– Я доктор Джон Потт, меня назначили главным врачом Виргинии. В вашем случае я мог применить лишь малую часть моих познаний, но мне очень приятно лечить настоящего пирата! Какая жизнь у вас, наверное, была, какая жизнь! И надо же – приходится расставаться с нею, когда вы еще так молоды! И все сокровища: и золото, и великолепные драгоценные камни канули на морское дно!
Он тяжко вздохнул и ушел. Люк закрыли, мы со Спэрроу вновь оказались в темноте, и для нас потянулись долгие часы ожидания. Сквозь щели в трюм проникал слабый свет, так что тьма была не черной, а серой, и мы могли видеть друг друга, хотя и смутно. Кто-то принес нам заплесневелый сухарь и воду. От сухаря я отказался, но воде был рад: мне очень хотелось пить. Спэрроу поднес маленький кувшинчик к своим губам, потом приставил его к моим. Я выпил, испытывая несказанное блаженство. И только через пять минут меня наконец осенило. Приподнявшись на локте, я повернулся к священнику.
– Кувшин был полон! – воскликнул я. – Выпили вы хоть что-нибудь или только сделали вид?
Он вытянул свою громадную ручищу и заставил меня снова опуститься на доски.
– Я не ранен, – сказал он, – а воды было слишком мало для двоих.
Тусклый свет, сочившийся сквозь щели вверху, померк, и тьма стала непроглядной. Воздух в трюме был спертый, мы задыхались, бредя о прохладном ветре, о ясном небе, усыпанном звездами. Когда стало совсем плохо и зловонный беспросветный мрак начал душить нас подобно ночному кошмару, крышка люка вдруг открылась, и вместе со свежим воздухом до нас донеслись звуки мужских голосов, переговаривающихся на палубе.
– Да, безусловно, доктор объявил, что его жизнь вне опасности, – сказал один, – но он все-таки ранен.
– Он человек опасный и отчаянный, – резко перебил другой. – Не представляю, как вы оправдаетесь перед вашей Компанией за то, что так долго не заковывали его в кандалы.
– Будьте покойны, милорд, мы с руководством Компании отлично понимаем друг друга, – надменно произнес первый голос. – И поверьте, пленника своего я сумею не упустить и без чужих советов. Если сейчас я все-таки приказываю заковать его, то только потому, что считаю это нужным, а не потому, что этого добиваетесь вы, милорд. Вы желаете воспользоваться случаем, чтобы переговорить с ним, что ж извольте, против этого я не возражаю.
Собеседник Карнэла удалился. Когда его шаги затихли, милорд весело расхохотался. К его веселью присоединились еще три или четыре грубых голоса. Кто-то чиркнул огнивом, и на палубе тотчас заметалось пламя факелов и ровным светом загорелся фонарь. Держа его в руке, по трапу начал спускаться человек с жестким обветренным лицом. Сойдя вниз, он поднял фонарь, чтобы посветить милорду. Я лежал и смотрел, как королевский любимец спускается в трюм. Пламя наклоненных к люку факелов ярко освещало его статную фигуру и лицо, благодаря которому он, невзирая на сомнительное происхождение и тощий кошелек, сумел возвыситься и взлететь на вершину, столь приближенную к солнцу, что один взгляд на нее ослеплял. В богатом наряде и блеске красоты, в ореоле красного сияния факелов, он озарял темноту, словно яркая зловещая звезда.
За милордом спустились два матроса с факелами, затем показался третий, без факела, и захлопнул крышку люка. Когда все они сошли в трюм, Карнэл, сопровождаемый капитаном, подошел и встал, глядя на меня сверху вниз. Я приподнялся на локте, хотя и с трудом – после лихорадки я был слаб как младенец, – и посмотрел ему в глаза. В них была неприкрытая жестокость; если бы я ожидал от него, своего заклятого врага, милосердия или великодушия (чего я, разумеется, не ожидал), его взгляд вмиг похоронил бы эту надежду. Подозвав жестом матросов, которые стояли за его спиной, он ткнул большим пальцем в сторону Спэрроу и приказал:
– Сначала займитесь этим. Наденьте на него ручные кандалы.
Матрос, спустившийся в трюм последним и принесший столько кандалов, что их хватило бы на шестерых пиратов, вышел вперед, дабы исполнить повеление милорда. Капитан посмотрел на могучую фигуру Спэрроу и вытащил из-за пояса пистолет. Священник засмеялся:
– Он вам не понадобится, приятель. Я знаю, когда сопротивление бесполезно.
Он вытянул руки, и матросы сковали их запястье к запястью. Когда они закончили, он невозмутимо сказал:
– «Видел я нечестивца грозного, расширявшегося подобно укоренившемуся многоветвистому дереву. Но он прошел, и вот, нет его, ищу его и не нахожу116».
Милорд повернулся к нему спиной и указал пальцем на меня. Все время, пока меня сковывали по рукам и ногам, он не сводил глаз с моего лица, потом отрывисто сказал:
– Вы принесли с собой веревки? Свяжите его так, чтобы притянуть руки к туловищу.
Матросы обвили вокруг меня веревки много раз.
– Затяните их, да потуже, – приказал фаворит.
Цепи пастора гневно звякнули.
– Да ведь у него на руке от запястья до плеча – воспаленная рваная рана, и вам наверняка об этом сказали! – вскричал он. – Стыдитесь!
