Майкл смотрит на пятно. Странно, что оно здесь. Он видит, как точно совпадает с ним ободок отсутствующей миски, словно призрак вещи. Отец брился в то утро, когда ушел, или нет? Он трогает пальцем ворс помазка. Его использовали или отец ушел с однодневной щетиной на лице?
Голоса матери и сестры перепираются туда-сюда за стеной.
Ему приходит в голову, что отец, наверное, учил его бриться, руководил ритуалом, который совершается каждое утро, но Майкл Фрэнсис не помнит. Наверное, это было наверху: здесь им обоим не поместиться. Отец встал у него за спиной, когда он взял бритву? Велел обмокнуть ее в воду, туго натянуть кожу? Их лица отразились вместе в зеркале, когда он первый раз провел бритвой по щеке? Он вырос высоким, был выше отца уже лет в четырнадцать, Роберт однажды сказал, забывшись, что Майкл Фрэнсис пошел ростом в дядю, в того, который погиб во время Волнений. Об этом больше не упоминали, но Майклу Фрэнсису всегда казалось, что отцу не по себе из-за его роста, хотя он никогда не понимал, почему именно. Но они, наверное, стояли наверху в тот день, когда он был подростком, стояли рядом у раковины. Он силится вспомнить, увидеть что-то, что угодно, но ничего не появляется. Однажды, думает он, ему придется учить Хьюи. Подумать только.
«Куда счастливее с тех пор, как вышел на пенсию». Майкл Фрэнсис издает лающий смешок, но не принимает во внимание того, насколько мало помещение, потому что звук ударяется о стену перед ним и, отражаясь, бьет его в лицо.
– Все, что я хочу сказать! – кричит мать в кухне.
Роберт не стал счастливее с тех пор, как вышел на пенсию; Майкл Фрэнсис сказал бы, что его затопила бесцельность. Майкл Фрэнсис сказал бы, что пенсия стала для Роберта худшим событием, что с ним когда-либо случалось. Благодаря работе его жизнь не отклонялась от повседневного курса, у него была причина вставать по утрам с постели, место, где провести день, задания, чтобы заполнить его, а потом, вечером, место, куда можно вернуться. Без этого он был словно лодка, отвязанная в доке: бессмысленно дрейфовал и качался на волнах.
Майкл Фрэнсис на самом деле не представлял, как отец проводил дни с тех пор, как ушел из банка. Типичный разговор между ними в последнее время проходил примерно так:
– Пап, привет, ты как?
– Ничего. Ты как?
– Чем занимаешься?
– Да особо ничем. А сам?
Майкл Фрэнсис подозревает, что Роберт ограничился теперь тем, что ходит в кильватере Гретты, что, если подумать, не должно было вызывать у отца особых возражений. Роберт всегда обожал Гретту, всегда считался с ее мнением, с ее капризами (которых было немало), с ее желаниями куда больше, чем отцы друзей Майкла Фрэнсиса, придерживавшиеся более патриархальной линии. Он помнит, когда они были маленькими, отец целиком был сосредоточен на матери. Если она уходила из дома, что она делала часто, поскольку нрав у нее был беспокойный и общительный, навестить соседей, или к мессе, или поговорить со священником, или просто выскакивала в магазин за пинтой молока, отец принимался ходить по комнатам, повторяя: «Где ваша мама, куда она ушла, она сказала, когда вернется?» Его волнение передалось, словно вирус, Монике, и та пристрастилась стоять у окна, сжав руки, высматривая Гретту, которая всегда возвращалась, часто не сняв фартука, пробегала по улице, заходила в дом, напевая себе под нос, и говорила: «А чего это вы все тут встали, вы что, автобуса ждете?»
Ребенком он часто гадал, как отец справляется на работе, когда Гретта с ним не говорит, не принимает за него решения, не гонит вперед. Невозможно было представить, как отец проводит все эти часы без живительной материнской силы. Майклу было лет девять, когда он как-то в обед выскользнул из школы и, вообще-то не думая туда пойти, отправился в банк, где работал отец. Он знал, где банк, потому что Гретта водила его туда на летних каникулах посмотреть. Им с Моникой разрешили заглянуть в хранилище, где держали деньги вкладчиков, покрутиться на стуле, посмотреть на кнопку под стойкой, которую могли нажать служащие, если придет грабитель. Отец работал в банке. Был помощником управляющего. Майкл Фрэнсис это знал. Но его все равно удивила очередь желающих поговорить с людьми за стойкой, удивили секретари, стучавшие по клавишам пишущих машинок, удивил стол, на котором стояла табличка с именем отца.
И вот он пошел туда один, по Холлоуэй-роуд. Это было после того, как родилась Ифа, то есть ему было девять или десять. Он вошел в двери банка, попетлял между бархатными канатами, потом нашел ряд красных стульев, которые помнил с лета, и уселся на один из них. И когда дверь открылась, а голос отца произнес: «Входите», – он вошел. Сел в кресло напротив отца и хотел было закрутиться на нем, как прошлым летом, но не смог, потому что отец не сказал: «Что, бога ради, ты тут делаешь?» – как он ожидал. Отец вообще ничего не сказал. Он читал что-то в папке, которую захлопнул так быстро, что Майкл Фрэнсис подпрыгнул.
