– Господи, я уж решила, что тебя похитили. Что тебя волки съели. Или ты в секту ушла, что-то в этом духе.
– Все куда скучнее.
– Тебя несколько часов не было.
– Извините, – говорит Ифа, на мгновение приложив ладонь к двери лаборатории. – Метро, очереди, все такое. Я уберу пленку.
Эвелин большую часть жизни прожила в квартире внизу; эту она использует как мастерскую, студию и убежище. Ифа заходит в комнату, где у них расположен склад: когда-то здесь, наверное, была спальня, а теперь стоят стеллажи, шкафы и ящики. От пола до потолка, вдоль окон, и над ними тянутся ячейки. На каждой надпись: «пленка ч/б» написано на одном, «пленка цвет» – на другом; «фильтры», «крышки», «запасные ремни». Ифа даже не смотрит на ярлыки, убористо напечатанные кем-то из ее предшественников, потому что запомнила содержимое наизусть, как только сюда попала. Вернувшись домой, она нарисовала схему ячеек, чертя стрелки и подписывая, что запомнила, своими каракулями, иногда задом наперед, чаще левой рукой. То, что получилось и что не разобрал бы никто другой, она прикрепляет к трясущейся дверке холодильника до тех пор, пока не выучит наизусть.
Вдоль других стен стоят шкафы, где хранится архив Эвелин: бесчисленные коробки с негативами и листами «контролек», ящики, полные записей, кого и где она фотографировала, сколько ей заплатили и кто. Множество папок с контрактами, налоговыми декларациями, письмами от поклонников и непоклонников.
От этой стороны комнаты Ифа держится подальше, от всего. И это с каждым днем превращается во все большую проблему. Это место начало ей сниться, стало вторгаться в ее ночную жизнь. Оно всплывает у нее в голове, незваное, когда Ифа штампует пчел на коже любителей музыки, когда гремит виски-сауэрами в баре.
Пока ей удавалось вывернуться. Но она знает, что эта часть комнаты в курсе: долго так продолжаться не может.
Другие помощники фотографов, с кем она разговаривала, говорили, что им только тем и приходится заниматься, что заполнять или просматривать контракты, отвечать на почту, оплачивать счета – они жаловались Ифе, что всего лишь помогают с бумагами. То, что Эвелин берет Ифу на съемки, просто невероятно, твердят они; Ифа не понимает, как ей повезло.
Ифа не считает, что это везение. Она ощущает это как проклятие, словно сказочный герой, которому по случайной жестокой прихоти высшего существа суждено всю жизнь носить крыло вместо руки, или жить под землей, или обратиться в пресмыкающееся. Она не умеет читать. Она не в силах делать то, что другим людям кажется таким безыскусным и простым: увидеть согласование чернильных контуров на странице и алхимически сплавить их в смысл. Она может создавать буквы, может выписать их шариком стержня или грифелем карандаша, но не может выстроить их в правильном порядке, в последовательность, которую поймет любой. Она может удерживать слова в голове, она загоняет их туда, может сплетать в уме предложения, абзацы, целые книги; может складировать слова внутри, но не может спустить их через руку, по пальцам и на страницу. Она не знает, почему так получилось. Подозревает, что младенцем встретилась с колдуном, у которого в тот день было дурное настроение, и, увидев ее, поравнявшись с ее коляской, он решил высосать из нее эту чудесную способность, оставить ее изгоем, выброшенным на берег безграмотности и невежества, навеки проклятым.
В первый день Ифы в студии Эвелин протянула ей контракт и попросила его просмотреть, а потом заполнить. Ифа взяла его, положила на стол, а когда Эвелин вышла из комнаты, склонилась над ним, закрыв ладонью левый глаз. На грудь внезапно навалилась давящая тяжесть, стало трудно втянуть воздух в легкие. «Пожалуйста, – твердил мозг, она точно не знала, к кому обращаясь, – пожалуйста, пожалуйста. Дай мне справиться, лишь разок. Я все сделаю, все, что угодно». «Контракт» она распознала на самом верху страницы. Уже что-то. Эвелин сказала, что это контракт. Или, может, там было написано «контакт»? Там вообще была «р»? Ифа плотнее вдавила основание ладони в левый глаз и осмотрела уже извивавшуюся череду букв, составлявших слово. Была там «р», а если да, где она должна была стоять? Перед «т», после «т» или рядом с «к», а если да, то с какой «к»? Горло Ифы сжала паника, она велела себе наплевать на «контракт», или «контакт», или что там, черт его возьми, было написано, и посмотреть страницу дальше, и, сделав это, она поняла, что обречена. Потому что лист бумаги, лежавший на столе, был забит текстом, немыслимо мелким текстом, набранным тесно, слова ползли по странице, словно цепочки черных муравьев по белой стене. Они сбивались в кучки и перестраивались у нее перед глазами, разбегались из линейной, шедшей слева направо, структуры и воздвигались длинными колеблющимися колоннами, сверху донизу; они качались и гнулись, как высокие травы на ветру. Она на мгновение увидела, как «в» потянулась в открытые объятия «х»; заметила «и» неподалеку от «а», что напомнило ей устройство ее собственного имени. Ненадолго она ухватила сочетание букв, возможно, гласивших «влечет» или, может быть, «волчат», но через секунду оно пропало. Она пыталась не расплакаться, понимая, что все кончено, что работа, шанс, который был ей дан, погублен, как многое до него, и взвешивала «за» и «против», думая, не лучше ли просто уйти, когда услышала в коридоре приближающиеся шаги Эвелин.
