Джо прошел мимо них по тротуару, когда они втроем стояли в магазине. Новая жена, ребенок, совсем другая жизнь, целиком. Казалось, ничего страннее и быть не может: вот так смотреть на Джо, ведь он так долго был частью их жизни. Он столько лет приходил к ним домой, забирал Монику гулять, когда они были подростками. Майкл иногда с гордостью смотрел на Джо в городе: тот был на пару лет старше, во рту сигарета, под мышкой коробка с завтраком, потому что Джо работал, был стажером, в школу он больше не ходил, он кивал Майклу и говорил: «Все путем, Майкл Фрэнсис». Голос у него всегда был скорее лондонским, с большим гортанным приступом, чем дома. Майклу нравилось, когда он так делал, особенно если рядом были мальчишки из школы. Круче, чем знать кого-то вроде Джо, ничего и быть не может, когда тебе пятнадцать и тебя немножко травят в школе за хорошие оценки. А потом Джо женился на его сестре; Майкл Фрэнсис впервые в жизни выпил на их свадьбе; Ифе доверили цветы, и она справилась не очень, потому что все церемонию говорила сама с собой и потеряла букет. Джо каждое Рождество, каждое воскресенье обедал с ними. Играл в «Счастливые семьи» с Ифой, дразнил, не говоря «пожалуйста», а потом поддавался. Он помогал Гретте с горошком, который она растила на клумбах, прокладывая шов между ногами и пятясь, а потом говорил: а теперь еще горсточку сюда, миссис Р. Невозможно было понять, как он выскользнул из ткани их жизни, невозможно поверить, что теперь он гулял по городу с другой женщиной, с другой семьей.
Возможно ли, думает он, возвращаясь на Гиллертон-роуд, что такое случится с ним и Клэр? Что их ждет расставание, разрыв, разлука, развод? Что он уедет и станет жить – где? В какой-нибудь квартире. Видеться с детьми по выходным, каждый вечер возвращаться в пустой дом, готовить еду на одного, и они с Клэр будут натянуто разговаривать по телефону, договариваясь о месте и времени.
Об этом и помыслить было нельзя. Этого не должно быть, никогда.
И все же он не знает, куда пойти. Ссора была из тех, после которых, кажется, назад пути нет.
– Ты вернулся, – вот что она сказала удивленным тоном, словно узнала, что он отправился в кругосветное плавание.
Он вернулся домой от материнских дел, от разговоров с полицией, от охоты за Моникой и Ифой. Вернулся, чтобы взять все для ночевки, потому что знал, что должен остаться у матери, побыть с ней, пока не приедут сестры. Он вернулся к себе домой, было поздно, и он думал, что сможет посидеть минутку с Клэр, может быть, с пивом, на диване, держа жену за руку. Они так делали, когда только поженились, до того, как купили телевизор, в двухкомнатной квартире на Холлоуэй-роуд; Хьюи лежал завернутым узелком в переносной люльке в углу, а они с Клэр просто сидели рядом, размышляя об особенностях новой жизни. Одной из черт, удивлявших его в Клэр, когда они начали жить в той квартире, было ее спокойствие, умиротворение. Он привык к дому, где все с грохотом перемещались из комнаты в комнату, орали с лестниц, распахивали двери, ударяя ими о стены, чтобы крикнуть: «Сколько сейчас, по-твоему, времени?» Плюхались на стулья, стучали чашками по столу, произносили больше слов, чем, возможно, было нужно. Съехаться тогда с Клэр было все равно что выйти из переполненного поезда на подвижный, прохладный горный воздух.
И вот он вернулся домой, ему так хотелось снова ощутить касание, скольжение, округлое тепло ее пальцев – неужели он просил слишком многого? Было поздно, и дети уже легли, и его мать все плакала и плакала, и он просто хотел посидеть немножко на диване с женой, несколько минут, как раньше. Но Клэр была на кухне, сыпала травы в булькающую сковороду. На ней был фартук, а под ним платье, которое он узнал, – ее лучшее платье, в огурцах, которое ему всегда нравилось, с облегающим лифом. Губы у нее были темны от помады, на запястье побрякивали браслеты, когда она мешала свое варево: от него поднимались в воздух тяжелые пары говядины, вина и чеснока. На мгновение он с замиранием сердца подумал, что это ради него, что она приготовила ему ужин, надела ради него платье в огурцах и что помада и браслеты тоже для него.
– Хорошо пахнет, – сказал он.
Клэр подняла глаза, и он его увидел, это мимолетное смятение, прежде чем она произнесла свое: «Ты вернулся».
Они уже говорили по телефону, он хотел держать ее в курсе событий и еще хотел услышать ее голос, убедить себя, что у него есть жизнь вне семьи, в которой он родился, что семья, которую он создал для себя, все еще существует, все еще на месте. Она была внимательна, беспокоилась о его отце, задала кучу вопросов, и выслушала ответы, и приговаривала: «Я так тебе сочувствую, Майк». Она даже произнесла: «Твоя бедная мама», а такие чувства она нечасто высказывала.
Но теперь все переменилось. Она казалась не той, с кем он говорил по телефону, не той, кто говорил: «Дай мне знать, если вам что-то сообщат», – кто сказал «твоя бедная мама». Сейчас она была наряжена, стол за ее спиной был накрыт, серебро и свернутые тканевые салфетки, теперь она говорила всякое: что не думала, что он сегодня вернется, что ей очень жаль и собирается ли он остаться, потому что ее учебная группа придет на обсуждение за ужином?
