Они поворачиваются и с любопытством на нее смотрят, и Ифа чувствует, как их взгляды колют ей кожу, словно рядом то, на что у нее аллергия, вроде пыльцы или шерсти. Моника теперь бормочет, что об этом не говорили, даже не упоминали, что Ифа, наверное, просто не слышала, может, об этом перестали вспоминать к тому времени, как она появилась, он же умер много лет назад…
В дверях появляется ребенок, и они все умолкают. Девочка нагишом, если не считать пары радужных резиновых сапог, надетых, как замечает Ифа, не на ту ногу. Она держит за хвост одноглазого тигра.
– Ты кто? – спрашивает она, тыча пальцем в Ифу.
– Ифа Магдалена Риордан, – отвечает Ифа, выставляя палец в ответ. – А ты кто?
– Вита Кларисса Риордан.
Они какое-то время смотрят друг на друга. Тигр медленно поворачивается в воздухе, его единственный глаз направлен в пол.
– Почему нас зовут одинаково? – спрашивает Вита.
– Потому что мы родственники. Я сестра твоего папы.
Вита хмурится.
– Вот папина сестра. – Она тычет пальцем в сторону Моники.
– Я другая.
Вита боком крадется по кухне и встает у края стола. Берет тигра и держит его перед собой, чтобы он смотрел прямо на Ифу.
– Что у тигра с глазом?
– Вытащила.
– Ох ты.
– Зубами.
– С чего вдруг?
– Он мне не нравился, вот совсем.
– Все по-честному.
Вита склоняет голову набок.
– А как там, не на рельсах?
Ифа склоняется вперед.
– Ты о чем?
– Бабуля говорит…
Майкл Фрэнсис поднимает взгляд от хлопьев.
– Вита…
– Что бабуля говорит?
– Бабуля говорит, что ты сошла с рельсов.
– Даже так? Как интересно. А что еще бабуля про меня упоминала?
– Говорит, что ты все загубила, что у тебя были возможности, каких у нее…
– Вита, – настаивает Майкл Фрэнсис, – хватит.
– Сказать тебе кое-что, Вита?
– Что?
– Знаешь, как там, не на рельсах? Отлично. Великолепно. Там…
– Ифа, – говорит Майкл Фрэнсис, – хватит. – Он прижимает ладони к глазам. – Господи Иисусе, – произносит он сквозь пальцы.
Вита и Ифа смотрят на него.
– Господи Иисусе! – весело тянет Вита, тоже закрывая глаза руками.
– Не говори так при бабуле, – просит Ифа.
Моника меняет тему:
– Майкл Фрэнсис, тот клочок бумаги все еще у тебя?
Ифа спрашивает:
– Какой клочок?
Майкл Фрэнсис отвечает:
– Да, – и роется в кармане футболки.
Ифа спрашивает:
– Какой клочок? Почему вы мне не рассказали про клочок? Почему я все узнаю последней?
Майкл Фрэнсис протягивает ей бумажку со словами:
– …и говорят, конец близок.
Ифа не унимается:
– Почему вы мне не сказали?
Вита кладет руку поверх руки Ифы и утешает:
– Мне он тоже не сказал.
Ифа и Майкл Фрэнсис долго спорят, надо ли привезти Гретту сюда, или им самим отправиться на Гиллертон-роуд. Майкл Фрэнсис все повторяет, что им нужно будет высказать Гретте все, что нужно устроить семейный совет. Он произносит эти слова снова и снова: семейный совет. Может быть, думает Моника, у него это из-за школы. Если им ехать на Гиллертон-роуд, то как? На метро, автобусом или на машине? Если ехать туда, то нужно ли это делать всем? В машине хватит места? Стоит ли будить Гретту или дать ей выспаться? Может быть, оставить все до обеда.
Моника стоит во дворе у брата. Она слышит, как Майкл Фрэнсис и Ифа перебрасываются репликами, как иногда вставляют словцо Клэр и Вита. Она стоит, загнув пальцы ног на край трещины, прошедшей по лужайке, – вилка черной молнии в желтой траве.
– У нас туда семь машин упало, – доносится голос справа.
Моника оборачивается и видит племянника. На нем пижамные штаны, волосы взлохмачены ото сна, грудь голая, грудная клетка хрупкая, как веточки под тонкой белой кожей. Он ест хлопья из миски, двигая рукой мерно, как маятник.
– Одну я уронил, – продолжает он с полным ртом хлопьев, – по ошибке, а Вита бросила шесть нарочно.
– Ох, – говорит Моника. – Как жалко.
Он садится на корточки и смотрит в трещину, поставив миску на землю.
– Шесть, – снова бормочет он. – Мама сказала, что, если она еще раз так сделает, не получит конфет в субботу. Думаешь, мы их вернем?
– Конфеты?
– Нет, машины.
Моника смотрит в изломанный черный разлом.
– Не знаю, – осторожно произносит она. – Может быть…
– Я думаю, нет. Вита говорит, что запихала их туда, чтобы посмотреть, не выедут ли на них черти.
Моника обдумывает это предложение. Она воспринимает каждую идею по отдельности: машинки, засунутые в трещину в земле, черти, выезд обратно. Нет, заключает она, полная бессмыслица.
Кажется, Хьюи это понимает, потому что поднимает на тетку взгляд. Ее поражает совершенство юной кожи, ее безупречная прозрачность, меандры вен под поверхностью.
– Бабушка говорит, что там живут черти, в земле, – объясняет он, – поэтому Вита подумала, что, если сунет туда машины, черти их могут найти и выбраться наружу. Вита сказала, что хочет на них посмотреть.
