Дженни. В доме. Впервые с тех пор, как ушла из него. Питер ни разу не говорил, что такое может случиться.
Теперь она слышит Дженни в кухне. Та открывает и закрывает дверцу шкафчика. Потому что она, конечно, знает, где что, где вообще все. Кто-то открыл кран. Звенят чашки, бормочут голоса, по-прежнему утешают, слышно одну из девочек, она продолжает плакать. Джессика или Флоренс? Моника слышала, что мать может узнать плач ребенка сразу; к мачехам это явно не относится.
Она в доме.
Моника чувствует, как каждая пора на теле выделяет влагу. Как же здесь, черт возьми, жарко, блузка тесная, и под мышками мокро. От неподвижности у нее почти болят суставы, но она не может пошевелиться, не может отступить обратно в спальню и не может спуститься по лестнице.
Когда Майкл Фрэнсис возвращается, никого уже нет. Его встречают пустой стол, оставленные чашки и свернутая салфетка. Он слышит, как наверху словно бьют по мячу: это мать, без сомнения, ее напористый кренящийся шаг. Дверь во двор открыта, он идет туда, и перед ним предстает Ифа, вид со спины, она сидит на крыльце, подтянув к груди колени, над ней поднимается прямая ниточка дыма, как сигнал, непотревоженный движением воздуха.
Он опускается рядом с ней. Она ничего не говорит, просто протягивает руку с сигаретой. Он качает головой, и она поворачивается к нему, подняв бровь.
– Бросил, – говорит он.
Она поднимает вторую бровь.
– В основном. – Он берет сигарету и затягивается. – Клэр не говори.
Она издает негромкий насмешливый звук, как бы говоря: а то я собиралась, и его пронзает то, как он по ней скучал, и как ему нравится, что она – единственный человек в семье, который всегда сохранит тайну, сдержит слово, и какое облегчение, что она здесь, и он готов произнести имя жены, он готов сказать «Клэр», готов рассказать Ифе все, потому что знает, она будет слушать, пока у него не кончатся слова, а потом задаст вопрос, который даст ему новые, а она станет молчать, до конца, склонив голову набок, а потом что-нибудь скажет, что-нибудь настолько…
– Моника приедет? – спрашивает Ифа.
Он возвращает сигарету и, когда Ифа ее забирает, замечает, что ногти у нее обгрызены до мяса, и его это озадачивает, потому что он не знал, что она грызет ногти – разве это была не Моника?
– Думаю, сегодня, попозже, – он смотрит на Ифу. – На нее столько всего свалилось.
Ифа улыбается, он знал, что она улыбнется.
– Какие-то похороны кота, – говорит он.
– У Моники кот?
– Был. Кот Питера, по-моему.
– А. – Она подбирает под себя ступни, кладет подборок на колени. – Ты посмотри на все это, – бормочет она.
Он обводит взглядом двор, узкий участок земли, втиснутый между соседями, лысеющий газон, высохшие цветы без соцветий, захиревшую сливу.
– Знаю.
– То есть я слышала, что засуха сильная, но не понимала, что настолько.
Она гасит сигарету о ступеньку.
– Так жарко. А всего только… сколько сейчас времени?
Он поворачивает к себе часы.
– Четверть девятого.
– Четверть девятого, – повторяет она, глядя в лазурное небо. – Матерь Божья.
Они сидят еще какое-то время. Мимо с жужжанием пролетает пчела, выписывает кренделя у них над головами, прежде чем взять курс на ветки яблони.
– Так что ты думаешь? – Она кивает в сторону дома.
Он набирает воздуха. Пчела возвращается, потом, словно передумав, направляется вверх, к кирпичной кладке стены.
– Не знаю, – говорит он. – Правда, не знаю.
– Хорошего ничего.
– Совсем ничего.
– Думаешь, он?..
– Что?
– Ну, сам понимаешь.
Они на мгновение встречаются глазами, потом отводят взгляд.
– Что-то с собой сделал? Ты об этом думаешь?
– Не знаю.
Ифа крутит серебряную цепочку на запястье, пропуская звенья сквозь пальцы.
– Не знаю, о чем я думаю. Никогда не знаю, что о нем думать. Его невозможно…
– Раскусить.
– Именно. Думаешь, он с кем-то сбежал?
– С полюбовницей? – говорит он, пользуясь любимым словечком матери. – По-моему, вряд ли.
– Точно?
– Не могу представить, чтобы он это сделал.
– Кому он сдался? – бормочет Ифа, открывая пачку сигарет, потом снова ее закрывает. – Думаешь, она знает больше, чем признается?
Он поворачивается и смотрит на нее.
– С чего ты решила?
Она пожимает плечами.
– Ты же ее знаешь.
– В смысле?
– Ну, так. – Она опять пожимает плечами. – Видит то, что хочет, а…
– Остальное отбрасывает. Дай-ка одну, – говорит Майкл Фрэнсис, и Ифа протягивает пачку.
Он вставляет сигарету в рот и тянется за спичками, когда их прерывает окрик сверху.
– О чем вы двое там внизу шепчетесь?
– Твою мать.
Майкл Фрэнсис выхватывает сигарету изо рта. Прячет пачку и спички и, обернувшись, поднимает голову.
– Господи, – шепчет Ифа, – тебе что, двенадцать лет?
– Заткнись, – шипит он.
– Сам заткнись.
– Нет, ты заткнись.
Ифа наваливается на него, и то, как сестра с силой придавливает его руку, пока единственное хорошее, что случилось за день.
– Что смешного? – вопрошают голова и плечи Гретты.
– Ничего.
– Я спускаюсь, – объявляет она.
