— Да, я мог бы вас переправить хоть сегодня к нашим людям… Но в лагере нуждаются в вашей помощи. Больше ее неоткуда ждать. А нам прежде всего нужны бойцы, умеющие хорошо стрелять, подрывать мосты, пускать поезда под откос… — Михайлов смолк, услышав предупредительный стук в дверь.
Помолчали, поглядывая друг на друга, прислушались к шаркающим по лестнице шагам, а когда они смолкли, Федор Михайлович продолжал говорить о том, как важно иметь своих людей в этом проклятом лагере.
Лопухин внимательно слушал, боясь пропустить нечто важное из того, что говорил ему старший по возрасту и жизненному опыту врач. Все сводилось к тому, чтобы кадровых военных, людей надежных, проверенных, под видом заболевших сыпняком переправлять сюда, в инфекционное отделение больницы. Их поместят в отдельную палату. Здесь будет актироваться их «смерть», и акт об этом будет отправляться в лагерную канцелярию. Лопухин и сам знал, что, отправляя очередную партию заболевших сыпным тифом, немецкие врачи нисколько не тревожатся за их дальнейшую судьбу, полагая, что далее все совершается по принципу естественного отбора.
Именно тогда, после откровенного разговора, понял Лопухин, что Федор Михайлов — бывший балтийский моряк, участник революции — работает здесь по заданию из Центра. И заведующий инфекционным отделением Костя Захаров… А теперь и он будет делать все, чтобы вызволить из неволи советских людей.
От Михайлова он узнал, что штабной врач гросслазарета Борбе не раз бывал здесь, в больнице, и оперировал вместе с Чемоковым. Пожилой немец похвалялся тогда знанием русских обычаев, с которыми он познакомился в первую мировую войну, в русском плену.
— Хитер, расчетлив эскулап, — говорил Михайлов. — Пытался меня убедить, что лечебные мероприятия допустимы, если они не связаны с лишними расходами. А вот… — Михайлов вопросительно посмотрел на Лопухина, — ваш главный врач из военнопленных Чемоков показался мне человеком обреченным, не видящим выхода из своего запутанного положения. Что вы можете сказать о нем?
— Он ненавидит нацистов, но в силу своего положения связан с ними.
— Да-а, — задумчиво произнес Михайлов. — Но у него большое личное преимущество перед вами: он имеет свободный выход в город. Подумайте, как использовать это.
А когда речь зашла о подходах к лагерной администрации, Федор Михайлович назвал старшего лагерного переводчика Софиева как человека, которому можно полностью доверять.
— При необходимости он сможет оказать вам содействие, — сказал он.
Расставаясь, Михайлов крепко пожал ему руку и передал сверток. В нем были бинты, вата, йод, марганцовка и… эфир.
— Это же бесценное сокровище! — обрадовался Лопухин. — Вы даже не представляете… У нас же ничего этого нет! Бинты застирывают до такой степени, что они разваливаются.
Обратно в гросслазарет Лопухин возвращался пешком в сопровождении одного молодого солдата-австрийца. Тот всю дорогу лопотал о своей родине и, казалось, был доволен прогулкой и теплой погодой. Лопухин же с тоской поглядывал по сторонам. Просыхающий от снега лес прямо-таки манил, дразнил своей близостью. А он заставлял себя сосредоточиться на том, что говорил Михайлов. Вспомнил, как вспыхнули гневом его темно-карие глаза, и подумал, что в запальчивости такие люди часто теряют осторожность. А Софиев? С одной стороны, он, как старший переводчик, на немцев работает, а с другой…
От бодрящего воздуха, пахнущего хвоей и талым снегом, Роман чувствовал прилив новых сил.
«Сопротивление сорвет планы гитлеровского командования», — вспомнил он слова Михайлова и подумал, что надо только действовать тонко и расчетливо. Один неосторожный шаг, и…
Всю долгую зиму и весну в гросслазарете свирепствовал сыпняк и дизентерия. Больных сыпняком отправляли в первый блок. Дизентерийных — во второй. Редким счастливцам из обслуживающего персонала удалось попасть в инфекционное отделение местной больницы, где и режим был не такой строгий, и питание получше. В той больнице для больных из гросслазарета были выделены две палаты. В палату под номером пять помещали тех, кто нуждался в лечении. В шестую — мнимых больных. Им надо было дать возможность окрепнуть, набраться сил. Но как на тех, так и на других заводили истории болезней. Эти бумаги ничем внешне не отличались, и записи в них были абсолютно одинаковыми. И лишь в медицинском заключении для пациентов пятой палаты было сказано: «Выписан по выздоровлении». А для тех, кто находился в шестой: «Умер от тифа». «Смерть» таких военнопленных актировалась, и акт направлялся в лагерную канцелярию.
Мало кто знал, что Лопухин патриотически настроенных людей, военных специалистов, зачислял в санитары, а затем под видом заболевших тифом переправлял в инфекционное отделение местной больницы. А там, в шестой палате, Федор Михайлович Михайлов проводил инструктаж с теми, кого было решено отправить к партизанам в лес. На разостланной на полу карте он показывал маршруты в лесное село, где создавался отряд народных мстителей.
