Он прикрыл глаза, в которых продолжал плясать огненный зайчик последнего луча, вернувшего Дину домой, и усмехнулся: Тьме не удалось заполучить эту необыкновенную девушку!
Во мраке что-то происходило. Невидимое мельтешение, вращение, словно повсюду вокруг него рыскали прожорливые звери, воя на все голоса. Аликвис не шевелился. Мелькнуло: «Дина теперь наверняка уже дома». Он представил, как она нажимает кнопочку звонка и дверь в ее светлую квартиру распахивается настежь. Интересно, ее искали? Нельзя же незаметно пропасть из семьи? Она что-то кричала про смерть, но Аликвис почти ничего не расслышал. Кажется, Дина решила, что умерла там, дома?
Он и сам раньше тоже думал о таком варианте. И не он один сопоставлял это место с чистилищем, но простая логика легко разбивала эту теорию: для мертвых обратной дороги нет, а здесь никто не сомневался, что вернуться можно. Достаточно просто вспомнить себя, свою жизнь, свою семью…
В груди защемило. Семья – запретная тема. Он понятия не имел, была ли она у него, скучает ли кто-нибудь там, дома? И был ли у него дом, родители? Пустота… Она больше не изводила его болью, и вопросы не взрывали мозг каждый раз, возникая, но думать об этом было по-прежнему неприятно. Это поначалу, едва освоившись здесь, он пробовал читать книги, примеряя на себя истории чужих жизней, но от этого становилось только хуже, и Аликвис перестал отождествлять себя с кем бы то ни было.
Какофония стихала. Где-то зашуршал осыпающийся гравий, слабо плеснула вода. Аликвис осторожно приоткрыл глаза. Темнота таяла, уже получалось разглядеть свою руку – он растопырил пятерню – и даже сосчитать пальцы. Можно было возвращаться в город.
На подходе к Исаакиевской площади он едва волок ноги. Рассказывая Дине, что не ощущает голода, холода или боли, Аликвис слегка преувеличил. Чувства постепенно притуплялись, но это не значило, что они пропали совсем, и он изрядно вымотался.
Не обращая внимания на смутный силуэт первого за этот день «уходящего», бодро шлепавшего босиком по набережной, Аликвис спустился с моста, обогнул памятник Петру Первому и потащился мимо величавого собора, пнув попавшуюся под ноги пустую жестянку из-под энергетика. Банка завертелась волчком, разгоняя навязчивую тишину негромким бряцаньем.
Он чувствовал себя разбитым и особенно остро ощущал сейчас и пустоту окружающего мира, и пустоту внутри себя. Что он такое? В самом деле, кто он? Для чего застрял здесь?
Утро получилось затяжным, солнце никак не хотело подняться повыше и разогнать серые сумерки. «Кому-то повезет, если день будет длинным, – вяло подумал он. – Вот только сегодня – без меня». Собираясь завалиться на большой кожаный диван и пролежать там до вечера, он потянул на себя тяжелую дверь гостиницы.
В просторном зале «Ротонды» было прохладно. Пахло пылью и плавленым воском. По ночам Аликвис зажигал с десяток толстых свечей, и они наполняли бар оранжевой загадочностью неровного света. Иногда. А иногда отказывались гореть, и почерневшие фитили пускали к потолку пахучие струйки дыма вместо огня. Тогда он играл в темноте, на ощупь, и только рояль был его единственным союзником, его латами и копьем, его оруженосцем и верным скакуном в противостоянии Тьме, пожирающей мир.
Сна не было. Он почти разучился спать. Вместо забытья приходила длинная пауза, в течение которой можно было лежать, не шевелясь и почти не дыша, но Аликвис не отключался – слышал шорохи и вздохи пустого здания; потрескивание пружин кожаного дивана, на котором лежал; перестук капель из крана на кухне бара. Кран оставался приоткрытым, чтобы всегда знать – есть вода или опять пропала.
За опущенными веками не было темноты. Сегодня там царила Дина. Дина – испуганная, сердитая, удивленная, смущенная. Дина плачущая и улыбающаяся. Отчаянная, храбрая, сильная. Удивительная! Чудесная! Аликвис сердито потер глаза. Не помогло. Кажется, девушка обосновалась в его голове навсегда. «Дурак! – удивленно подумал он. – Я же никогда ее больше не увижу!» «Всегда» и «никогда» заставили горько усмехнуться. Может статься, что скучать по Дине придется совсем недолго…
Поначалу он считал дни, даже отмечал крестиком на найденном календаре с видом Зимнего дворца. За точку отсчета взял почему-то июль. Но быстро забросил это дело. Дни, часы, время – здесь это не имело никакого смысла. «Не забивай себе голову», – проворчал Доктор, когда Аликвис рассказал ему про календарь. Тогда он старика не понял, а теперь и сам дал бы такой же совет. Правда, «забить голову» хоть чем-нибудь хотелось непрерывно, потому что пустота на месте утраченной памяти изводила и нагоняла страх.
Аликвис вышел на улицу и, мельком глянув на положение солнца – оно висело невысоко, – отправился в сторону Невского проспекта. По какой-то неизвестной ему закономерности прибывающих по утрам новичков в центре города было меньше всего, но ворчание в тени каждой подворотни было слышно и здесь. К нему оно не имело никакого отношения, но грязный, шипящий звук раздражал.
