Через несколько часов агент Брунетти перезвонила Стуки, чтобы доложить о результатах своих изысканий. Женщина говорила четко и кратко. Приставания, драки, мошенничество, завышенные счета, несколько краж. На ее взгляд, ничего особенного, что могло вы выходить за рамки обычной жизни любого туристического города: довольно цивилизованного, местами немного грубоватого, который хоть и кусает иногда, но не наносит смертельных ран туристам, избравшим его целью своего путешествия.
– За исключением двух случаев, – продолжала Тереза. – Второй – в последний вечер карнавала начала второго тысячелетия, когда несколько десятков человек, наряженных Пульчинеллами, безобразничали на площади Святого Марка.
– Как будет «Пульчинелла» по-французски?
– Полишинель, если я не ошибаюсь.
– Так вот что кричал в ночь своей смерти господин Дюфур!
– А первый случай, – сказала Брунетти, – произошел в ночь на четырнадцатое июля восемьдесят девятого года.
– На концерте «Пинк Флойд» на площади Святого Марка? – воскликнул Стуки.
– Да. В следующие несколько дней в полицию обратилось множество людей. Нападения и агрессия. Многие из тех, кто был на концерте, заснули прямо на улицах города. Кое-кого из них оттащили к каналу и бросили в воду. Других поливали водой с балконов. И этим еще повезло, потому что были и жертвы самого настоящего физического насилия: пинки, пощечины, избиение палками. Пусть даже и чисто символически, потому что серьезных травм зафиксировано не было.
– Я могу получить копии заявлений?
– Я подготовлю, из самых значимых, конечно.
– И еще: не могла бы ты узнать, на какой линии вапоретто работает матрос Николо Эриццо?
– Будет сделано.
Коренастый, похожий на древнеримского воина, матрос Николо Эриццо стоял, расправив широкие плечи, и следил за высадкой и посадкой пассажиров. Вид его мощной фигуры невольно внушал уважение: по-военному хмурый взгляд, закатанные рукава рубашки открывают мускулистые руки.
Стуки взошел на вапоретто, но остался стоять на палубе. Когда судно отчалило, матрос скрылся в кабине капитана. «Могу поспорить, – подумал Стуки, – что ему оттуда хорошо видны все пассажиры. Наметанный взгляд сразу узнает среди них туристов. А еще приметит, как они путешествуют: одни, в паре или в группе. Может так случиться, что на последнем рейсе кто-то из приезжих будет возвращаться навеселе. Это может навести на кое-какие мысли, особенно когда видишь, как какой-нибудь подгулявший турист одиноко бредет по набережной, держась за стены».
Стуки проплыл на вапоретто по всему маршруту до конечной остановки – острова Сан-Джорджо. Каждый раз, когда судно причаливало к пристани, инспектор становился свидетелем одного и того же спектакля: гул мотора, бросание швартова, спешащие в противоположных направлениях человеческие тела и лица. И возвышающаяся над людским потоком фигура матроса, словно высеченная из мрамора. Стуки показалось, что в самом воздухе ощущался дух стойкости и мужества. В мужчине действительно было что-то от воина. Ничего общего с теми, кто, например, стоит за конвейерной лентой на фабрике, асфальтирует дороги или меняет автомобильные шины в автомастерской. Воображение рисовало инспектору Стуки, что там, над кабиной капитана вапоретто, развевается знамя и слышатся едва различимые звуки битвы. Вот уж действительно: вид глиссирующего корабля, разрезающего волны грудью, порой способен заставить нас почувствовать себя героями.
Стуки увидел идущую по площади Санта-Мария-Формоза Терезу Брунетти. Женщина обмахивалась несколькими листами бумаги, как веером. Приблизившись, агент Брунетти вручила их инспектору.
– Копии заявлений.
Жестом показав направление их дальнейшего движения, инспектор Стуки погрузился в чтение.
– Что именно мы ищем? – спросила Брунетти.
Пробежав глазами три четверти первой страницы, Стуки показал пальцем на одно имя, которое встречалось и на других страницах тоже.
– Джакомо Дона, известный больше как Джакомето, по прозвищу Медведь.
– И что мы теперь будем делать? – задала вопрос Тереза.
– В каком смысле? – спросил Стуки.
– Дело принимает совсем другой оборот, согласен?
– Ты права. Давай-ка мы с тобой проверим еще вот что…
Солнце склонялось к закату. По каменной брусчатке Кампо-Сан-Пьетро, где когда-то жил уполномоченный магистрата по водным делам, разбегались тоненькие трещинки тени. Инспектор Стуки поговорил об этом уважаемом человеке с хозяином бара на площади и с несколькими пожилыми людьми, сидящими за барным столиком. Затем Стуки позвонил адвокату и инженеру – двум своим хорошим знакомым еще по старым временам. Оба охарактеризовали чиновника несколькими емкими прилагательными: безупречный, честный, неподкупный, решительный. Иными словами – человек старой закалки. Возможно ли, чтобы при его руководстве существовала преступная группа, члены которой похищали на улицах Венеции незадачливых туристов и за неподобающее поведение приговаривала их к вечности в холодных водах лагуны?