Моника моргает, чтобы прогнать видение, в котором крошечные красные существа ключом бьют из трещины, как муравьи.
– Ты в это веришь? – интересуется Хьюи.
– Во что?
– Что там живут черти.
– Я…
– Я не верю, – приходит он ей на помощь.
– И я не верю. И не уверена, что они умели бы водить.
Он поднимает голову и одаряет ее улыбкой, полной такого очарования, доверия и сияния, что она чувствует, как на глазах выступают слезы.
– Дедушка вернется? – спрашивает он.
– Не знаю, – отвечает Моника. – Но я тебе вот что скажу: если они не перестанут спорить о том, кому куда ехать, я закричу.
Хьюи, кажется, впечатлен и слегка напуган, и Моника идет в дом, где выясняется, что Клэр – которая недавно очень неудачно постриглась, и Моника надеется, что ей вернули деньги, – собирается ехать за Греттой.
Решено, что Клэр, появившись на пороге, застанет Гретту врасплох и сможет ее уговорить. Если приедет кто-то из детей, Гретта опять прибегнет к старым фокусам, помогающим уклониться от того, чего она не хочет делать: таблетки, головная боль, крик. Но вежливая английская сноха, которая явится одна, чтобы отвезти Гретту на семейный совет, приведет ее в замешательство, и обманом ее можно будет заставить согласиться.
Они собираются на тротуаре перед домом Майкла Фрэнсиса, чтобы проводить Клэр.
– Не говори ей про семейный совет, – дает наставление Майкл Фрэнсис жене, нагнувшись к окну машины.
– Хорошо, – отвечает Клэр.
– Даже не произноси слова «семейный совет», – говорит Моника.
– Хорошо.
– Предложи «выпить чаю», – советует Ифа. – Скажи, что приехала отвезти ее на чаепитие.
Клэр кивает.
– Хорошо.
– Выпить чаю, – соглашается Майкл Фрэнсис. – Хорошо придумано.
– Пока, мамочка! – восклицает Вита, танцуя на тротуаре, ее захватила драматичность происходящего.
Когда Клэр отъезжает, Хьюи бежит по дороге рядом с машиной, босиком, машет и зовет, а Майкл Фрэнсис кричит ему вслед, чтобы обулся, ради всего святого.
К тому времени, как Гретта переступает порог, все более-менее собраны. Вита гуляет голышом во дворе, а Хьюи сидит в вигваме, так что Моника не видит, одет он или нет. Моника, ее брат и сестра в гостиной, которая, как и прическа Клэр, заметно изменилась к худшему: мебель сдвинута к стенам, каминная полка пуста, подушки сложены в углу.
Когда прибывает Гретта, поднимается суета: дети выбегают со двора и бросаются обнимать гостью. Моника удивляется, как жадно они ее любят. Вита держится за ткань платья Гретты, распевая:
– Бабуля, бабуля, – а Хьюи скачет вокруг, крича что-то про шарики.
Моника предпринимает тщательный осмотр матери, пока та разговаривает с детьми. Она не посмотрела в ее сторону, когда вошла в дом, Моника это заметила. А это более чем значимо. Вид у Гретты решительный, непреклонный, такой вывод делает Моника. «Подготовленный» – вот, наверное, подходящее слово. Волосы, в кои-то веки освобожденные от вечных бигуди, зачесаны назад и наверх. На губы твердой рукой нанесена помада. На ней хорошее платье и приличные туфли.
Обувь ее и выдает. Гретта все сделает, чтобы не надевать туфли, особенно в такую жару. Она всю жизнь страдала от отекающих щиколоток, натоптышей, плоскостопия, мозолей, болей в пятках и в пальцах – ее ноги, как Гретта любит говорить, – это проклятие всей жизни. Она вечно шаркает в тряпичных тапочках или мягких шлепанцах, а туфли надевает только по особым случаям. По тому, что она втиснула ноги в кожаные босоножки, Моника понимает одно: Гретта готова ко всему, и их ждет бой.
Гретта не умолкает добрых пять минут. Она подробно рассказывает про картошку, которую чистила, про разных звонивших людей, про жару и полную бесполезность лондонской полиции. Она так и не смотрит в глаза никому из своих отпрысков.
Против нее выступает Ифа, кто же еще.
– Мама, – говорит она, прерывая лепет о том, кто где спал и как долго, – у тебя есть хоть какие-то соображения по поводу того, зачем папа мог отправиться в Раунд… как его, Раунд-что-то?
– Раундстоун? – Гретта улыбается странной безумной улыбкой и промокает шею платком. – Ровно никаких.
Моника склоняется вперед, сидя на стуле, чтобы поймать все оттенки материнского голоса. Лгунья из Гретты ужасная – Моника ее вечно ловит.
– Вообще никаких мыслей? – настаивает Ифа.
– Если этот родственник вообще именно его видел, – говорит Гретта, убирая платок обратно в сумку и застегивая ее со звучным щелчком. – Может, и не его вовсе. Знаете, я думала, наверное, поем жареной картошки на обед. Есть не хочется, совсем, но вдруг несколько кусочков осилю. Яичницу с картошкой. Ты всегда ее любила больше всего, Ифа.
От одного слова «картошка» у Моники в пищеводе раздувается, как воздушный шар, ярость. Как мать может говорить о еде вот сейчас, здесь? Она снова подавляет злость.
– Я так поняла, – сдержанно произносит Моника, – что Дермот сказал, это точно был он.