Катя, наоборот, приободрилась. Материнские слова «я буду жить» как будто сотворили с ней чудо, и теперь она верила в них с редкостным упорством, поддерживая нас даже тогда, когда наша вера слегка затухала и вот-вот готова была угаснуть. Эта пигалица нашла все, что могла, об этом виде рака и стойко встречалась с любыми последствиями этой изнуряющей борьбы. «Химиотерапия – это тяжело. Но мама справится. Она – сильная». Дочь, казалось, была готова ко всему, лишь бы только мама продолжала бороться.
В один из дней Валюшку навестила сама Королева. Бедная наша больная невероятно растерялась, она понятия не имела, о чем можно говорить с этой женщиной, которую она так много лет боялась и чьего расположения так безнадежно добивалась. Королева тоже немного волновалась, но держала себя в руках. И хоть их встреча больше походила на светский визит, с участливыми вопросами о состоянии здоровья, сдержанными выражениями сочувствия и подбадривающими словами, но шикарный букет, оставленный на больничной тумбочке, несколько книг в красивой оберточной бумаге и едва уловимый аромат ее духов убеждали Валюшку в том, что это не сон: Королева была здесь и пыталась поддержать ее – ту, которую она столько лет открыто презирала.
– Может, и Ромка вернется… Как думаешь? – спросила она меня почти сразу после того, как за важной визитершей закрылась дверь.
– Ты все еще ждешь?
– Жду, как не ждать? Если даже мать его проявила такое участие, он-то мог бы хоть раз прийти.
– Ты ждешь, что придет, или ждешь, что вернется? Это все-таки разные вещи.
– Да, ты права. Мне почему-то кажется, что если он придет, то останется, не сможет нас покинуть. Ты, как всегда, права, я опять меряю по себе. Я бы никогда не покинула его, больного. Я бы вообще с ним никогда не расставалась, – ее вымученная улыбка больше походила на гримасу. Валюшкино лицо от болезни стало серожелтым.
– Если ты вправду хочешь, чтобы он навестил тебя, я могу его привести. Попытаться, во всяком случае. Но мне кажется, что ты сейчас не в лучшей форме. Ты же не хочешь, чтобы он остался с тобой из жалости.
– Не поверишь… мне все равно. Лишь бы он был рядом… – Она отвернулась к стене, как я поняла – чтобы поплакать. Постоянные слезы расстраивали меня и девочек, поэтому она старалась сдерживаться при нас, чтобы не слушать причитаний или бодрых уверений.
Ромка, действительно, ни разу не пришел за все время наших тяжелых сражений, хотя знал: Лиза говорила ему не раз, я по телефону иногда докладывала обстановку. Он не пришел.
– Я виноват перед ней. Я понимаю, виноват. Мне трудно будет смотреть ей в глаза. Я разрушил ее жизнь… Но она ведь не из-за меня заболела, скажи, ведь не из-за развода? Рак ведь появляется не из-за стресса? У нее же генетика, ее мать умерла от рака… – с какой-то виноватой надеждой вцепляется он в мою руку, когда мы опять сидим в кафе и я пытаюсь уговорить его навестить больную бывшую жену.
– Я не знаю, от чего она заболела. Скорее, все вместе: и генетика, и развод… Кто ж знает? Очевидно, что после того как ты ушел, сработала тенденция к саморазрушению. Но я тебе не священник, чтобы грехи отпускать и решать, виноват ты или нет. Это уж ты сам. Любила она тебя и любит до сих пор, за что, ума не приложу. Ждет. До сих пор почему-то ждет тебя.
– Ну приду я. Что ей скажу? «Сочувствую»? Это будет какой-то дурацкой формальностью. «Люблю тебя»? Это будет неправдой. Что мне сказать-то?
– Есть еще одно очень хорошее слово, которое ты ей, по-моему, еще не говорил. Простое слово. Проще некуда. Это слово «прости». «Прости меня за то, что причинил тебе столько боли, прости за то, что не мог любить тебя настолько и так, как любила меня ты»…
– Да, наверное… «прости» – почему-то не приходило мне в голову.
– И еще, Ром, она сейчас плохо выглядит, очень плохо. Ты как-то следи за лицом да и за языком тоже, а то как брякнешь что-нибудь не то, а нам потом ее опять реанимировать придется.
Но реальность оказалась для Ромки значительно жестче, чем все мои предостережения. Когда он вошел в палату, такой солидный, в костюме, с приклеенной улыбочкой сострадания и шикарным букетом, почти таким же как тот, что уже стоял на Валюшкиной тумбочке, то вдруг растерялся и стал смотреть по сторонам, как будто не веря, что полусидящая в кровати старушка в платочке с серым лицом – его жена, его Валюшка, раньше всегда упругая, бодрая и излучавшая свет.
– Ты пришел… – только и сказала старушка.
Ромка все стоял в дверях, как ребенок, упираясь нашим подталкиваниям сзади.
– Это ты? – едва смог он произнести после бесконечной паузы.
Дальше все произошло быстро и неожиданно, совсем не в соответствии с приготовленным сценарием. Ромка бросился к ней, неожиданно для всех нас, рыдая и падая на колени прямо перед ее кроватью, судорожно обнимая ее ноги, скрытые под больничным одеялом:
– Прости меня, родная, прости меня. Что они с тобой сделали? Тебя не узнать, что же это такое… Неужели все из-за меня, все я… Боже, прости меня… Ты же выкарабкаешься? Скажи, они же вытащат тебя оттуда?..
