Пока живы — надо встречаться
ПУСТЬ ЯРОСТЬ БЛАГОРОДНАЯ…Повесть
«МЕТРО СВОБОДЫ»
На исходе сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, в воскресный день из ворот Славутского концлагеря на Украине вывели двадцать советских военнопленных с ломами и лопатами на плечах.
Обычно охрану идущих на работы поручали немецкому солдату и «казаку» из предателей. На этот раз их сопровождал усиленный конвой из четырех эсэсовцев с автоматами. Впереди, в отдалении от пленных, словно прогуливаясь с большой рыжей овчаркой, вразвалочку шел рослый, сухощавый помощник коменданта гауптман Ноэ. Долговязый переводчик, стараясь попадать в ногу, осторожно ступал чуть сзади, а за ними чинно вышагивал унтер-офицер, старший конвоя.
Пленные молча свернули с Шепетовского шоссе и с тревожными чувствами поплелись вдоль двухрядного колючего ограждения по кремнистой «дороге смерти». По ней каждое утро «капутчики» увозили на санитарных двуколках умерших от голода и ран и раз в неделю из лагерного гестапо уводили обреченных людей — на расстрел.
Справа от дороги раскинулся поросший сухостоем кавалерийский плац, за которым среди высоченных сосен виднелись дома лагерной охраны, немецкого начальства и их прислужников. Слева — за густой решеткой колючей проволоки, на значительном расстоянии тянулись серые трехэтажные лечебные корпуса-блоки.
В группе конвоируемых, тяжело переставляя ноги, брел и бывший летчик Николай Петрунин. Чудовищные ожоги оставили на его лице незарастающие щетиной следы, а на лбу зарубцевавшийся косой шрам. Поглядывая перед собой, он видел в конце кремнистой дороги широкое, до самого леса поле и думал, что, наверное, их гонят туда копать общие могилы.
Узники проследовали мимо ворот, на железной арке которых была крепко приделана надпись русскими буквами: «Гросслазарет Славута, лагерь — 301».
Петрунин покосился на вывеску и перевел взгляд за проволочное ограждение. Там перед блоками маялись изможденные, в отрепьях больные и раненые. Многие из них, доведенные до полного истощения, сидели и даже лежали на земле, подставив костлявые лица все еще по-летнему теплому солнцу.
Когда миновали третий блок и поравнялись со вторым, гауптман неожиданно свернул с дороги, перешагнул кювет и, постукивая стеком по лакированному голенищу, двинулся по сторожевой тропе вдоль ограждения. Навстречу ему заспешил в длинной шинели с немецкой винтовкой на плече «казак». Напротив межблочной кухни он остановился и, будто примериваясь к чему-то, показал гауптману рукой на землю. Офицер широкими шагами отмерил метров тридцать и приказал рыть. Растянувшись в шеренгу, военнопленные нехотя принялись за дело.
Никто из них не знал, что до лагерного начальства дошел слух, что во втором блоке лазарета готовится массовый побег. Ночью этот самый «казак» будто бы слышал возле колючей проволоки не то шорох, не то глухой стук. Он дал предупредительный выстрел, прожектор высветил подозрительный участок, но у проволоки никого не оказалось. Об этом донесли по команде.
Майор Павлиска, назначенный весной новый комендант, был обеспокоен сообщением и вызвал своего помощника — гауптмана Ноэ и блокфюрера. Помощник заверил, что после усиления охранных мер с февраля месяца из лечебных корпусов не совершено ни одного побега. Блокфюрер, не отводя глаз от широких в роговой оправе майорских очков, также подтвердил: «Во втором блоке все благополучно. Шефартц Ляпухинь — лояльный, поддерживает порядок».
Строго посмотрев на подчиненных, майор Павлиска приказал выкопать вдоль колючего ограждения глубокую траншею.
Еще в июле 1941 года в Берлине было принято решение о создании гросслазарета — крупнейшего на оккупированной территории Украины концлагеря особого назначения. Он был предназначен для раненых и больных военнопленных и действовал по принципу естественного отбора: слабые умирают, наиболее выносливых приказано использовать на работах, о них обязаны позаботиться такие же пленные врачи.
Вскоре на шоссе Шепетовка — Славута в сопровождении мотоциклистов показались немецкие легковые машины. Не доезжая до Славуты, машины свернули к бывшему военному городку, в котором до войны дислоцировалась кавалерийская дивизия, и остановились на огромном, напоминающем аэродром, плацу.
Ого! Вот это территория! Выйдя из машин, эсэсовские офицеры оглядели поле и трехэтажные кирпичные корпуса, стоящие в отдалении друг от друга.
Судя по всему, офицеры остались довольны осмотром. Их устраивала и некоторая удаленность от города, и сосновый бор, надежно защищающий концлагерь от посторонних глаз, и быстрая, довольно-таки широкая река Горынь, изолирующая его от внешнего мира с юго-востока.
Они нашли целесообразным под лечебные блоки отвести шесть отдельно стоящих казарм, а в четырех — ближайших к железнодорожной ветке — разместить рабочий лагерь.
