На тропинке, ведшей прочь от фермы, Ифа едва не споткнулась о кота с клочковатой черной шерстью, и ей хотелось, как и прежде, позвать сестру, хотелось, чтобы та прибежала и сказала, что она рядом. Но вместо этого Ифа обогнула кота, хотя он шел к ней, вопросительно подняв хвост трубой, и зашагала по засыпанной листьями дороге.
В лаборатории Эвелин Ифа включает проявитель и раскладывает в его коническом белом свете полосы пленки по десять кадров, выстраивая их так, как нравится Эвелин: каждый ловит мгновение жизни, словно стакан, накрывающий пчелу.
Она как раз выкладывает последнюю полосу, когда оживает телефон. Она бросается на другой конец комнаты и подносит трубку к уху.
– Студия Неметов, – говорит Ифа.
– Привет.
Она оседает на пол, почти облегченно, стаскивая телефон себе на колени.
– Ты вернулся, – говорит она.
– Да. Сегодня утром. Приехал поездом. Вообще-то несколькими поездами. Ты не поверишь, сколько я ехал.
– Можешь мне сам рассказать попозже.
– Могу? – Она слышит в его голосе улыбку. – Ты сможешь выбраться?
– Конечно. Эвелин ушла на ланч и меня официально отпустили до конца дня.
– У тебя? Через полчаса? Сорок минут?
– Жду.
Она сметает контрольки в небрежную кучку, опустошает ванночки для проявителя и споласкивает их под краном. Когда она выходит из лаборатории, ее изумляет сияние солнца, она теряется, не находя в квартире той же тьмы, словно забыла, какое сейчас время суток и время года. Ифа мечется по квартире в поисках разбросанных вещей: жакета, темных очков, ключей, сумки. Сбегает по лестнице, выходит из здания и спускается в метро.
На платформе толпа, жара невыносимая, но проходящие поезда приносят внезапное облегчение, воздух движется. Ифа занимает место среди ожидающих людей. Слева двое мужчин спорят по-итальянски, один для выразительности бьет себя по лбу; справа немолодая женщина в лисьем меху и кружевных перчатках. По какой-то причине Ифа вспоминает мать. Гретта как-то рассказывала, что у ее тетки была лисья горжетка и ей так нравилось, что у лисы во рту была пружина, чтобы защелкивать на хвосте.
Ифа стоит на платформе, подземный ветер колышет подол платья, она думает о матери, когда та была ребенком, о лисьей голове у нее в руках. Потом приходит поезд, и она подается вперед. В толчее перед дверями она позволяет лисьим усам скользнуть по своей руке.
Выходя на Деленси-стрит, Ифа понимает, что необходимо зайти в магазин. Нужны молоко, хлопья, хлеб: основные продукты, которые есть у большинства людей дома. Она мнется у витрины, разглядывает выставленные апельсины, берет персик и стоит, держа его в руке, ощущая его плотность, его шкурку, похожую на мышиную. Женщина, бедром подпирающая ребенка, которого держит на руках, тянется мимо нее за гроздью бананов и говорит, словно самой Ифе: «Ты доиграешься». Старик в дверях тщательно пересчитывает монетки, перекладывая их из одной руки в другую. Нетерпение, кажется, окутывает Ифу, словно плащ; она, оказывается, не может заставить себя войти, не может заставить себя ждать в очереди, чтобы заплатить. Она кладет персик обратно, бережно, чтобы он угнездился со своими собратьями. Когда она уходит, ребенок отказывается от предложенного банана, плача тонким голосом.
Ифа заходит в квартиру с таким облегчением, словно несколько недель здесь не была. Прислоняется к двери, чтобы ее запереть, позволяет сумке соскользнуть на пол; бросает ключи на столешницу, закрывающую ванну, расправляет простыни и принимается запихивать вещи под кровать: разбросанную одежду, грязные кружки, непарную обувь. Она просто заталкивает груду вещей в шкаф, вниз, тут стучат в дверь, и Гейб внезапно оказывается внутри, и вот он поднимает ее на руки, волосы у него стали короче, куртка мокрая, и он что-то говорит про то, какой поганый это район и как может кто-то в своем уме здесь жить.
Ифа познакомилась с Гейбом на съемке три месяца назад. Эвелин делала портреты людей на рабочих местах. Сняла татуировщика, орудующего иглой у себя в салоне, собачьего парикмахера рядом с разномастными щетками, костюмершу в цеху «Метрополитен», рот которой щетинился булавками. Последним в серии должен был стать шеф, знаменитый своим взрывным нравом, требованием, чтобы рецепты сохранялись в тайне, и змеящимися очередями манхэттенцев, желающих получить столик в его ресторане.
Эвелин хотела, чтобы Арно прислонился к столу у себя на кухне. Ей понравилась кухня, Ифа это поняла: все в пару и блестящей стали, с ножами на подставках, стопками тарелок, горелками, ревевшими, как драконы. У Арно, однако, были другие соображения. Он хотел, чтобы его сфотографировали в сшитом на заказ костюме, среди зеркал, свечей и позолоченных стульев в ресторане.
Во время обсуждения Ифа молчала. Распаковывала сумки. Раскрывала штативы. Ставила свет, приклеивая провода скотчем к полу, чтобы никто не споткнулся. Заряжала пленку в камеры, выставляла объективы, которые, по ее мнению, могли понадобиться Эвелин. Она развернула отражатель, прислонила к стене. Она делала это все на кухне: она знала, что Эвелин настоит на своем. И, как ожидалось, как раз, когда она снимала с разных ракурсов «Полароидом», Арно вернулся в кухню в белой форме шефа. Ифа не смотрела ему в лицо, она занялась выкладыванием сохнущих снимков, чтобы их посмотрела Эвелин.