– Сейчас? – удивился он, приваливаясь к косяку, зная, что дверной проем его поддержит, обеспечит физическую опору, которая была необходима. – Так поздно?
Клэр быстро облизнула губы, отвела волосы с лица.
– Мне правда жаль, Майк. Мне и в голову не пришло, что ты вернешься. Если бы я знала… Понимаешь, все подумали, что здесь больше места, и я сказала, что тебя не будет, и все решили…
– Все подумали, все решили – какого хрена, это все, что ты можешь сказать? – внезапно заорал он, потому что провел несколько часов, держа за руку мать, пока она плакала, потому что отец пропал, и в это невозможно было поверить, это было более чем странно. Потому что он всего-то хотел прийти домой и посидеть с Клэр на своем диване, в своей гостиной, а ему говорят, что это невозможно, что здесь вот-вот рассядутся люди и станут обсуждать Первую мировую, как в каком-то горячечном кошмаре, когда в его дом вторгались самые ненавистные ученики, садились за стол во время завтрака, и таращились на него, и говорили, что школу перевели сюда и в обозримом будущем она здесь и останется.
– Прекрасно! – закричала в ответ Клэр, и он поразился, потому что Клэр никогда не повышала голос, ей это было несвойственно, у нее этого не было в генах. – Оскорбляй меня… фаллоцентрической речью!
Он засмеялся, смех громко взорвался у него где-то глубоко в груди.
– Ты кому подражаешь, когда такое говоришь? Что с тобой? Зачем тебе вообще этот курс? Я хочу сказать, ты умная, ты образованная, ты…
– Только частично!
– Это еще как понимать?
– Ты знаешь.
– Нет, не знаю. Пожалуйста, объясни.
– Диплом, – сказала она, и ее глаза налились слезами; она сердито их смахнула. – Я так и не получила диплом. И почему так вышло? Чья это вина?
Его подмывало крикнуть: наша. Мы оба виноваты. Мы тогда были вдвоем. Но он вдруг увидел себя глазами ее новых друзей, которые вот-вот должны были прийти: ужасный, крикливый муж Клэр – посмотрите, как он на нее орет, как запрещает звать нас домой. Он не мог заставить себя обсуждать все это прямо сейчас, у накрытого стола с приборами наготове.
– Клэр, – он попытался взять жену за руку, ему хотелось ее встряхнуть, попытаться как-то разбудить, чтобы она увидела, что происходящее не должно происходить, попытаться ее вернуть. – Прости, не надо мне было кричать. Просто день был жуткий, и этот… званый ужин. А как же дети? Их не разбудит шум?
При слове «дети» она подняла голову и посмотрела на него. Клэр любила детей; он не переставал поражаться насколько. Его всегда ошеломляло, как она вылезала из постели в три ночи, чтобы принести Вите попить, как отдавала Хьюи весь свой ланч, если он хотел, как самоотверженна и жертвенна была, сколько усилий прилагала, чтобы соорудить костюм для рождественского утренника, с каким терпением, с каким кротким ангельским терпением она все сносила: то, как Вита бесновалась из-за того, что ее причесывают, или требовала те носки, а не эти, или просто хотела, чтобы Клэр сидела с ней часами, читала одну книжку за другой. Клэр казалась ему чудом, и он все думал, можно ли как-то дать ей это понять, через соприкосновение их кожи.
Но она сказала:
– С детьми все будет в порядке. Если проснутся, значит, проснутся. Им полезно видеть новых людей. Им на пользу, если их мать реализуется, растет. Они живут в каком-то коконе, ты так не считаешь?
В коконе, хотел сказать он, в коконе? Но я хочу, чтобы вокруг них был кокон. Хочу, чтобы они были закутаны, укрыты, ограждены, защищены, сейчас и навеки. Его бы воля, он бы зашил их в пуховые одеяла, чтобы не ушиблись, он бы из дома их не выпускал; он бы даже в школу их не водил, чтобы ни малейшего шанса не было, что им кто-нибудь скажет что-то злое. Кокон даже близко не описывал того, чего он бы для них хотел.
– И потом, – сказала она, отнимая у него руку, – не всегда они были у тебя на первом месте, разве нет?
И вот она снова с ними, Джина Мэйхью. Клэр кладет ложку и потирает шею, словно и она видит, как Джина вплывает в комнату, садится за обеденный стол, скрещивает ноги и смотрит на Майкла снизу вверх тем отрешенным взглядом, который он заметил в тот первый день в учительской, как будто она поглощена чем-то, чего больше никто не видит, и не понимает, как будто хранит какую-то захватывающую тайну, которую никто больше не может разгадать.
Он хотел сказать: «Но ведь я не хотел, чтобы так вышло». Хотел повернуться к жене и ответить: «Я этого не хотел, и мне жаль, что так получилось». Но мог ли он, положа руку на сердце, уверять, что это была чистая правда?
Гретта снимает коробки со шкафа в спальне, когда слышит, как по лестнице поднимается Моника. По осторожной неуверенности каждого шага она сразу понимает, что это Моника в своих босоножках из ремешков. Потом слышит, как Ифа, которая сидела у себя, вырывается на площадку, чтобы наброситься на Монику. Гретта хмурится. Она надеялась, что Ифа легла поспать.