих беременных. У нескольких учителей были дети, некоторые даже работали беременными, но они же не рассказывали про сам процесс. Я узнала от девочек из класса, что во время родов женщины много кричат, истекают кровью, а иногда даже какают под себя.
Если честно, я не хотела с этим разбираться, но я была ей нужна. Поэтому я держала её за руку, и мы ждали. Но прошла целая вечность. Когда он наконец-то пришёл домой, я заговорила. Сказала, что мы должны отвезти её к врачу. После этого он ударил меня по лицу. Папа не доверял врачам. Он не доверял никому.
Той ночью родился ребёнок. Маленькая девочка. Я помню, как смотрела на её крохотное тельце на одеяле между маминых ног. Малышка была такой маленькой, что умещалась у меня на ладони. Мама не хотела её держать, поэтому это сделала я. На одно мгновение. Но этого хватило для того, чтобы понять, что девочка не жива. Она не плакала и не сделала ни единого вдоха.
Она была такой маленькой, но принесла столько боли. У мамы очень долго шла кровь. Я и не знала, что можно так сильно истечь кровью, но я ошибалась. Её было так много, что я готовилась к маминой смерти. Сама мысль была ужасающей. С мамой было не отлично, но она почти меня не била. Почти не отправляла спать без ужина. Если её не станет, я останусь только с отцом, и тогда наверняка моя жизнь станет намного хуже…
Тогда я придумала план: если мама умрёт, я сбегу. Плевать, что мне некуда бежать, и у меня нет ни денег, ни семьи. Я буду бежать до тех пор, пока не свалюсь. В школе говорили про девочек, которые живут на улице, про то, чем они занимаются, чтобы выживать. Я упёртая. Я умею следить за домом и готовить. Я найду работу — скоро мне будет шестнадцать.
Но даже если мне придётся делать другое, все эти сексуальные вещи, про которые мне рассказывали — то, чем иногда занимались мама с папой, — уверена, это всё равно лучше. В детский дом я не попаду. Даже если мне удастся сдать отца, потом он меня найдёт. И всё равно никто не берёт подростков. Побег был моим единственным шансом.
Той ночью я лежала на кровати с мамой. Она ни разу не тронула малышку, даже после меня — только дрожала и плакала всю ночь. Когда мы проснулись, малышки уже не было.
Я понятия не имею, что он с ней сделал, наверное, закопал во дворе рядом с собакой, которую я очень любила.
С тех пор никто не говорил ни об этом ребёнке, ни о новом. Однажды мама попросила принести ей противозачаточные таблетки, и я пошла в бесплатную больницу. В конце концов папа их нашёл и избил нас обеих.
Это было два года назад.
А теперь, когда я смотрела на них через стол, во мне бушевала лишь злость. Как они могли это допустить? Как она могла?
Я не была глупой и понимала, что мама ничего не решает в вопросах о сексе — отец не станет ни о чём спрашивать. Но зачем она вообще сказала ему, что беременна? Почему она не сделала аборт? Новый ребёнок, если она вообще сможет его выносить, принесёт нам лишь горе.
— Ну не расстраивайся так, — сказала мама, покачав головой. — Совсем скоро ты от нас уедешь. Мы пока не готовы к пустому гнезду. — Она подмигнула, и я почувствовала, как к горлу подступает желчь.
Так вот в чём дело? Через два года я смогу уйти, и они останутся одни. И должны будут сами стирать одежду, готовить еду и мыть туалет. Но теперь… теперь они для этого вырастят нового ребёнка. Но на что они рассчитывают? За младенцем придётся ухаживать, а не наоборот.
Разумеется, к пяти годам я заботилась о них больше, чем они когда-либо обо мне. Я тоже прижала руку к животу, уверенная, что меня стошнит.
По моему затылку стукнула тяжёлая ладонь, возвращая к реальности. Кожа горела от такой силы.
— Поздравь свою маму, — приказал он.
Я сморгнула слёзы, кивая.
— П-поздравляю, мам. Это отличная новость.
— Ты не выглядишь счастливой, — буднично заметил папа.
Когда я повернулась, на его лице красовалась язвительная ухмылка. Он хотел меня спровоцировать? Ну уж нет.
— Я счастлива, — убеждала я. — Правда. Просто устала.
— Устала, — хмыкнул он. — В этом вся проблема вашего поколения. Вы ничего не знаете о тяжёлом труде. Взять, к примеру, меня: я пошёл работать на завод, когда был моложе тебя, и к двадцати двум стал бригадиром. А чего ты добьёшься к двадцати двум? Ничего. Будешь настолько же бесполезной, как и всю свою жизнь. — Он сделал глоток пива.
Я не знала, что сказать. Не то чтобы его оскорбления и унижения были чем-то новым для меня. Это был обычный день, но новость о ребенке сбила меня с толку, и я не могла мыслить здраво. Почувствовав на глазах холодные слёзы, я опустила взгляд и часто заморгала, надеясь, что они высохнут до того, как он заметит.
— В чём дело, неженка? Язык проглотила? Не можешь оправдать свою лень?