Но Эвелин не стала на них глядеть. Она редко это делала. Она вплыла в комнату; двинулась к окну, потом прочь от него. Постояла минуту, наблюдая, как сушефы пластают и рубят овощи кубиками и кружочками.
Потом она принялась двигаться быстро и неуловимо, не произнося почти ни слова. Она усадила Арно на сверкающую хромированную столешницу. В обеих руках он держал ножи. Его белая куртка была наполовину расстегнута, волосы под сдвинутым назад колпаком гладко зачесаны. Ифа смотрела в видоискатель, как Эвелин задает направление. Его медвежьи очертания сновились меньше в искажающем, водном, выгнутом мире камеры, но Ифа видела, что на итоговом произведении он будет огромным, нависающим, царящим над всем.
В этот момент у ее локтя возникла Эвелин. Ей удавалось двигаться так, что ее почти не замечали. Эвелин смотрела на Арно, или сквозь него, или вокруг него, пока он отвернулся и обрушился на одного из ассистентов за какие-то прошлые прегрешения.
Ифа протянула Эвелин полароидный снимок.
– Я не знала, захотите вы…
– Свет, – вставила Эвелин.
– Так что я его не включила. Могу, если вы хотите…
– Нет. Не нужно. Мне нравится… – Голос Эвелин стих, она указала на то, что, как она думала, Ифа тоже может увидеть. – Но я не уверена насчет…
Они обе изучали Арно в профиль, по-прежнему оравшего на ассистента; головы их склонились в одну сторону.
– Можем его подвинуть, – предложила Ифа.
– Хммм. – Эвелин повернулась, и они обе посмотрели на пустое место у окна. – Но сушефы…
– Су?..
– Кухонные носильщики. Су-шефы. Как они там называются. Они мне нравятся.
– А. Может, ему за спину?
– Да. Два…
– С каждой стороны.
Ифа расставила их так, чтобы они попадали в кадр. Снова посмотрев в видоискатель, она улыбнулась. Из-за ракурса сушефы казались маленькими, ничтожными пигмеями позади своего господина.
Эвелин протянула руку за снимком. Взглянула на него, зачесала волосы ото лба, шагнула к камере, и Ифа осознала, что, как всегда в этот момент, издала долгий шумный выдох, и стала ждать успокаивающего «щелк-тррр-щелк» мудреного внутреннего устройства камеры.
Но тишину ничто не нарушило. Эвелин выпрямилась. Нахмурилась. Сказала:
– Так.
Ифа бросилась вперед.
– Что?
Осмотрела камеру, проверила свет в комнате.
– Что случилось?
Она снова повернулась к Арно и увидела, что что-то не так. В чем дело? Арно был на месте, угрожающе склонившись над столом, сушефы сгрудились позади; ножи поблескивали на солнце, как надо. Но чего-то не хватало. Потом она увидела, что нет одного из сушефов. Ушел. Вместо четверых осталось трое.
Ифа отыскала его у черного хода, возле мусорных баков, с сигаретой.
– Здрасте, – начала Ифа, подавляя желание схватить его за рукав и затащить обратно. – Когда закончите, может быть, вы могли бы…
– Это Эвелин Неметов, да? – перебил ее он.
Ифа подняла брови.
– Да.
– Я так и думал. – Он затянулся. – Это нечто, хотя сомневаюсь, что он, – сушеф кивнул в сторону кухни, – имеет хоть малейшее представление о том, кто она.
– Ладно. Слушайте, мне, правда, нужно…
– Я видел ее последнюю выставку в МоМА. Невероятно. Эти фотографии семей, которые живут на улице. Вы тогда с ней работали?
– Эммм, да. – Ифа кивнула, потом покачала головой, не понимая, куда приведет этот разговор. – Работала. Может быть, вы…
– Наверное, потрясающе это, быть ее ассистентом.
– Да. Так вот, было бы здорово, если бы вы вернулись в кухню, потому что…
– Я не могу оказаться на вашей фотографии.
Ифа уставилась на него. Он был примерно ее лет, может, чуть постарше. Кожа у него была молочно-бледная, как у того, кто слишком много времени проводит в помещении, сам долговязый, буйные черные кудри рвались из-под поварского колпака, и глаза были такими темными, что в них терялись зрачки. Он стоял со скрещенными руками, привалившись к мусорному баку, и смотрел на Ифу нахмурившись.
– Ее ведь опубликуют, да? В журнале или в газете. Я бы очень хотел на ней быть. Но не могу.
Ифа перенесла опору с одной ноги на другую.
– Не понимаю. Что вообще может…
Он коротко рассмеялся и бросил окурок на землю.
– Вы англичанка, да?
– Нет.
– А по выговору англичанка.
– Ну а так нет.
– А кто вы тогда?
Ифа вздохнула.
– Человек, занятый работой. Слушайте, нам нужно, чтобы за ним стояли четверо. Кадр не получится, если будет трое. Мне нужно, чтобы вы вернулись…
– А что, если, – Эвелин внезапно шагнула между ними, – вам надеть темные очки? И колпак натянуть поглубже? Так можно?
Он взглянул на нее. Потер щетину ладонью.