Ифа отворачивается лицом ко двору. Поднимает руки над головой и, закрыв глаза, тянет шею в одну сторону, потом в другую.
– Это что такое? Какая-нибудь фигня из йоги?
– А если и да? – Она снова с ним, ее глаза по-прежнему закрыты. Потом она открывает глаза и смотрит на него. – Как Клэр?
– Все в порядке. – Он стряхивает что-то со штанины. – Как дела в Нью-Йорке?
– Все в порядке.
В темном прямоугольнике дверного проема появляется Гретта, держащая что-то в руках, за ней хвостом тянется длинный провод.
– Кому-нибудь из вас нужен фен, который как-то загорелся?
Ирландцы хороши в беде, думает Майкл Фрэнсис, снимая пленку с подноса сэндвичей, который оставила в кухне тетя Брайди. Знают, что делать, какие обычаи соблюдать, приносят еду: запеканки, пироги, раздают чай. Знают, как обсуждать дурные новости: вполголоса, качая головами, окутывая своим выговором каждый слог несчастья.
Обратная сторона пленки слегка запотела. Сэндвичи теплые, их края завернулись кверху. Но Майкл Фрэнсис не в претензии. Он съедает один, второй, потом третий. Первый с каким-то мясным паштетом, у третьего тревожный рыбный привкус. Четвертый он берет, чтобы заглушить вкус предыдущего. Но потом его охватывает безумный голод. Он не может оторваться от еды. Кажется, он никогда не видел ничего аппетитнее теткиных теплых бутеров с паштетом.
Как раз, когда рот у него набит, насколько вообще физически можно заполнить рот, в дверях появляется Ифа. Она заколола шпильками свои густые волосы. Вид ее шеи, ее открытой челюсти, трогательных в своей хрупкости, застает его врасплох. Она смотрит на него, на разоренное блюдо сэндвичей рядом с ним. И снова уходит, не сказав ни слова.
Гостиная внезапно ненадолго заполняется кузенами, родственниками и людьми, которых он узнает, но толком не понимает, кто они. Он не хочет с ними разговаривать, не хочет встречаться глазами, принимать сочувствие. Среди толпы, пришедшей к матери, он в невыгодном положении: они все знают, кто он, знают о нем, подозревает он, больше, чем ему хотелось бы, но он не может вспомнить, кто из них кто. Соседи? Прихожане ее церкви? Скорее всего, и то, и другое. Новости разошлись, и вот они, пожалуйста, явились пережевывать и бормотать слова поддержки. Он хочет, чтобы они все сгинули, вернулись в свои чертовы дома, оставили их справляться самостоятельно. Он жаждет поговорить с Ифой, с матерью, как-то разобраться с этим несчастьем. Он не знает, с чего начать, но знает, что для начала нужно избавиться от толпы, ничего нельзя сделать, когда у тебя полон дом чужих людей, которые шумно двигают стулья и хотят попить горячего. Как мать это выносит?
Он подходит к двери и заглядывает в гостиную. Не так много, как он думал. Брайди, ее муж, одна из дочерей Брайди с младенцем на коленях. Несколько случайных стариков качают головами. Как они все догадались прийти в одно время? Что, есть какой-то неписаный свод правил, согласно которому жену исчезнувшего навещают ровно в десять тридцать утра?
Брайди обходит всех, предлагая еще одно блюдо с сэндвичами – мясной паштет, прикидывает он, или что-то другое? – кому-то что-то говорит, кому-то кивает с приветливым, но серьезным лицом, приличествующим случаю. «Да, – слышит он ее бормотание, – ужасно, нет, она совсем не спит, бедняжка, а кто бы смог, никаких новостей, просто снялся и исчез, от полиции никакой помощи, еще бутерброд?»
Сложно найти женщину, которая была бы меньше похожа на Гретту, размышлял Майкл Фрэнсис, наблюдая, как Брайди восклицает, что рада видеть Ифу и как роскошно та выглядит. В жизни не поймешь, что они сестры, с первого-то взгляда. Брайди маленькая, как и Гретта, но худая и как-то моложе, хотя на три года старше. Подтянутая – вот нужное слово, подумал он, ухоженная. Он поспорить готов, Брайди следит за питанием; волосам так и не было позволено поседеть, сейчас они цвета спелой пшеницы, жесткие, начесаны и убраны со лба. Дом у нее опрятный, по подоконникам стоят несколько стеклянных украшений. Чай подают в чашках с родными блюдцами. Он помнит, как хотел жить там, а не здесь.
Он возвращается к тарелками, просто за добавкой. Еще парочка – это все, что ему нужно, потом он оставит сэндвичи в покое. Он бросает один в рот, но промахивается: сэндвич падает на пол, ударяясь сперва о носок ботинка, и, отскочив, исчезает где-то около мусорного ведра.
Так и должно было получиться, очень вписывается в нынешнее положение вещей: мужчина, чья жена, похоже, его ненавидит, чья семья в кризисе и раскололась; мужчина, которого приперли к стенке жара и перебои с водой; мужчина, чей отец сбежал Бог-знает-куда.
Он со вздохом опускается на четвереньки и заглядывает в кусочек сумрака под шкафом. Видит нечто, похожее на сосиску, заплесневевшее и окостеневшее от разложения, кольцо с консервной банки, ватный шарик, который, кажется, при жизни был печеным бобом. Как родители могут так жить, в такой грязи? Удивительно, что никто из них дизентерию не подхватил. Или даже холеру. Он видит бледный бок сэндвича и, хотя уже потерял аппетит, тянется и тащит его к себе. Когда бутерброд выходит на свет, к его маслянистой поверхности что-то прибавилось. Клочок бумаги. Он отделяет бумажку от сэндвича и подносит к глазам.