– Ифа. – Гретта держится за голову. – Просто дай мне таблетки.
Ифа вынимает из шкафчика все пузырьки и ставит их рядком.
– Врач знает, что у тебя их столько? Мам, у тебя тут валиума хватит лошадь свалить, и не надо бы тебе…
– Моника говорит…
– Ах, Моника говорит. – Ифа со стуком опускает пузырек чего-то, начинающегося с «п» на столешницу. – Монике самой пошло бы на пользу немножко валиума, – бормочет она. – Мы бы передохнули.
Гретта бредет по кухне, хватает пузырек, вытряхивает две таблетки на ладонь и проглатывает, не запивая. Поворачивается к Ифе.
– Его, – говорит она, – видели.
Ифа поворачивается от пузырьков к матери.
– Кого видели?
– Отца твоего.
Ифа изучающе смотрит на мать. Вид у Гретты странный, глаза безумные, кожа белая, как пергамент.
– Кто его видел? – устало спрашивает Ифа, думая про себя: пожалуйста, не говори только ничего вроде «маленький народец» или «духи».
Мать иногда начинает болтать суеверную чушь, и вернуть ее к реальности бывает непросто.
Гретта вздыхает.
– Я ведь только что сказала. Дермот и Мария.
Ифа готова рявкнуть: кто, черт возьми, такие Дермот и Мария, но одергивает себя.
– Где?
Гретта бросает на нее негодующий взгляд, словно Ифа нынче особенно глупа.
– На Раундстоунской дороге.
– Что за Раундстоунская дорога?
– Что за Раундстоунская… ты что, не в своем уме?
– Нет! – срывается Ифа.
С нее хватит.
– Я очень даже в уме! Прекрати сыпать идиотскими загадками и скажи, что случилось?
– Раундстоун, – кричит в ответ Гретта, – это в Коннемаре[13], ты бы об этом знала, если бы слушала, что я говорю, если бы вела себя как член семьи, а не убегала и…
– И что? – спрашивает Ифа. – Что ты хотела сказать?
– А, – машет рукой Гретта.
Потом открывает дверь во двор и исчезает за ней.
Ифа стоит посреди кухни зажмурившись и сжав кулаки. Она ощущает, как хочет увидеть Гейба, постоять рядом с ним. Почти все бы отдала, думает она, чтобы можно было именно сейчас положить руку ему на плечо, чтобы он был с ней тут, в этой кухне и на его лице не было бы осуждения.
Мгновение спустя она выходит за дверь, спускается с крыльца и подходит к матери. Гретта всхлипывает, уткнувшись в платок возле засохшего золотого дождя. Приближаясь, Ифа понимает, что их злость друг на друга унесло, как тучи, закрывавшие вид. Она обнимает мать и говорит:
– Рассказывай.
Ифа еще раз звонит в дверь Майкла Фрэнсиса, потом берется за дверной молоток. Еще нет восьми часов. Она шла пешком с Гиллертон-роуд всю дорогу до Стоук-Ньюингтона. Видела почтальонов, мусорные машины, фургоны молочников. Видела пустые автобусы, ползущие по пустым дорогам. Видела, как солнце вплеталось в светлеющее небо, как озарялись улицы. Не такой уж и антиобщественный час, чтобы зайти в гости. И потом, разве те, у кого есть дети, не встают рано?
Прежде чем она успевает опустить молоток со львиной мордой, дверь распахивается, и появляется Моника, придерживая у горла ворот халата.
Ифа так изумляется, что едва не делает шаг назад, чтобы взглянуть на дом. Она уверена, она совершенно уверена, что пришла к брату. Но, возможно, и нет. Может быть, Моника сюда переехала, а ей никто не сказал.
– Это ты, – говорит Ифа вместо этого.
– Да, я.
– Ты что тут делаешь?
– Я могла бы задать тебе тот же вопрос, – вздыхает Моника. – Ты знаешь, который час?
– Скоро восемь.
Моника высовывает руку из рукава халата.
– Семь, – говорит она. – Без четверти семь.
– Ой.
Ифа смотрит на свои часы, которые совершенно точно показывают восемь.
– Может быть, я их… неправильно поставила.
Моника разворачивается – она босиком – и скрывается в доме Майкла Фрэнсиса. Секунду спустя Ифа идет следом.
Моника в кухне, со звоном накрывает чайник кры-шкой.
– Где мама? – не оборачиваясь, говорит она.
Ифа проскальзывает за стол брата, сдвигая в сторону биту для крикета, кошачий ошейник, комикс и кукольную чашку.
– Спит, – отвечает Ифа, тем же отрывистым тоном, что и сестра.
В эту игру могут играть двое, думает она. И еще: ты передо мной, черт возьми, должна извиниться, и вообще-то не один раз, и я не собираюсь позволить тебе об этом забыть. В раздражении она хватает маленький непонятный кусочек оранжевой пластмассы и принимается крутить его в пальцах.
Майкл Фрэнсис вваливается в кухню в футболке и трусах.
– Господи, – говорит он, зевая в сторону Ифы, – это ты в дверь звонила?
Ифа кивает.
– Прости.
– Сколько сейчас, по-твоему, времени?
– У меня часы не то показывали.
Моника снимает чайник с конфорки.
– Она их неправильно выставила, – говорит она.
В голосе сестры Ифа слышит сразу все, полную историю своего воспитания: Ифа тупица, Ифа идиотка, Ифа, девочка, путающая право и лево, не умеет ни читать, ни писать, не может пользоваться одновременно ножом и вилкой, не в состоянии сама завязать шнурки.
