Когда с обедом покончено и прямоугольники света в окнах дома становятся темно-синими, детей укладывают спать с жесткими от морской воды волосами, и Майкл Фрэнсис входит в комнату, где сидят его мать, сестры и жена и где шепчет в очаге огонь.
– Пойдем, – говорит он, взяв Клэр за руку. – Давай погуляем.
Она поднимается, не говоря ни слова, откладывает книгу и выходит следом за ним из дома.
Мгновение спустя Моника и Ифа переглядываются, и Моника поднимает брови.
– Не знаю, чему вы там усмехаетесь, – произносит Гретта, не отрывая глаз от вязания, – но он по крайней мере знает, как улаживать дела, наш-то мальчик. Всегда таким был и всегда будет.
Ифа строит гримасу, ее выводит из себя то, как мать хвалит своих любимчиков. Она встает, подходит к окну, потом к другому. Ворошит дрова в камине, берет книгу Клэр, перелистывает страницу, потом кладет книгу на место. У нее странное чувство, как будто в теле слишком много крови: она ощущает, как кровь толчками качается по телу, настойчиво и как от этого становится не по себе. Ей нужно решить, что делать и когда; нужно выйти, надо позвонить Гейбу или нет, может быть, это последнее, что требуется делать; ей необходимо подумать, бога ради, но как ей этим заняться в крошечном домике, когда вся семья рядом и все готовы всасывать ее мысли прямо из воздуха?
– Сколько сейчас времени? – спрашивает Ифа и, не дожидаясь ответа: – Где ближайший телефон?
– В Кладдадаффе, – говорит Гретта, – но сейчас туда нельзя.
– Почему?
– Прилив.
– Твою мать. – Ифа ругается, и Гретта пропускает петлю.
– Ифа Магдалена, – произносит она, – последи за языком.
Ифа идет к двери, выглядывает на улицу, убеждается, что мать права, захлопывает дверь, возвращается и бросается в кресло. Через мгновение она опять поднимается и роется в дровяной корзине.
– Ради всего святого, прекрати, Ифа, – требует Гретта, считая петли.
– Что прекратить?
– Топтаться, как слон в посудной лавке.
– Я не топчусь.
– Топчешься. Найди чем заняться и…
– …займись, – заканчивает за нее мантру Моника.
Ифа снова усаживается на пятки и смотрит на мать и сестру с откровенной неприязнью. Она не понимает, что именно в этих вечерах, проведенных с семьей, доводит ее до такого состояния, почему ей так невыносимо неспокойно, откуда ощущение, что ее заперли, заточили, почему кажется, что надо бежать любой ценой.
– Ладно, – говорит она, поднимаясь с пола. – Я пройдусь.
Она шагает по комнате, выходит за дверь и захлопывает ее за собой.
Гретта вздыхает, перекладывая свободную спицу из одной руки в другую.
– Ох уж эта девчонка, – произносит она, ни к кому не обращаясь.
Моника перелистывает журнал, но не отвечает. Гретта смотрит на свою среднюю поверх очков. Спина прямая, как у училки, лицо святее, чем у папы римского, лодыжки скрещены. У ее дочерей красивые ноги: она всегда так считала. Это ее заслуга, хотя ни одна ни разу этого не признала.
– Хоть дети улеглись без хлопот, – говорит Гретта, и спицы постукивают друг о друга, а шерсть вяжется в петли, словно без участия ее рук. – Умаялись, поди, малыши.
Ответа по-прежнему нет. Моника слегка поднимает подбородок.
– Завтра, похоже, погода опять будет славная. Небо над морем было розовое вечером. Видела?
Гретта продолжает вязать, нитка продевается в петли, петли складываются рядами, ряды превращаются в рукав того, что скоро станет кардиганом. Приятная смесовая пряжа сиреневого цвета, можно стирать. Гретта покупала ее для рождественского подарка Монике, но может и передумать, если Моника не начнет себя вести полюбезнее.
– Завтра, думаю, снова поедем в монастырь, – произносит Гретта, ощущая покалывание заинтересованности, исходящее от сидящей напротив. – Может, ты тоже захочешь.
По-прежнему ничего.
– Я тебя возьму завтра с собой. Только тебя. Остальные – это будет слишком.
Взмахом указательного пальца Моника перелистывает еще одну страницу.
– Фрэнки совсем плох, бедолага. Удар у него был, судя по всему. Недолго осталось. По мне, так счет на дни идет. Запах от него такой, знаешь, смертью пахнет. Как от отца моего, когда сдавать стал.
Она поднимает голову. Моника смотрит на нее, но, едва Гретта встречается с ней взглядом, та отворачивается.
– А отец? Что с ним?
При звуке голоса Моники сердце Гретты трепещет – с облегчением и торжеством. Она знала, что сможет заставить Монику снова с собой разговаривать! Знала!
Чтобы скрыть радость, Гретта склоняет голову набок, опускает глаза и понижает голос:
– Нет его там, зайка. Сестры говорят, он приходит, навещает Фрэнки, а потом снова уходит. Я… Я не знаю, что думать. Что делать.
Моника снова умолкает. Гретта не может сейчас рискнуть и посмотреть на нее, поэтому продолжает тем же горестным голосом:
– Сестра, с которой я говорила, вроде думает, что завтра он там снова будет, утром или днем.
Гретта хмурится, пытаясь вспомнить, что именно сказала монахиня.