Летом отобрали очередную партию мнимых больных для отправки в местную больницу. Но отправка со дня на день задерживалась. Из лагерной канцелярии не пришло предписание. Немцы, как ни встревожены были вспышками тифа, на этот раз не торопились с отправкой больных за пределы лагеря. Значит, что-то произошло…
В те дни за лесами колыхалось по горизонту огромное зарево пожара. Больные и раненые узники, запертые на ночь в блоках, обступили окна и, взбудораженные всполохами пожарища, поговаривали о партизанах.
При виде этого зарева Лопухин испытывал будоражащее любопытство и тревогу. Он знал, что близкие ему люди начали действовать, но почему же нет известий из города, где жил вольноопределяющийся Сенин, работавший водопроводчиком в гросслазарете. Но Сенина вторую неделю не было. Не стало видно и Софиева. Еще недавно, передав от Михайлова посылочку, в которой оказались бинты, вата, йод, марганец в порошке и немного риванола, он успел шепнуть: «Связей с партизанами боятся сильнее эпидемии».
Теперь вместо Софиева коменданта сопровождает длинный студент, которого окрестили Колькой-глистой. Лопухин спросил у Чемокова: «Что с Софиевым?» И тот, чуть поотстав от немца-врача, неопределенно ответил: «Ушел в Славуту и не вернулся».
Все встало на свои места, когда появился Сенин и прямым ходом поспешил в котельную второго блока. Там и встретился с ним Лопухин. «Пришли, — говорил Сенин, вынимая из холщовой сумки инструменты, — а нас не пускают. День, второй, неделю не пускают. Оказалось, в городе аресты. Михайлова взяли».
Впервые за три месяца он не вынул из неведомых складок своей куртки листки с информационной сводкой о положении на фронте.
«Так вот почему комендант запретил отправку больных, — встревоженно думал Лопухин. — Теперь понятно, почему ушел Софиев».
В следующий раз Сенин при встрече сообщил Лопухину страшную весть. «Федора Михайловича больше нет, — сказал он. — Его повесили на дереве возле ворот больницы».
Эта весть потрясла Лопухина. Погиб человек незаурядного ума, широкой души и сильного духа. Погиб организатор. Славутское подполье разгромлено.
В бессильной ярости Лопухин смотрел из окна за двухрядную колючую изгородь, туда, где за полем виднелся лес.
Предстояло действовать самостоятельно.
…И вот теперь, все, что на протяжении целого года было средоточием его ума и воли, оказалось под угрозой провала. Нет, он и мысли не допускал, что кто-то донес, в своих он был уверен, но знал, что страх способен смять человека, превратить в животное, если не противопоставить ему волю.
Больные с недоумением и тревогой смотрели в окна и строили догадки, зачем это немцы пригнали землекопов, уж не братскую ли могилу готовят?
— Дополнительные укрепления! — усмехнулся худой с нервным лицом мужчина.
— Тут слусок просол, подкоп исют, — засюсюкал его сосед, воровато поглядывая по сторонам. — Немец за такие стуки по головке не погладит.
Стриженный наголо немолодой человек с впалыми щеками — Николай Иванович Липскарев — переставил костыли, пристально посмотрел на сюсюкающего.
— А ты что, не потерял еще надежды? — И в голосе и в глазах было такое безмерное презрение, что тот, не выдержав взгляда, поспешно отошел.
Среди больных и раненых у окна находился и Лузгин. Вскоре после того, как он поделился с одним больным мужиком из Лутохи своими мыслями по поводу поражения наших войск, его вызвали в лагерную канцелярию, где офицер с молниями в петлице вежливо предложил сесть и, заглядывая ему в лицо своими пронзительными глазами, сказал, что им известно о его лояльности к немецкому порядку, о том, что он восхищен передовой немецкой техникой. Лузгин, понятное дело, не стал отказываться и по-собачьи преданно слушал офицера.
— К сожалению, не все разделяют ваши убеждения, — говорил тот по-русски. Потом он сказал, что его, Лузгина, с определенной целью отправят на работу во второй блок. Там он должен зорко следить за поведением санитаров и врачей.
Лузгин подумал, что грех не воспользоваться таким предложением, ведь в его положении отказаться значит попасть на работу в Германию или умереть с голоду. И он согласился, не раздумывая о последствиях. Во всяком случае, надеялся, что как-нибудь вывернется из этой истории.
Его, голодного, до отвала накормили приготовленной для лагерной охраны едой, и он вместе с сытостью обрел былую уверенность в себе и надежду на лучшее.
В тот же день его с острыми резями в животе незамедлительно отправили во второй блок. Там он с брезгливостью выпил из кружки розоватую жидкость и, мучаясь животом, слушал, что говорил ему сосед по нарам.
— Этого лекарства мало в лагере, — говорил тот. — Марганцовка называется. Раствор ежедневно пей раза два в день по полстакана. Утром пей и на ночь… А кушать только поджаренный сухарь и ничего не есть из жидкой баланды. Подержишь голодовку пару дней, и пройдет. Этот способ помогает. Но те, кто не выполняет режима и пьет сырую воду или баланду ест, заболевают еще сильнее кровавым поносом. Лопухин, говорят, раздобыл где-то полфунта марганца и запретил пить сырую воду… Так-то, ми-илый.