Лопухин еще продолжал беседовать с причастными к подкопу людьми, когда в коридоре первого этажа показались старший полицай Копейкин и Кузенко.
Почувствовав неладное, Лопухин подошел к ним.
Злой от природы Копейкин прошипел ему в лицо:
— Может, вы ответите, господин шефартц, где Поляник?
— Не имею понятия, — не удостаивая его даже взглядом, отрезал Лопухин.
— Ну, я его из-под земли достану!
— Послушайте! — Лопухин брезгливо оглядел невысокую, плотную фигуру в лихо надвинутой кубанке. — Вам надо быть более осмотрительным! Вы же не знаете, что будет завтра!
— А что будет завтра? — с наглой ухмылкой спросил Копейкин, но не выдержал взгляда, поджался и, потирая ладонью живот, двинулся в общую палату.
— Долго мы будем его терпеть? — свистящим шепотом спросил Кузенко. — Я велел Харитону сегодня же прикончить гадину.
— Не сме-еть! — едва сдерживаясь, произнес Лопухин. — Из-за одного — погубишь всех.
— Рано или поздно все одно утопим в уборной! — дернул носом Кузенко.
— Марш отсюда! — крикнул Лопухин звенящим голосом.
Кузенко юркнул за дверь, а Лопухин долго не мог успокоиться. «Сейчас нельзя срываться, — приказал он себе, выходя наружу. — Нельзя, и точка».
Он обошел корпус снаружи, думая о том, что в конспиративной организации самое главное — железная дисциплина, а Павка не отдает себе отчета в действиях и своими опрометчивыми поступками может подвести всех.
Сверху, из открытых окон, послышалось беспорядочное бренчание и треньканье, и вскоре зазвучала мелодия о Катюше, выходящей на берег крутой. Немцы и пленные, роющие траншею, стали поглядывать в сторону блока. Солдаты стояли на расстоянии друг от друга с автоматами на изготовку. Унтер-офицер выжидательно поглядывал на гауптмана Ноэ, приближавшегося со стороны офицерских домов, покрикивал, поторапливая землекопов.
Лопухин мимоходом покосился на сухощавую фигуру гауптмана, и опять в душе его заскребло, заныло больное чувство.
Если увели Поляника, то почему же его ищет Копейкин? Нет, тут что-то не так. А может, это маневр? Макс послал предупредить… И в сигнальную он не вернулся…
Лопухин знал, что Поляник — один из тех, кто был осведомлен о готовящемся побеге десантника Гончарова. К нам его рекомендовал Гриша Белоус, а в первый блок он попал из карцера в полумертвом состоянии. После выздоровления выполнял незначительные поручения. Задания усложнялись. По отзывам — вспыльчив, горяч. Неужели?.. «Нет, нет, это самое худшее, что можно предположить, — отогнал подозрения Лопухин. — Здесь какое-то недоразумение».
А сверху уже доносились знакомые звуки «Синего платочка». От нежной мелодии сжалось сердце, к горлу подступил комок. Одолеваемый горькими мыслями, Лопухин подошел к подъезду. Он думал о Полянике и о летчике Николае, которого среди землекопов узнал Максим Иевлев; размышлял и о том, что говорил ему Липскарев о «десятом». Вспоминал, оценивал, анализируя, и постепенно пришел к выводу, что предательство исключено. Гестапо не любит утруждать себя ожиданием. Давно бы пришли.
Он вновь посмотрел за проволоку, на конвоиров. Унтер-офицер почтительно косился на гауптмана и готов был оборвать музыку. Но тот самодовольно попыхивал сигаретой, забавляясь с собакой. По всему было видно, что ему нравится и этот теплый день, и грустная мелодия, доносившаяся из открытого окна блока.
А тем временем по двору прошел Гриша Белоус. На чернобровом лице — усмешка.
— Копают? — спросил он, подходя.
— А-а, пусть копают. — Лопухин Натужно улыбнулся, вытянув губы дудочкой.
Зыркнув цыганскими глазищами по сторонам, Белоус сказал:
— Немцы готовят налет. В любую минуту нагрянут.
