Пока Алекс спускался и открывал двери, Дина прижималась спиной к холодным кирпичам простенка на балконе и пыталась унять дрожь. От страха, от напряжения постоянно приподнятых плеч ныли мышцы. Голова разрывалась от суматошных мыслей и обрывочных воспоминаний. Мама, папа, школа, Гардемарин, поцелуи в актовом зале… Что случилось? Как и почему она оказалась в этой ужасной копии родного города? Что с ней не так?
– Дура ты, Дин, – наставительно вещает Люська – Еремеева Люда, с которой Дина сблизилась неожиданно быстро, буквально с первых дней в новой школе. – Проще надо быть. Нравится – бери. Сможешь взять – и все, оно твое. А всякие моральные страдашки – для простаков. Льзя-нельзя, могу ли я? Магнолия! Ты можешь все! Все, чего действительно хочешь! А ушами пусть идиоты хлопают.
Дина зачарованно смотрит, как преображается Люськино лицо. Подруга успела накрасить только один глаз, и удлиненные тушью, красиво загнутые, аккуратно расчесанные ресницы делают его загадочным и глубоким. Второй, пока не накрашенный, выглядит бедненько – обычный серый глаз в рыжеватых прямых стрелочках ресниц.
– Ну ты даешь, – пытается робко возразить Дина. – Есть же правила, законы, в конце концов, и вообще – родители имеют право…
Люська восхищает своей уверенностью. Спорить с ней Дина не хочет, она хочет так же спокойно делать все что вздумается, не терзаясь никакими угрызениями совести, но промолчать не получается. Ей боязно и немного стыдно.
– Дети тоже имеют права, зайка моя! Особенно если им уже шестнадцать! Ты что, до старости у них разрешения спрашивать собираешься?
Они собираются в ночной клуб, где Дина не бывала ни разу. Люськин отец умчал в командировку, а бабушка попала в больницу, так что мама отпустила Дину к Люське с ночевкой без задней мысли. По широкой Люськиной кровати раскидана косметика, дверцы шкафа открыты настежь, демонстрируя пестрый ворох шмоток, подруга гримасничает перед зеркалом, приоткрыв рот, а Дина замерла на краю кровати, охваченная страхом и нетерпением, словно перед экзаменом.
При чем здесь Люська? С чего она вдруг пришла ей в голову? Дина вздрогнула: за дверью коротко стукнуло, и она распахнулась во всю ширь. Алекс подсунул под нее тяжелый черный ботинок слоновьего размера (и где только такой откопал?).
– Думаю, можно идти.
Он протянул Дине руку.
Сердце кувыркнулось у нее в груди, а потом застучало быстро-быстро, но Дина крепко сжала протянутую ладонь и перешагнула через порог.
Теперь все вокруг было знакомо до мелочей. Дома, магазины, кафешка на углу. И от этого блеклая, подернутая серой патиной улица выглядела совсем уже неприятно, как будто асфальт щедро поделился с окружающим пейзажем своей пылью. При мысли, что придется прошагать через половину опустевшего города пешком, Дине стало жутко. На конюшню ее возил папа. Реже – мама, а папа забирал после тренировки. И даже на машине дорога занимала изрядное количество времени.
Они снова свернули на проспект Энгельса, двигаясь туда, где еще сохранились одинаковые, словно близнецы, пятиэтажные дома, и конца им не было видно. Энгельса длинный, зато приведет куда надо кратчайшим путем, насколько помнила Дина. Да и Алекс не возразил.
Она ссутулилась под тяжестью воспоминаний, которые настойчиво прокручивались одними и теми же эпизодами в голове, но так и оставались непонятными, словно чужими. Слишком многих кусочков недоставало в сложной мозаике.
Чтобы отвлечься, она спросила:
– А откуда ты узнал, что умеешь играть на рояле, если ничего не помнишь?
Алекс пожал плечами. У него это получилось неловко, словно бы виновато.
– Да я и не знал. Просто увидел однажды инструмент, тоже в школе, кстати, только в центре, и так захотелось прикоснуться к клавишам. А руки сами… – он помедлил, – не знаю, как объяснить. Не только руки. Музыка живет где-то во мне. Если я начинаю играть, сразу вспоминаю и автора, и всю партию. Вот только откуда я это знаю, не вспоминается…
– Поняла, – кивнула Дина. – Когда я вспомнила Гардемарина, коня, я сразу знала, как нужно сидеть, что делать. Прямо все, что с этим связано, пачкой. Так, может, ты не безнадежен? Просто твой день…
– Я провел здесь слишком много дней, Дина, – горько оборвал ее Алекс. – И своих, и чужих.
– Но не можешь же ты оставаться здесь вечно? – не сдалась Дина.
– Не могу. И не останусь. Дольше меня здесь только Доктор, остальные уже ушли…
Алекс уставился себе под ноги, не поворачивая головы.
– Куда? – Дина опередила его и пошла задом наперед, стараясь заглянуть в лицо. – Как это бывает с такими, как ты?
Он нахмурился. Дрогнули губы.
– Однажды к вечеру я просто забуду все, что здесь было, и поверну на восток, как та безумная женщина. Наверное, даже неважно, в каком месте меня застигнет ночь, – к утру меня здесь уже не будет. И я чувствую, это случится скоро. Видишь?
Алекс вытянул вперед руку – кисть едва заметно подрагивала и вдруг замерцала так же, как это случалось с его лицом.