По просьбе инспектора агент Брунетти раздобыла имена и номера телефонов дежурной бригады вапоретто последнего ночного рейса. Несмотря на сдержанность матроса, Стуки удалось вытянуть из него кое-какие невнятные признания. Между набережной Дзаттере и комплексом Дзителле[71] на острове Джудекка гораздо больше движения наблюдалось ночью. Особенно много было молодежи, ночующей в хостелах.
– Среди гуляющих местные попадаются?
– Совсем немного.
Потом Стуки отправился на площадь Иезуитов. Он подождал, пока в квартире Скарпы погаснет свет. Через минуту его друг вышел из дома. Стуки немного проводил его, оставаясь незамеченным, а затем вернулся к дому и затаился у входной двери.
Инспектор Скарпа проделал большую работу по расследованию дел о погибших туристах. И вдруг, по неведомой причине, решил все бросить. «Этот оболтус во что-то вляпался», – подумал Стуки. Сам он решил во что бы то ни стало продолжить расследование. Но как это сделать? Антимама! Как?
Инспектор Стуки дождался, когда поздно ночью вернулся Скарпа. В полном одиночестве, как чайки, неподвижно сидящие на верхушках свай, расставленных вдоль Венецианской лагуны. Ощущая некую внутреннюю тревогу, Стуки поспешил в ближайший бар и обратился к одной из девушек, сидящих за столиком:
– Вы бы не могли позвонить для меня по этому номеру телефона и попросить Микелу? Это вопрос жизни и смерти, – добавил Стуки, подыскав самую очаровательную из своих улыбок.
– Микела здесь больше не живет, так ответил мне мужской голос, – сообщила девушка Стуки, взглянув на него понимающим взглядом.
Значит, у его коллеги с женой не просто какие-то проблемы. Они разъехались. В голове у Стуки сложилась вполне определенная мысль, но какая-то часть его разума все еще отказывалась ее принять.
Дорогая редакция!
Трансформация была внезапной: куда-то исчезли голуби.
Больше никаких голубей на площадях Венеции. И на крышах, карнизах, проводах и колокольнях их тоже нет.
Владельцы химчисток и прачечных опечалились: резко уменьшилось количество смущенных элегантных синьор, заходивших буквально за несколько минут до закрытия, чтобы удалить следы бомбардировок, которым они подверглись, любуясь заходом солнца. Бомбардировщики, летящие в закат. Тихие и безжалостные. Продавцы птичьего корма впали в меланхолию, устав напрасно размахивать перед гуляющими пакетиками с зернами. Горожане стали смотреть на них с сочувствием, позабыв антипатию, которую в былые времена вызывали уличные торговцы: ходили слухи, что последние бойкотировали кампанию городской администрации по регулированию численности голубей, тайно завозя в город крепких и выносливых деревенских птиц.
Над головами многих индивидуальных предпринимателей пронесся ледяной ветер банкротства. Больше никому не были нужны их гениальные изобретения: покрытые острыми шипами и колючками приспособления и инженерные конструкции для защиты венецианских балконов и карнизов от птиц. Место этим артефактам теперь было в музеях в качестве материальных свидетельств цивилизованной и трудолюбивой эпохи. В результате детям большого числа незадачливых ремесленников было отказано в возможности получить университетские дипломы, несмотря на то что их родители так много способствовали созданию неповторимого архитектурного образа Венеции.
Город больше не патрулировала служба по ограничению численности птиц, оплачиваемая администрацией города. Служащим попросту перестали платить заработную плату, ведь на улицах больше не находилось окоченевших трупиков голубей, не выдержавших стратегий демографического сдерживания, и, соответственно, уборка была не нужна.
Потом появились они. Чайки.
Это были биологические организмы иной природы, безразличные к вызывающему жалость упорству торговцев кукурузой. Эти птицы покрыли водную поверхность каналов, но почти сразу же почувствовали, что драться в маслянистой жидкости из-за отбросов не очень-то приятно и совсем не элегантно. Чайки стали пробираться на улицы и площади Венеции и бросаться на объедки и пакеты с мусором. День и ночь раздавался стук клювов по жестянкам и консервным банкам. Птицы прогуливались по городу, как благородные джентльмены, приглашенные на свадебный обед: пальцы за бортом сюртука из перьев, и в кармане дарственная на эту новую экологическую нишу.
Увы! Где теперь те бедные романтики и неисправимые мечтатели, которые бегали по улицам с криками восторга от того, что увидели венецианских голубей? А старомодные открытки и старые фотографии с изображением этих птиц? Пожелтевшие от времени снимки, на которых на фоне устремленной в небо колокольни видны точечки зерен, рассыпанные по площади Святого Марка или подброшенные к небу. Эти фотографии продавались с особыми церемониальными ритуалами. Существовал даже подпольный рынок пикантных снимков, на которых обязательно был изображен голубь.