Ифа не осознала, как приняла решение. Она лишь понимала, что подняла контракт за уголок, держа его на отлете, кончиками пальцев, словно он испускал какие-то токсины. И вот она уже сует его в синюю папку и кладет папку в коробку на самом верху шкафа с папками.
Войдя в комнату, Эвелин спросила:
– С контрактом закончила?
И Ифа, которой нужна была эта работа, так нужна (почему у нее не может быть хорошей работы, интересной, как у всех, будь проклят тот колдун, лопни он с брызгами), Ифа обернулась, улыбнулась доверительной полуулыбкой, сложила руки и сказала:
– Да. Все.
На складе Ифа вытряхивает коробки с пленкой на стол и начинает рассовывать по местам.
С того дня, за много месяцев, что она работает на Эвелин, синяя папка в коробке на шкафу распухла и разрослась. Каждый клочок бумаги, который передают Ифе, каждое письмо, которое она вскрывает, каждую просьбу, бланк или контракт, попадающий за порог, она кладет туда. Все, где есть цифры или значки доллара – чеки, счета и квитанции, – она сразу отсылает знакомому бухгалтеру, чтобы хотя бы денежный поток в бизнесе не прерывался. Но все остальное попадает в папку. Разберется потом. Когда сможет. Как только выяснит, как это делается. А она выяснит. Вопрос времени, и только. Со дня на день она вытащит синюю папку, которая уже раздулась, так что крышки прогибаются, и займется ею. Как-нибудь.
Ифа запихивает в ячейки коробки пленки, одну за другой.
– Как оно? – кричит она.
В дверях появляется Эвелин. Высокая, она возвышается над мелкой Ифой по крайней мере на фут. Ее седые, как белая норка, волосы зачесаны назад и заколоты чем-то, что Ифе кажется канцелярским зажимом; с рубашки, должно быть, одной из старых рубашек ее мужа, свешивается спереди несколько бельевых прищепок. Длинные жилистые руки скрещены на груди.
– Не знаю, – бормочет она с хрипотцой от трех пачек сигарет в день. – Сплошное зерно.
Ифа смотрит на нее.
– Зерно – это же может быть и хорошо, да? – осторожно спрашивает она.
Никогда не разберешь, когда Эвелин нужно сочувствие, выраженное словами, а когда просто молчаливое понимание.
– Не зерно. – Эвелин проводит рукой по полке, останавливается у коробки с лампочками и хмурится, глядя на нее. – Мыло.
– Мыло?
– Мыльное зерно.
Ифа берет последнюю коробку с пленкой.
– Ты отправила контракт в журнал? – внезапно спрашивает Эвелин.
Бока коробки скользкие, гладкие; она выпадает у Ифы из пальцев, словно ее тянет к полу магнитом.
– Я… ммм… – выдавливает из себя она, шаря по плиткам в поисках коробки. – Я точно…
– Странно, – бормочет Эвелин, встав теперь у окна. – Они звонили, сказали, что у них документов нет, но…
– Вам нужно собираться, – перебивает Ифа.
Эвелин оборачивается.
– Уже?
– Да. Вам нужно быть в центре через двадцать минут.
– Ох. Я обедаю с… вот дырявая голова, да?
– Дырявая?
Ифа поднимает бровь. У Эвелин отвратительная память на имена, и это у них давно стало предметом шуток.
– Дэном? Бобом? Нет… Полом, – говорит Эвелин, выуживая из кармана рубашки недокуренную сигарету. – Полом… каким-то. А! – произносит она, торжествующе взмахнув крошащейся сигаретой. – Аллансоном. Полом Аллансоном.
– Тепло, – говорит Ифа, указывая на прищепки на рубашке Эвелин. – Алланом Полсоном. Куратором из МоМА.
Эвелин шагает вперед и поднимает руки, позволяя Ифе со щелчками снять прищепки.
– Смотрите, пусть сводит вас в какое-нибудь приятное место.
– Я попрошу тебе завернуть. В жизни не могла есть в этих заведениях.
– Спасибо. – Ифа вытаскивает канцелярский зажим из волос Эвелин. – Хотите, чтобы я поехала с вами на такси?
Эвелин качает головой:
– Нет. Не настолько я бесполезна. Можешь пока продолжить… – Она кивает в сторону лаборатории. – Не забудь… – чертит рукой в воздухе неопределенную дугу. – Ну, ты знаешь, чем заняться. Может, стоит сходить в магазин и чем-нибудь заполнить холодильник. Там как-то устрашающе пусто. Возьми денег.
– Не волнуйтесь.
Ифа провожает Эвелин до двери, где вручает ей сперва жакет, потом сумку.
На верхней ступеньке лестницы Эвелин останавливается и прикладывает руку ко лбу.
– Ох, чуть не забыла. На автоответчике есть сообщения. Снова звонил этот. Как его. Который с кухни. Что-то говорил про то, что вернулся в город. Знаешь что? Надо тебе пойти. Пойти домой. Увидеться с ним. Здесь все может подождать до завтра.
Она начинает спускаться по лестнице, бормоча себе под нос:
– Поверить не могу, чуть не забыла ей сказать, что я за человек, забываю, все забываю. Господи, я уже такая старая, что не могу запомнить даже самых важных…