– Раньше такого не было, – тихо произнес он.
– Нет! Ты должен вспомнить! Это неправильно, что ты всем помогаешь, а сам пропадешь! – горячо возразила Дина, схватив эту мерцающую ладонь, на ощупь – самую обыкновенную.
– Думаешь, я не пытался? – с горечью отозвался Алекс, мягко высвобождая руку из горячих Дининых пальцев. – Когда я играю, а играю я каждую ночь, чтобы не слышать… – он запнулся, – что-то пытается пробиться, что-то оказывается совсем рядом, какой-то свет, запах… Но этим все и заканчивается. А утром снова иду искать тех, кому можно помочь вспомнить. Иногда – тех, за кем охотится Тьма, иногда – просто кого-то, потерянно бредущего на запад. В какие-то дни не встречаю никого, и это плохие дни. Пустые и длинные.
Дина нахмурилась, пытаясь подобрать слова. Ей не понравилось, что Алекс вроде как смирился с тем, что его ожидает. Но что она могла сделать? Так и не отыскав нужных слов, решила вернуться к разговору о музыке:
– Не уверена, но, кажется, я совершенно не разбираюсь в классике. Всякие там Шопены и Бахи… Не цепляет.
Алекс даже притормозил немного, изумленно уставившись на нее.
– Ну ты даешь! Всякие там… – передразнил он. – Кроме того, что оба – великие композиторы, нет в них ничего общего. Но как можно сказать о классической музыке «не цепляет»?
Похоже, Дина задела его за живое. Ну и славно! А то шел потухший какой-то. И так страшно, а тут твой проводник нос вешает. Она тихонько улыбнулась, опустив голову. А Алекс успокаиваться не собирался.
– Чтобы что-то не любить, это хотя бы нужно знать, – проворчал он.
– Ой, ну так просвети меня! Что такого в твоей классике особенного? Мне вот нравится LP, например. Голос классный, и песни пишет крутые. А что Моцарт твой?
– Моцарт – не мой. А Лаура Перголицци, к твоему сведению, дочь оперной певицы, так что без влияния классической музыки тут не обошлось! Я же не говорил, что поп-музыка – это плохо. Я просто пытался сказать, что нельзя пренебрежительно отмахиваться от того, чего не знаешь.
– Ладно, – примирительным тоном согласилась Дина, – расскажи мне, что тебе нравится? Кто твой любимый автор, из классиков?
Алекс вздохнул.
– Композитор. Шуберт. Он – музыкальный романтик. Во многом. Есть, конечно, и у него вещи не слишком романтичные.
– А то, что ты в школе играл, «Аве Мария», да? Кто написал?
Дине было по большому счету все равно, кто ее сочинил, но, как сказал Алекс, «говори, так лучше вспоминается». Чем черт не шутит? Вдруг и он что-то о себе вспомнит? Помнит же вот про Шуберта своего.
Алекс снова вздохнул и уставился на Дину. Она решила, что именно так родственники смотрят на неизлечимо больного, стоя возле его постели.
– Ave Maria тоже написал Шуберт, Дина.
– Да ладно? – искренне удивилась она. – Ты же сказал – романтик. Я думала, менуэты всякие или там романсы…
– Стоп. Ты меня убиваешь прямо. – Алекс тряхнул головой. – Может, сменим тему?
– Почему? Ну согласна, я темная совсем. Сделай скидку на то, что я вообще мало что помню. Есть же у тебя что-то, что ты особенно любишь? – зашла Дина с другой стороны.
Ей показалось, что тема как раз самая удачная. Алекс оживился, на лице, если забыть о периодическом мерцании, проступил румянец.
– Есть, – задумчиво отозвался он после короткой паузы. – Очень странная вещь. Она у меня в голове все время крутится… «Лесной царь» называется. Я про эту балладу много чего знаю, только не понимаю почему.
– Значит, у тебя с ней многое связано?
Дина стиснула его руку, ожидая, что память вот-вот прорвется к Алексу.
– Наверное… – Он несмело ответил на пожатие, но продолжил идти вперед, не меняя темп. – Это довольно страшная история. Написал балладу Гёте, а Шуберт так впечатлился, что сочинил музыку. И был он тогда примерно моим ровесником. Ну предположительно, я ведь точно не знаю, сколько мне лет.
– И что тут страшного? – не поняла Дина.
– Да нет, сама баллада – страшная. Там отец везет больного мальчика к врачу, ночью, через лес, а малыш всю дорогу бредит, ему кажется, что злой дух хочет забрать его с собой. Он просит отца о помощи, а тот не понимает. Когда наконец они подъезжают к дому врача, мальчик оказывается мертвым. Лесной царь все-таки забрал его…
– Короче, все умерли. – Дина передернулась. – Совсем как здесь: какая-то жуткая хрень пытается меня забрать. Слушай, как вообще можно написать музыку вот на это?
– В том-то и гениальность композитора! Ты слушаешь и просто видишь несущегося коня, слышишь грохот копыт, вкрадчивый шепот Лесного царя, детский стон.
– Ой, не надо про шепот! – Дина вздрогнула и оглянулась.
– Прости.
Алекс вслед за ней оглядел пустынную улицу.
Вокруг по-прежнему было тихо. Слишком тихо, чтобы расслабляться. Дина принялась вглядываться в окна домов, но за стеклами ничто не шевелилось, они были однообразно мертвы. Разговор угас сам собой, и дальше они пошли молча, думая каждый о своем.