Я выпихнула девочек из палаты, потому что все вокруг уже заливались слезами. Катя уткнулась мне в плечо, в момент промочив мне блузку, Лиза стучала кулаком по стене, пытаясь не выпустить предательскую влагу из глаз, и я плакала, роняя слезы прямо на трогательную детскую макушку с аккуратным пробором.
Он вышел оттуда спустя, наверное, полчаса, сгреб девчонок в охапку и стоял долго молча, все гладя Катю по голове, как будто хотел вместить в эти минуты всю нежность, всю любовь, не выраженную и пропущенную за долгие месяцы, пока его не было рядом.
«…Вина – это то, что невозможно перестать чувствовать. Это то, к чему нельзя привыкнуть. К одиночеству, дискомфорту и даже боли можно приспособиться, приноровиться, перестать замечать. Но разъедающее чувство вины не может стать привычным. Весь организм всегда будет жаждать изгнать его, вырвать из сердца, направить на кого-то другого: обвинить или оправдаться. Иначе невозможно – слишком непереносимо.
“Я виноват” – разъедает во мне все, что я когда-то считал хорошим, лишает целостности и объявляет меня неценным.
“Я не виноват” – ни от чего не спасает, лишь унижает и добавляет стыда.
“Ты виновен” – как будто навсегда делает меня плохим и жалким, не оставляя шанса исправиться.
“Ты не виновен” – не способно избавить от подозрений, реабилитировать, навсегда лишает возможности оставаться кристально чистым и безупречным.
Я так устал от этой немыслимой тяжести, которая всегда со мной. И мне хочется покинуть вас всех, чтобы перестать ее чувствовать. Мне иногда кажется, что я виноват уже тем, что живу. Тем, что когда-то родился и с тех самых пор приношу одни огорчения, за которые никак не могу расплатиться, что бы ни сделал, что бы ни сотворил. И как только мне покажется, что вот-вот заслужу праведной своей жизнью Великое Прощение, как вдруг снова оказываюсь виноват…»
Весна вместе с дыханием просыпающейся земли принесла нам надежду. Валюшка чувствовала себя очень даже неплохо. Кухня опять заполнилась запахами и звоном посуды. И хоть Ромка, конечно же, не вернулся, но он стал время от времени приходить в свой бывший дом, вкушать аппетитнейшие Валюшкины яства, видеться с девочками, приносить деньги, рассказывать новости. И все стало почти как раньше. Почти.
Не было уже прежнего единения, бурных споров, мрачного гундежа и бурлящих идей. Лиза стала менее категоричной, Катюшка переместилась с неизменным пледом и книжкой на кухню. Валюшка значительно потеряла в весе, а вместе с килограммами ушли и угодливость, суета, и чрезмерная внимательность во всем. Зато в ней появились достоинство, спокойствие и мудрость.
И Ромка изменился: стал каким-то размеренным, правильным и оттого как будто неживым. Зарабатывал теперь он совсем неплохо, свозил свою мамзель в Париж на неделю. Вовке купил новомодный компьютер. Видимо, вполне уверенно справлялся со своими руководящими делами. Но что-то шло не так. Я чувствовала, что в нем словно сжималась какая-то потаенная пружина, постепенно набирая чудовищную силу. И тогда я задавала себе вопрос: куда делась Ромкина депрессивность, столь ненавистная нам, сколь и привычная? Я терялась в догадках, всячески отгоняя от себя мысль, что депрессии теперь в его новой семье, возможно, строго-настрого запрещены. Наверняка умная женщина Мария нашла способ легко и просто (как ей, возможно, казалось) покончить с его мрачными периодами.
Весна отвоевывала все больше прав, наполняя город запахом земли, как озорная девчонка задорно разбрызгивая повсюду нежно-зеленые чернила. Она ловко дурила голову солнечным ветром, и прохожим начинало казаться, что все печали и трудности позади. Люди благодарно встречали весну – сезон любви, коротких юбок, планов на отпуск и ожиданий нового счастья.
Но не прошло и нескольких недель, как череда волнений и бед новой волной накатила на и без того ослабленную семью. Обычно Ромка звонил только в двух случаях: когда ему что-то надо или если ему очень плохо. В этот раз, к сожалению, был второй вариант.
– Все плохо, Крот. Ангел умер! Я не знаю, как жить, ведь я теперь совсем один…
– Рома, что случилось. Кто умер? Говори нормально.
– Бабуля моя умерла, отец позвонил. Умерла во сне… Ты знала, что во сне умирают только святые и ангелы? Я теперь совсем один… Я не ездил к ней столько лет, как я мог? Зачем у меня все это, если ее больше нет?! Зачем, скажи… У меня теперь никого за спиной.
– Ром, побойся Бога, у тебя еще мать жива и отец. Да и бабуля прожила столько лет, дай Бог каждому…
– Ты не понимаешь. Я всю жизнь жил и понимал, что меня хранит баба Маша, что есть хоть один человек на этой Земле, кто за меня, понимаешь? Кто был за меня, что бы ни случилось! «Был, была…» Страшное слово! Баба Маша «была»…
– Что ты будешь делать? Поедешь прощаться?
– Ты думаешь, что я должен ехать на похороны?
– Ром, так обычно делают.