– Сюда?
– Туда, где я сейчас, на остров Оумей. Хотела бы я, чтобы ты его увидел. Тут так красиво. У моей семьи здесь дом. Можем там пожить, вдвоем, и просто все пересидеть.
Она слышит, как он сглатывает, переставляет пальцы на трубке.
– Ммм, может быть. Мне там понравится? То есть, я так понимаю, оно не больно похоже на Манхэттен.
Она смеется.
– Нет ничего менее похожего на Манхэттен, это я тебе точно говорю. Тоже остров, но на этом сходство заканчивается.
– Ифа…
– Просто подумай.
– Ладно, – говорит он. – Привези мне фотографию, и я подумаю.
Моника прислоняется к каменной стене и ждет. Уже за полночь, дело к часу. Над островом висит луна, такая невозможно круглая и яркая, что кажется поддельной, голливудской луной, сделанной из бумаги, фокусов и электрических лампочек.
Она снова и снова чувствует, как к ней подползает сон, точно сквозняк из-под двери. Веки тяжелеют, голова начинает клониться, но она рывком себя будит.
Когда Ифа не вернулась с наступлением темноты, после того, как пришли Майкл Фрэнсис и Клэр, Гретта все вскакивала с кресла, подходила к окну, ломала руки, говорила, куда она делась, она что, в море упала, как думаешь, почему все только и делают, что исчезают? Моника отправила ее спать, сказав, что выйдет и отыщет Ифу. Все устали после ночи на пароме. Казалось бы, Ифе тоже нужно отдохнуть, еще же и разница во времени, но, если подумать, Ифа никогда много не спала.
Моника вышла в темноту. Прошла по северной стороне острова, обогнула западную оконечность, вернулась на юг. Звала и звала Ифу по имени, искала везде, где только можно. Все это напомнило ей те времена, когда маленькая Ифа ходила во сне. Они шли волнами, эти ее ночные блуждания. Могло пройти несколько недель, и ничего, но потом Моника просыпалась, а соседняя кровать была пустой, простыни откинуты, и она понимала, что Ифу поднял на ноги какой-то неведомый порыв. Моника обычно искала по дому: в ванных, на лестнице, в гостиной, в кухне. Однажды она ее нашла скорчившейся на корточках перед угасающим огнем. Иногда она сидела на постели Майкла Фрэнсиса. А как-то раз отыскалась в саду за домом, все пыталась открыть дверь сарая, глаза полуоткрыты и затуманены, охвачены какой-то сновиденческой драмой. Отец перевесил задвижки на двери повыше, так что Ифа не могла достать, чтобы она не ушла на улицу.
И вот Моника опять ищет в ночи блуждающую Ифу, готовая бережно отвести ее обратно в постель.
Она увидела сестру с вершины песчаной дюны: крохотную фигурку, идущую обратно по дамбе, гладко блестевшей в лунном свете. Моника осторожно спустилась – на ней под ночной рубашкой были резиновые сапоги – и теперь ждет здесь, у стены.
Когда Ифа добирается до подъема на дорожке, Моника зовет ее по имени.
– Ифа!
Тень сестры вздрагивает, прижимает руку к сердцу.
– Кто там? – спрашивает она, и Монику удивляет страх в голосе.
– Это я.
– Ох. Ты меня до полусмерти напугала. Что ты там делаешь?
– Тебя жду. Где ты была?
– Гуляла, – отвечает Ифа, не останавливаясь, и проходит мимо Моники по дорожке.
– Где гуляла?
Она машет рукой себе за спину, в сторону Кладдадаффа.
– Там.
Их окружает мягкая тьма, но Моника видит, что лицо у Ифы напряженное, углы рта слегка опущены, эту линию Моника очень хорошо помнит с детства. Моника осторожно лезет через стену, неумело, сапоги цепляются за края камней, она бежит за Ифой и догоняет ее.
– Ты звонила своему парню?
Ифа издает звук, который не значит ни «да», ни «нет», и Моника, не намереваясь этого делать, останавливается. Она произносит:
– Ифа, послушай.
Ифа тоже останавливается, в нескольких шагах, спиной к Монике.
Моника сама себя удивляет. Она не знает, что хочет сказать, не знает, что должна выслушать Ифа.
– Я… – начинает она. – По поводу Джо…
Она запинается.
– Все было так… после того, что случилось, ну, ты понимаешь… – Она делает вдох, потом ей удается выговорить: – После того, что я сделала… я… ну…
– Просто скажи, – говорит Ифа, по-прежнему стоя к Монике спиной.
– Что сказать?
Ифа вздыхает.
– Давай, на хрен.
Моника морщится. Гадость, нельзя такое говорить. Ей это Джо сказал, когда…
– Все это слово знают, – говорит Ифа. – Только ты, кажется, нет. Начинается с «п».
Молчание. Они слушают тонкий птичий щебет, хлопание ветра, борющегося с подолом Моники, далекое биение волн.
– Прости, – произносит Моника на дорожке через остров Оумей, глядя в напряженную спину сестры.
– За что?
– За все. За то, что думала, что ты могла рассказать Джо. Конечно, ты бы в жизни не стала. Я не знаю, почему я забыла, что ты не такая. И… – Моника умолкает, тянет себя за манжеты ночной рубашки. – Я наговорила тебе в тот день на кухне всяких мерзостей. Жутких. Я об этом с того самого дня жалею.
– Правда?
– Да. Нельзя было на тебя так накидываться, и не надо было такое говорить, все это неправда, и…
– А, теперь ясно, что ты врешь.