– Одно из двух точно. Мы могли бы…
Моника со шлепком опускает журнал.
– Не думай, что я тебя простила!
Гретта, исполненная надежды и ободренная этим всплеском, позволяет вязанью выпасть из рук.
– Я так и не думаю, – произносит она, не поднимая головы, кротко сложив руки на коленях.
Она напоминает себе картину, которую когда-то видела, – правда, не помнит, какую именно. Та женщина с мрачным лицом, что ли, работы шотландского художника? Может быть. Нужно будет поискать, когда вернется домой, эта мысль вызывает у нее легкое волнение. Она так любит свои энциклопедии, купленные со скидкой в том магазине. Только чуть-чуть повреждены водой некоторые уголки. Томам от А до М досталось сильнее всего; а от Н до Я вообще почти ничего не заметно, правда, только если присматриваться, а кто…
– Я тебя никогда не смогу простить.
Моника сжимает и разжимает пальцы точно так же, как делала, когда была маленькой и забывала сделать что-то, о чем просила Гретта.
Она что, была с девочкой слишком строга? Та из-за этого выросла такой пугливой, из-за этого ей, что ли, так не хочется пробиваться в жизни? Это вина Гретты? Она не могла вести себя с Моникой иначе ни в чем: они были так близки, ближе некуда, как она часто говорила Брайди, которая, Гретта уверена, страшно ей завидовала, у нее-то самой только мальчишки.
– Знаю, зайка. Прости. Мне так жаль, что я тебя подвела. Все это… не знаю… все было так давно, после войны, и… время было странное, и…
– Мне все равно, насколько время было странное, не надо было врать. Не надо было притворяться.
– Знаю. – Гретта еще ниже опускает голову. – Прости.
– Что бы сказал священник?
Страх глубоко вонзается в сердце Гретты, прогоняя все мысли об энциклопедиях и размышления о воспитании детей.
– Ох, нет, не говори так, не…
– Что бы он сказал, если бы я к нему пошла и сообщила, что вы с папой не женаты, что он, по сути, до сих пор венчан с другой, что ты всех нас родила вне брака, что…
– Ты этого не сделаешь, ведь правда, не делай, пообещай, что не станешь, а то я…
– Конечно, не стану.
Моника вздыхает, словно ее раздражает сама мысль о том, что она могла бы так поступить. Она откидывается на спинку кресла, сложив руки на груди, и смотрит в сторону.
– Как нам быть с папой?
Гретту ободряет это «нам». Она поднимает голову.
– Мы здесь, – говорит она, – и он здесь, это мы знаем. Я оставила в монастыре сообщение, сказала, что мы тут. Так что будем ждать. Посмотрим, придет ли он. Надо будет в любом случае навестить Фрэнки, он в таком состоянии, ты не поверишь, и он, в конце концов, нам родня, так что…
– И все? – спрашивает Моника. – Просто ждать?
– Больше ничего не остается, – отвечает Гретта.
Моника скрещивает ноги. Качает мыском. Она, думает Гретта, иной раз такая же беспокойная, как Ифа. Потом Моника поднимается с кресла и подходит к окну.
– Можем хотя бы занавески постирать, – говорит она, поднимая руки, – что скажешь?
Гретта в одно мгновение оказывается на ногах.
– Можем. Я даже не хочу говорить, когда они, старушки, мыло видели в последний раз.
Ифа поднимается на хребет острова и переходит его, одна на дороге, она перебирается через стену и лезет по песчаному склону утеса. Справа виднеются какие-то тени, смутно похожие на людей, – они мелькают на краю острова. Ифа старательно смотрит в сторону. Чем бы Майкл Фрэнсис и Клэр ни занимались там, в темноте, она не желает этого знать.
Воздух вокруг неподвижен, мягок, ночь вызолочена белым сиянием почти шарообразной луны, разрывающей колючее небо над большой землей. Она обводит для Ифы контуры острова, подсвечивает дерн под ногами и серые очертания стен, сложенных из камня. На вершине холма Ифа поворачивается вокруг своей оси. Она слышит море со всех сторон. Они отрезаны от суши, окружены морем, сейчас это настоящий остров.
Впереди, она знает, нависающая скала, потом обрыв и крутой песчаный склон. Она понимает, что держала топографию здешних мест в голове, выучила ее за много лет, что бродила тут. Все это было запрятано куда-то в глубь сознания с тех пор, как она последний раз тут была – десять лет назад или около того. Но стоило пройтись по этой земле, просто постоять здесь, на высшей точке, чтобы остров растекался прочь во все стороны, и воспоминания выходят, разворачиваются, как бумажная карта.
Залив прямо под ней: она видит его черный массив, слитый в полость, видит отсутствие света, единственное место, где его нет, под этой яркой луной. Она на ощупь идет вдоль края обрыва, позволяя себе заметить, что ведет себя осторожно, что не прыгает, не бросается на песок, как могла бы при других обстоятельствах. Она спускается по склону, чувствуя, как проникают в ее обувь песчинки, и снова замечает, что бережется.
Еще не увидев залив, она его чувствует. Что-то сырое сжимается, как губка, у нее под ногами, колючие прибрежные растения цепляются за края брюк. На краю залива она сбрасывает обувь и закатывает брюки. Вода потрясает, восхитительный холод, от которого съеживается кожа. Ноги сами находят дорогу вперед по шершавому, каменистому дну.