На другой день из Шепетовки сюда пригнали большую колонну пленных и разместили в бараках торфоразработок. С ближайшего лесопункта потянулись подводы со столбами, с грузовиков выгружали мотки колючей проволоки, под палящим июльским солнцем подневольные люди рыли глубокие ямы, устанавливали в два ряда, а где и в три пятиметровые столбы, обносили лагерь колючей проволочной сеткой. Все казармы также были друг от друга разгорожены на отдельные участки, очевидно с целью разобщения и еще большей изоляции советских людей.
А еще через некоторое время с фронтов начали прибывать транспорты с ранеными и контужеными советскими людьми. В большинстве это были рядовые и младшие командиры, сбросившие свои гимнастерки, чтобы их нельзя было отличить от рядовых.
После того как немецкие танки, вспахав гусеницами земляные укрепления, продвигались на восток, контуженые и раненые оказывались на занятой врагом территории и попадали в плен. Были и такие, кто после бомбежки на дорогах остался лежать, истекая кровью; кто бился насмерть, прикрывая фланги; кто, прорываясь из окружения и выскочив из-под сплошного обстрела, опять оказывался отрезанным от своих. До слез было досадно на собственное бессилие, на то, что не оправдались надежды на подмогу, что тебя, едва державшегося на ногах, торжествующий враг втолкнул в колонну таких же бедолаг и погнал по дороге на закат солнца. А раненых и больных, захваченных в медсанбатах и полевых госпиталях, вместе с медперсоналом гнали к железнодорожной станции, грузили в скотные вагоны и несколько суток без воды и пищи везли в гросслазарет.
Были и такие, кто искал момента, чтобы поднять руки, предавал своих товарищей, перебегал на сторону врага. Те чаще всего, быстро подлаживаясь к новым хозяевам и порядкам, становились полицаями. Наиболее преданным выдавали винтовку, зачисляли в охранную казацкую сотню…
Со стороны второй блок ничем не отличался от соседних шести корпусов — продолговатый трехэтажный корпус с многочисленными окнами и двумя наружными дверями, закрываемыми на ночь полицаями. Окна нижнего этажа затянуты проволокой. И планировка помещений одинаковая, и на каждом этаже две большие казарменные залы, отгороженные друг от друга капитальной стеной, соединялись арочной дверью. В крайних секциях, изолированных от общих палат, — комнаты обслуживающего персонала, умывальники, которые из-за частого отсутствия воды не работали, уборные…
Но были у этого блока и свои особенности. На первом этаже, в больших залах вместо деревянных двухъярусных нар-клоповников стояли одинарные койки. Еще зимой старший врач блока Роман Александрович Лопухин после долгих и настойчивых хлопот сумел убедить штабс-артца доктора Борбе в необходимости такой замены.
— Пленные изнурены поносами. Они не в силах слезть, чтобы идти в уборную. С верхних нар течет. При такой скученности больных невозможно избавиться от опасной инфекции… — четко говорил Лопухин по-немецки.
— Ja, ja, ja[1], — кивал рыжеватый пожилой майор Борбе, прикидывая в уме: «Изменение обстановки на фронте и растущая потребность Германии в рабочей силе вынуждают, но… железные койки?.. Гм, гауптман Планк расценит это как снисходительное обращение с военнопленными».
Только весной, при новом коменданте, незадолго до своего отъезда в рейх, Борбе разрешил заменить нары на койки и, чтобы исключить распространение инфекций, распорядился доски от сломанных нар сложить в подвальном помещении бывшей котельной. Там же, в подвале, по распоряжению немцев была открыта столярная мастерская. Инвалиды сколачивали ящики для посылок, на которые так падки были завоеватели, мастерили рамки для фотографий, деревянные портсигары.
Была у второго блока и еще одна особенность. По инициативе Лопухина и с разрешения медицинского начальства в раздаточной комнате на первом этаже сложили печь для сушки сухарей больным дизентерией. А для того чтобы «поднять дух» выздоравливающим, Лопухин сумел убедить Борбе в необходимости создать небольшой струнный оркестр. Музыкальных инструментов не было, и умельцы из старых кленовых стульев изготовляли примитивные скрипки, балалайки, мандолины. Клей, лак, куски телефонного провода приносил из города Сенин, работавший по найму водопроводчиком. На струны для скрипок годился хирургический шелк и нить из бараньих кишок, применяемая при операциях для внутренних швов — кетгут. На смычки — конский волос. И с той поры из окон блока до слуха охранников, вышагивающих по тропе за колючей проволокой, доносились пиликанье и треньканье на струнах.
К тому же это был инфекционный блок. На дверях виднелась надпись-предупреждение о том, что здесь лежат больные дизентерией, туберкулезом и прочими заразными болезнями. Лагерное начальство сюда не заходило, лишь изредка заглядывал Борбе в сопровождении главврача из военнопленных Чемокова. Да еще наведывался пожилой, туповатый блокфюрер, призванный из резервистов, но и он, унося под мышкой посылочный ящик или какую-нибудь поделку в кармане, смотрел, как говорится, на все сквозь пальцы.