На проспекте, удивительно красивом в утреннем свете, царила тишина. В который раз попытавшись представить себе, как выглядели бы тротуары, если бы по ним двигались толпы празднично одетых людей, и дороги с несущимися по ним машинами, Аликвис вздохнул. Этому месту не хватало людей. Не хватало суеты. Оно казалось ненастоящим, да и было таким. Город – это место для жизни, а здесь жизни не было. Разве можно назвать его существование жизнью?
Полностью переодевшись в облюбованном когда-то большом магазине одежды и стянув с вешалки близнеца синей жилетки-пуховика, уже ставшей привычной, Аликвис перешел дорогу и поднялся в кафе с огромными окнами. Там было достаточно светло: видно, что именно ты подносишь ко рту, да и электричество работало чаще, чем в других местах.
Видимо, не один он об этом прознал, так как, едва приоткрыв дверь, услышал голоса.
– Да не туда крутишь! В другую сторону давай! Сломаешь же! – вскрикнул кто-то.
– Разберусь, – обиженно прогнусавил другой.
Спросив себя, так ли уж ему хочется поесть, Аликвис решил, что надо, и вошел в большой зал. На него тут же уставилась парочка, увидеть которую он совершенно не ожидал.
– Гы, – удивленно выдал лохматый мужик с проседью в несуразно длинных волосах, украшенных круглой блямбой проплешины. – Смотри, Лысый, а Музыкант-то не утоп! По воде, аки посуху…
Лысый, который был действительно лыс, как куриное яйцо, и форму черепа имел похожую, угрюмо пожал плечами и отвернулся к большой печи, продолжив вращать черную рукоятку и давить на все кнопки подряд.
– А девка? Девка-то утонула? – не унимался лохматый.
Его прозвали Летчиком, видимо за бессменную кожаную куртку-авиатор, и он не возражал, а Музыкантом такие, как Летчик и его компания, называли Аликвиса. Это бесило, но что поделаешь? С тех пор как Доктор утратил свое влияние, летчики и витьки совсем потеряли берега.
– Давай я включу, – не отвечая на поддевку, протиснулся за длинную стойку Аликвис и невежливо оттер Лысого от печи.
Она слабо загудела, подавая признаки жизни. Решетка внутри была забита какими-то свертками. Никакого альтруизма Аликвис не испытывал, просто не хотелось, чтобы криворукий и туповатый Лысый в самом деле испортил единственную в округе более-менее рабочую технику.
– Пивко будешь? – предложил развалившийся за круглым столом Летчик.
Судя по всему, он был в хорошем расположении духа и не собирался мстить Аликвису за то, что тот не отдал им Дину. Это могло значить только одно: компания Летчика нашла себе другую жертву.
– Нет, – коротко ответил Аликвис.
Внутри печи коротко звякнуло. Лысый открыл дверцу и торопливо сунул внутрь грязные лапы, норовя сгрести все упаковки разом.
– А! Твою же… Горячо!
Едва не роняя свертки на пол, но умудрившись все-таки сгрузить их на прилавок, он замахал в воздухе руками.
В отличие от мерцающего временами Летчика, Лысый был устойчиво материален и, скорее всего, боль испытывал самую настоящую.
Аликвис вытянул из неровно гудящего шкафа-холодильника два готовых сэндвича в бумажной упаковке и положил в горячее нутро печи, выставив табло на разогрев. За коричневым налетом на обратной стороне стекла загорелся тусклый свет. По непонятным законам этого мира еда периодически появлялась там, где ее вчера не было, и исчезала там, где была еще вчера. Продукты могли оказаться свежими, а могли оказаться протухшими или ссохшимися, словно египетские мумии. Никакого постоянства, никакой системы в этом не просматривалось, как и в случаях с водой, электричеством, огнем или сменой дня и ночи.
– Слышь, Музыкант, давно хотел спросить, – вполне миролюбиво заговорил Летчик, глотнув прямо из горлышка. – Какой тебе кайф от экскурсий? Чего ты таскаешь этих недоумков на берег?
Пришлось отвечать. То, что у самого старшего из шайки было хорошее настроение, еще не значило, что оно не изменится буквально через минуту. Больше всего Аликвис хотел по-быстрому забрать свои бутеры и уйти без ссоры.
– Я пытаюсь вспомнить, – честно ответил он. – Чтобы убраться отсюда.
Летчик хрипло рассмеялся.
– Так скоро уже, тебя скорее не видно, чем видно, – выдавил он сквозь смех и добавил, протягивая над столом мерцающую руку: – А хочешь, вместе пойдем? На восток. Сейчас выпьем и пойдем!
Только теперь Аликвис сообразил, что Летчик пьян. Скорее всего, напился еще ночью, а теперь опохмелялся. В отличие от Доктора, на него почему-то действовал алкоголь.
– Я не хочу на восток, я хочу вернуться.
Зачем он это сказал, зачем вообще ответил?
– Куда? – побагровел Летчик, приподнимаясь над столом. – Куда ты хочешь вернуться, соплежуй малахольный? Кому ты нужен? Есть только два пути, что, не знал? В рай или в преисподнюю. В рай нас не взяли, а для ада мы, видать, пока не дозрели.
Он рухнул обратно на стул, зацепив столешницу, и бутылки – пустые и полные – с грохотом покатились по столу. Лысый принялся ловить их, неуклюже размахивая большими лапищами. Кисти у него были громадными, чуть ли не в размер его же вытянутого черепа. Когда он сжимал кулаки, получались два вечно грязных молота. И