– Давайте посмотрим, – сказал отец, подошел к шкафу и выдвинул ящик. Майкл Фрэнсис слышал собственное сердце – тук-тук, тук-тук, – спина отца была так близко, его взгляд был устремлен в глубину ящика, где лежали бесконечные стопки бумаги. Майкл едва смел дышать, он пытался ухватиться за ощущения, чтобы отодвинуть их в сторону и обдумать потом: приятный холод подлокотников кресла, карандаши с безупречно розовыми ластиками на кончиках, близость отца, сосредоточенно склонившегося рядом с ним.
Потом отец повернулся и попятился, уронив папку на пол, и сказал:
– Это ты, – тонким от изумления голосом.
Майкл Фрэнсис навсегда запомнил, как прозвучали два этих слова, а потом все внезапно кончилось, и Майкла Фрэнсиса уже вела обратно в школу секретарша. Когда он в тот день вернулся домой, его конструктор «Меккано» стоял на верхней полке, и простоять там ему было суждено неделю.
Майкл проводит кончиком барсучьего помазка по подбородку, смотрит на себя в узком зеркале. Отец минус мать – это уравнение, не имеющее ответа. Его молчание уравновешивается ее разговорчивостью, его порядок и невозмутимость оттеняют ее хаос и драму. Роберта, не одушевленного Греттой, никто из них не видел. Майкл Фрэнсис никогда не мог представить, каким отец был до того, как нашел Гретту. Как он выжил? Как управлялся с жизнью без нее? Майкл Фрэнсис знает ровно три факта об отце времен той странной глухой жизни до брака: он родился в Ирландии, у него был брат, который умер, а во время войны он оказался в Дюнкерке, когда там застряла Британская армия. И все. О последнем он узнал, когда как-то вечером делал домашнее задание за кухонным столом, перед ним лежал открытый учебник, он вел ручкой по странице, и внезапно из-за его плеча протянулась рука и захлопнула книгу. «Смотри, чтоб отец этого не увидел», – сказала мать, оглядываясь на дверь. Майкл отнес учебник в свою комнату и начал разглядывать фотографии рыбаков, вытаскивавших солдат из моря на свои лодки, на карту, на которой было отмечено расположение разных частей, на то, как были окружены союзники, как их оттеснили к воде. Он думал о том, что сказала мать, о том, что отец был в числе последних, кого эвакуировали, что он не думал, что спасется, считал, что его бросят, перед ним было море, а позади враг. Майкл Фрэнсис думал об этом, а потом – ему ведь было семнадцать, и вскоре он должен был сдавать экзамены и потом поступать в университет, – закрыл учебник и не возвращался к этому очень долго.
Из своего укрытия в доме Моника видит, как Питер наклоняется, чтобы поднять мертвого кота. Ветеринар завернул его в одеяло, очень предупредительно, думает Моника. Не надо детям видеть – ей приходится заставить свой мозг принять это слово – рану. Питер сделал так, что видна только кошачья морда. Теперь Дженни выводит девочек вперед. Они жмутся к ее платью, к рукам, к ладоням. Как, должно быть, странно, когда к тебе так присоединяются, так опутывают тебя два маленьких человечка, как Гулливер и лилипуты (Ифа очень любила эту историю). Флоренс ревет, закинув голову, лицо блестящее и красное. Дженни прижимает ее к себе, и Моника видит, что она тоже плачет; она тянет руку и гладит кота по голове, по дорожке между ушами, где почти невидимые полоски собираются и словно текут через узкий просвет. Моника чувствует, как у нее непроизвольно подергиваются пальцы, складываясь, как сложились бы, если бы она сделала то же самое. Она хотела бы потрогать этот мягкий пушок в последний раз. Но она, разумеется, не может. Она не может туда спуститься. Она стискивает пальцы в ладони другой руки.
Питер отказался говорить, что это он усыпил кота, отказался сделать ради нее такую малость. Она лежала рядом с ним в постели и умоляла, умоляла его не говорить девочкам, что это она. Но он сказал «нет», повернувшись к ней в темноте спиной. Он не станет им лгать. Об этом и речи быть не может.
Джессика не подходит, замечает Моника, она плачет, уткнувшись в ладони. Питер опускает сверток – жалкий, словно охапка старых лохмотьев, – в яму. Оборачивается и тоже обнимает девочек, и они вчетвером связываются на лужайке в сложный человеческий узел.
Моника больше не может на это смотреть. Не может. Она найдет чем заняться, чем-то полезным, найдет себе задание, возьмется за работу. Нужно составить список тех, кого обзвонить по поводу отца, тех, кого расспросить, мест, где поискать. Она не верит в исчезновение, ни секунды не верит. Что-то случилось. Отец бы не ушел от них, от нее просто так. Он никогда бы так не поступил, в жизни.
Она не пойдет вниз, не пойдет. Она не хочет видеть девочек, не хочет чувствовать их злость. И не хочет, чтобы Дженни спрашивала ее про отца. Она уже слышала, как Питер ей рассказывал. Какова наглость. Потом она с ним об этом поговорит. Как он смеет разглашать подробности ее жизни, частной жизни ее семьи, этой женщине? Она останется в стороне. Наверху полно дел. Дженни в любом случае не зайдет в дом, Моника в этом уверена. С чего бы?
Но, как ни поразительно, она все-таки заходит. Моника слышит ее голос, взвивающийся в прихожей, она говорит с одной из дочек, утешает, просит, чтобы они, бога ради, не снимали сандалии. Моника стоит на верхней ступеньке лестницы, положив руку на перила, застыв, не в силах понять, что происходит.