– Я ошиблась! – выкрикивает она, сжимая оранжевую пластмассу (она думает, что это, наверное, часть какой-то большой игрушки, или машинки). – Я только что прилетела из-за океана! Неправильно выставила время. И все. Это не значит, что я идиотка. Я извинилась. Чего вы еще от меня хотите?
Брат и сестра смотрят на нее, словно понимают, что где-то видели ее раньше, но не могут припомнить. Они дружно отворачиваются, Моника к чайнику, Майкл Фрэнсис – чтобы достать кружки, и оставляют ее наедине с собственным гневом.
Ифе приходится сдерживаться, чтобы не заскрежетать зубами, не швырнуть что-нибудь в стену. Как так получается, что двадцать четыре часа в обществе родных могут превратить тебя в подростка? Это обратное движение накапливается? Она так и будет терять по десять лет в день?
– Слушайте, – произносит она, стараясь говорить ровным голосом. – Я что хотела вам обоим рассказать. Кто-то видел папу. В Ирландии.
– Кто-то? – спрашивает Моника, оборачиваясь. – Кто?
– Мария. И Деклан. Кем бы они, мать их, ни были.
– Мария и Деклан?
Майкл Фрэнсис пробует имена на языке, садясь к столу с коробкой хлопьев под мышкой.
– Мария – жена Дермота, – говорит Моника. – А не Деклана. Это мамин двоюродный брат по отцу. Они живут под Деррили.
Ифа и Майкл Фрэнсис смотрят друг на друга.
– Как бы то ни было, – говорит Ифа, отводя взгляд от лица брата, – они сегодня утром позвонили в какое-то безбожное время, чтобы сказать, что кто-то видел где-то папу, возле какого-то Раундстоуна. Он выходил из монастыря, ко всему прочему. Последнее, где его стали бы искать. Какой-то дальний родственник, и папа с ним остановился поболтать, а потом пошел дальше.
– Бессмыслица какая-то, – выражение лица у Моники непонятное, но нехорошее. – Полная чушь, – говорит она, и ее рука взлетает к вороту. – Что ему там делать? В монастыре? И с чего бы он уехал, никому из нас ничего не сказав?
– Где мама? – спрашивает Майкл Фрэнсис.
– Она… – Ифа машет рукой, – дома. На нее опять нашло. Так странно себя вела. Приняла какую-то таблетку, потом пошла и заперлась в спальне и отказалась выходить. Кстати, кто-нибудь из вас видел, сколько у нее лекарств?
На нее не обращают внимания.
– Она еще что-нибудь сказала? – спрашивает Моника. – Хоть что-то?
Ифа морщит лоб, пытаясь вспомнить. Она помогла матери зайти в дом и подняться по лестнице; у двери спальни Гретта высвободилась и скрылась в комнате одна. Сказала, что ей нужно прилечь, но Ифа слышала, как она там ходит.
– Нет, – сказала Ифа. – Но что-то происходит. Она что-то знает, но не говорит. Разыграла целый спектакль, что с головой беда…
– А, – говорит Майкл Фрэнсис, – вечная дымовая завеса.
– Ничего подобного! – обижается Моника, ставя чашку. – Как ты можешь. У нее высокое давление, ты же знаешь, и предполагать, что она притворяется, будто у нее голова болит, это просто…
– Кто-нибудь из вас знает, кто такой Фрэнки? – спрашивает Ифа, заглушая Монику. – Она пробормотала: «Почему я не подумала про Фрэнки?» – но больше ничего не стала мне рассказывать, и я подумала…
– Фрэнки, – отвечает Майкл Фрэнсис. – Так звали папиного брата.
Ифа смотрит на него. Смотрит на сестру. Снова переводит взгляд на Майкла Фрэнсиса.
– Что? – произносит она.
– Папин брат.
– У него нет брата.
– Есть. Вернее, был. Он умер. Когда были Волнения. Много лет назад, мы еще не родились. Ты же знала, разве нет?
Ифа не может вымолвить ни слова. Ей приходится задержать дыхание, чтобы ничего не вырвалось. Она чувствует, как ее наполняет злость, поднимающаяся из глубин души. Злость не на отца за то, что исчез, что ушел от них не обернувшись, что оставил мать в беде, что теперь, оказывается, у него еще и брат был. Она злится на собственных брата и сестру. На обоих. За то, что утаили это от нее. У отца был брат? Это дико, неслыханно, нелепо. Почему ей никто не сказал? Почему ее снова, в который раз, не приняли в расчет?
Брат и сестра смотрят на нее с привычной смесью превосходства и жалости. Она снова пигмей, лилипут в тени их неумолимого знания. Ей снова пять, как в тот вечер, когда она поинтересовалась у матери, каким образом котята попадают кошке в живот, и стала гадать, сидя в обжигающем вихре хохота, над чем смеются Моника и Майкл Фрэнсис и почему ей самой не смешно. Она вспоминает, как спрашивала их, утро сейчас или день, обедала ли она уже и как они на нее смотрели – точно как сейчас: с жалостью, с олимпийских высот опыта. Она никогда с ними не сравняется, это невозможно; даже пытаться бессмысленно.
– Ты знала, – говорит Моника, садясь рядом с Майклом Фрэнсисом.
– Нет.
– Должна была.
Моника бросает в чай диетический подсластитель.
– Должна была, – эхом отзывается Майкл Фрэнсис, но на лице у него сомнение. – Она не знала. – Он опять обращается к Монике: – Как она могла не знать?