– В смысле?
– Ну, это все правда, разве нет, все то, что ты говорила про маму и меня, когда я была маленькой? Я знаю, что правда.
– Ну… – Моника разводит руками и снова сжимает их. – Как бы то ни было, говорить этого не надо было. Последние три года без тебя были жуткими.
Моника вздыхает и понимает, что это правда, что она не вернется в Глостершир: там для нее все закончилось. Она не вернется на ферму, не станет там снова жить. Дженни и дети снова поселятся в доме, который в конце концов никогда не был ее домом. Она обдумывает это со странным спокойствием. Таковы факты, бесстрастные и не осложненные колебаниями: она туда не вернется.
– Жуткими, – повторяет она.
Теперь Ифа поворачивается к ней лицом.
– Правда?
– Я… Я, кажется, не могу принять верное решение, если тебя нет рядом, – говорит Моника. – Вот как с платьем, в котором я была на свадьбе. Я его купила за неделю, в панике. Знала, что юбка слишком короткая, что колени у меня выглядят ужасно, что оно мне просто не подходит. Женщина в магазине сказала, что смотрится замечательно, и мама тоже, и я хотела им верить. Но когда увидела фотографии, все думала: если бы рядом была Ифа, она бы сказала: «Не надевай это, только не это, выглядит чудовищно». Ты бы все уладила.
– Уладила бы.
– Платье было совсем никудышным.
– Да?
– Бирюзовый мокрый шелк, сетчатая юбка, рукава-фонарики.
Теперь они идут вместе домой, шагают в ногу. Моника забыла, что они с Ифой так умеют, идти безупречно в лад; у нее ни с кем больше никогда не получалось двигаться с такой точностью, словно метроном. Наверное, это достигается годами, когда ходишь вместе в школу и из школы, по магазинами и домой, к автобусу, в метро, в библиотеку.
– По описанию мрак.
– Он и был.
Ифа останавливается у калитки.
– Так ты вышла замуж в костюме крошки Бо Пип?[20]
Моника смеется. Ей хочется сказать Ифе: все, я к нему не вернусь, все кончено. Она знает, что Ифа поймет, не станет ничего спрашивать. Но еще будет время, потом.
– Да.
– Без меня.
– Без тебя.
– Что ж, – пожимает плечами Ифа, – все мы совершаем ошибки.
Моника вздыхает. Протягивает руку и касается запястья Ифы, и Ифа не одергивается.
– Да, – говорит она. – Все. И, раз уж зашел разговор…
– Что?
Моника прикусывает губу.
– Ну, мама говорит, что ей кажется…
Теперь Ифа отшатывается старым проверенным движением.
– Знаю я, что ей кажется.
– И?
– И что?
– Это правда? Ты… – Моника обнаруживает, что ей не дается слово «беременна».
Воздух вокруг колышется, отвлекая внимание, ворошит пальцами листву, и она знает, что они обе думают об одном, что перед глазами обеих стоит одна и та же больничная кровать и два человека, согнувшиеся в боксе.
– Да, – говорит Ифа, не глядя Монике в глаза.
– Ох, Ифа.
– Что значит «ох, Ифа»?
– Не знаю. Просто… ну…
Голос у нее высокий и напряженный. Она привлекает сестру к себе, привычно изумляясь тому, какая Ифа хрупкая, какой у нее мелкий скелет по-прежнему, хотя она уже взрослая, как легко кто-нибудь может сделать ей больно.
– Я… просто…
– Просто что?
Моника вскидывает руки. Ее бесит то, как щиплет глаза, как сдавливает горло.
– Будет еще один малыш! – восклицает она.
Ифа кивает. Открывает калитку и идет по дорожке к дому.
– А отец? – спрашивает Моника, идя следом. – Он… участвует, я правильно понимаю? Он юрист, да? Ну, уже что-то. Стабильная работа, хороший доход. Но я думаю, тебе надо вернуться в Лондон. Нельзя тебе его рожать в Нью-Йорке, далеко от нас. Ты могла бы пожить на Гиллертон-роуд, родить там, а потом…
– Ты спятила? – шипит Ифа, открывая входную дверь. – Я сдохну. Я в буквальном смысле прекращусь.
– Не глупи.
– Уж лучше в канаве рожать.
Моника хихикает, пока они топчутся в прихожей, снимая резиновые сапоги и кардиганы.
– Ифа…
– Лучше. Я лучше в курятнике рожу, в кошачьей коробке, где угодно.
Моника наваливается на левый, неподатливый сапог, эта нога у нее всегда была больше.
– Не могу снять, – шепчет она.
– В вагоне, – бормочет Ифа, – в сарае, в угольном подвале. Дай сюда.
Она тянет сапог.
– Давай, засранец.
Дергает сильнее, сапог слетает с чавкающим звуком, отправляя Ифу в полет спиной вперед, и она бьется головой о лампу на крюке.
– Твою мать, – говорит Ифа, потирая голову.
Из темноты грохочет материнский голос:
– Вы двое не можете потише? Тут люди спать пытаются.
Моника и Ифа пробираются по коридору в комнату, отведенную им двоим. Ифа валится на свою сторону кровати.
– Думаешь, можно умереть от усталости? – спрашивает она, уже закрыв глаза.
– Не знаю, – отвечает Моника, заползая под одеяло, – но, уверена, ты для этого сделала все возможное.
Утром Гретта и Моника пекут хлеб. Едят его в саду перед домом, маж