– Еще туже, – процедил Карнэл сквозь зубы.
Матросы затянули узлы и встали.
– Можете идти, – коротко бросил им фаворит, и все трое попятились к подножию трапа. Капитан отошел туда же и уселся на ступеньку.
– Здесь, под люком, более свежий воздух, – пояснил он.
Я лежал у ног моего врага, стиснув зубы и глядя ему в глаза. Что и говорить, чаша была горькой, но у меня достало сил пить ее, не морщась.
– Ну что, молодожен, сполна я тебе заплатил? – спросил он вполголоса. – Помнишь, за тот красный клен и индейский узел? Говори, сполна?
– Нет, – ответил я, – приведи сюда ее, и пусть она посмеется надо мною, как смеялась в тот вечер под окном гостиницы.
Он схватил кинжал, я думал, он меня заколет, но секунду поколебавшись, он убрал оружие в ножны.
– Леди Джослин одумалась, – сказал он. – В капитанской каюте горят свечи, льется вино, звенит смех. На корабле есть и другие благородные дамы; я часто пою им под лютню, и ей тоже. Она спасена из пучины, в которую вы ее ввергли; она знает, что королевский суд и палач скоро разобьют оковы, о коих она теперь вспоминает с содроганием, и что король и еще кое-кто охотно простят ей кратковременное помрачение ума, от которого она уже исцелилась. Она весела и довольна, на щеках ее цветут розы, глаза сияют как звезды. Сегодня, когда между куплетами моей песни я сжал ее руку, она улыбнулась мне, вздохнула и покраснела. Она вновь стала покорной воспитанницей короля, леди Джослин Ли – она попросила, чтобы ее называли именно так…
– Ты лжешь, – сказал я, – она моя верная и благородная жена. Пусть она проводит время в капитанской каюте, где тепло и светло, пусть даже ее губы смеются – сердцем она все равно со мной, в этом трюме.
Говоря это, я вдруг понял, что точно знаю, хотя и бог весть откуда, что сказанное мною сейчас – чистая правда. И ощутил такое глубокое счастье, что мне стала нипочем и боль от веревок, и другая, еще более мучительная, от того, что я беспомощно лежу у его ног. Должно быть, выражение моего лица сильно изменилось, отразив радость, согревшую мое сердце, потому что лицо фаворита исказилось дикой злобой, превратившей его красоту в нечто нечеловеческое и страшное. Теперь он был похож на дьявола, который твердо рассчитывал заполучить облюбованную им душу, но неожиданно остался ни с чем. Минуту он стоял неподвижно, судорожно сжав кулаки, затем голосом столь тихим, что его речь походила на шепот, донесшийся из глубин ада, проговорил:
– Ну и обладай ее сердцем, если можешь. А я прижмусь лицом к ее груди.
Я не удостоил его ответом; простояв надо мною еще с минуту, он повернулся и поднялся по трапу на палубу. Матросы и капитан последовали за ним. Люк захлопнули и задраили, и нам, вновь оказавшимся в душной темноте, осталось одно – с твердостью терпеть то, чего мы не могли изменить.
За те часы боли и жажды я хорошо узнал человека, который сидел подле меня. Его руки были скованы так, что он не мог освободиться и дать мне воды, даже если бы она была, но зато он подарил мне нечто более драгоценное: нежность брата, мужественное сочувствие солдата, милосердие служителя Господа. Я лежал молча, и он редко нарушал молчание, но когда говорил, было в его голосе что-то такое… Я в очередной раз впал в полубеспамятство, в котором я вволю пил воду и не чувствовал боли, а очнувшись, услыхал, как он молится. Потом он замолчал, глубоко вздохнул, и его мощные мышцы хрустнули. Раздался громкий треск ломающегося железа и тихое: «Слава тебе, Господи!» В следующее мгновение его пальцы уже развязывали узлы моих пут.
– Сейчас, Рэйф, сейчас я сниму их с тебя, – сказал он, – спасибо Господу, который научил мои руки сражаться и дал им достаточно силы, чтобы переломить надвое стальной лук.
Веревки ослабли. Я положил голову ему на колени, он обнял меня своей могучей рукой, с которой свисал обрывок цепи, и, словно мать ребенка, убаюкал, тихо напевая двадцать третий псалом.
Глава XXVI, в которой я предстаю перед судом
Милорд больше не наведывался в трюм, поэтому меня больше не стягивали веревками, а на Спэрроу не надели новых кандалов.
Утром и вечером нам приносили жалкий ломтик хлеба и несколько глотков воды, но матрос, спускавшийся в трюм, не имел при себе света и не мог заметить, что я не связан, а ручные оковы пастора разорваны. Никто из начальства к нам не заглядывал. Мои раны быстро заживали и силы восстанавливались.
В нашей тюрьме было темно и смрадно, мы страдали от голода, жажды и бездействия, нам грозила позорная смерть, но и в этой навозной куче отыскалось жемчужное зерно – ибо за те дни мучений и тоски мы с пастором стали дружны, как Давид с Ионафаном117.
Наконец настал день, когда к нам пожаловала персона более значительная, чем тупой матрос, приносивший еду. То был спокойный, невозмутимый господин с седеющими волосами и живыми темными глазами. Он приказал двум сопровождавшим его матросам оставить люк открытым и поднес к носу губку, пропитанную уксусом.