Все эти долгие месяцы, пока они, голодные, истощенные, медленно, но упорно прорывали ход, им казалось, что ежесекундно может нагрянуть смертельная опасность. Теперь же томила и угнетала неизвестность, она сковывала мысли, и казалось им, сидящим в тесноте подвального коридорчика, что время остановилось, что это мучительное ожидание никогда не кончится.
Григорий Федоров, донецкий шахтер, навалоотбойщик, за время многолетней работы в шахтах выработал в себе навык не теряться в любой обстановке. То, что другие по тем или иным причинам не могли или не умели, Федоров мог и умел. Недаром в своей пятерке он был звеньевым. Вот и теперь, томясь и нервничая в ожидании, он ломал голову, что бы такое сделать, чтобы помешать немцам.
— Не сидеть же сложа руки, — шепотом будоражил он товарищей. — А то они нас как кролей за уши повытягивают.
Они стали совещаться между собой — какие меры предпринять, если их «метро» раскопают.
Вдруг чуть в стороне от них открылась крышка, высветив дневным светом квадрат на кирпичной стене.
Они затаились, напряженно вглядываясь туда. Кто-то опустился в коллектор. За ним еще один. Бросили сверху что-то в мешке и люк закрыли.
— Метро-о! — донесся приглушенный, с хрипотцой голос.
— Свобо-оды! — так же тихо отозвался Федоров и тут же стал оживлять коптилку.
И в дрожащем свете огонька все разглядели Семена Иванова и Алексея Чистякова. Их появление здесь не было неожиданностью ни для Федорова, ни для Лукина, хотя они жили в разных комнатах, на разных этажах и почти не общались на людях, однако каждый из них знал, что в свое время они делают одно и то же дело.
А вот для Сусанова, Бухляева и Васи Саратовца появление Чистякова и Иванова было новостью. Правда, не раз Сусанов замечал Алексея разговаривающим с Лопухиным, но не знал, что и он тоже…
— Сеня, никак ты? — удивился Бухляев.
— А ты, Гриша, думал, я к тебе бриться только хожу, — усмехнулся Иванов, вынул из вещмешка и раздал каждому по вареной картофелине и по два сухарика.
Не набросились голодные на скудный дополнительный паек, не проглотили разом, а неторопливо, смакуя, разжевывали, высасывая то самое скудное, что отдаленно напоминало им вкус хлеба. А тем временем Чистяков поведал, что делается наверху.
— Победит тот, у кого сильнее выдержка, — повторил он слова Лопухина и передал приказ: — Туго-натуго забутить головную часть туннеля песком.
— Они нас сверху хотят взять, а мы им снизу подсыплем! — ощерился Иванов. — Черта лысого они возьмут нас!
И зашевелились тени, расползаясь по коллектору по всей длине туннеля. Еще недавно они с неимоверными трудностями проходили за смену всего тридцать — сорок сантиметров, а теперь сами же снимали электропроводку, в темноте на ощупь разбирали крепления и, обдирая ногти на пальцах, яростно засыпали, бутовали песком, глиной, камнями этот тяжелейший участок.
Когда строили, любая выдумка окрыляла, о любой новинке радостным шепотом сообщали друг другу. Теперь же с тяжелым сердцем все разбирали, забивали, утрамбовывали.
Над головой слышался неумолчный скрежет лопат, перебиваемый ударами лома о твердую почву. Внизу эта долбежка действовала на нервы. Казалось, вот-вот рухнет потолок, и немцам все сразу и откроется.
Несколько часов длилась эта отчаянная борьба, пока наконец скрежет лопат наверху приутих. «Шахтеры» от усталости не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой. Казалось, что не удастся отдышаться, унять нервную дрожь.
Сгущался сумрак, но сквозь сероватую мглу из окон блока было видно, как по дороге в лагерь конвоиры погнали рабочую команду с лопатами и ломами.
На третьем этаже, в манипуляционной комнате понуро сидели оборванные, истощенные врачи. У облупленного, видавшего виды рояля — Ростислав Ломакин. Склонившись над клавиатурой, он наигрывал один и тот же мотив из арии князя Игоря: «О-о дайте, дайте мне свободу!»
Роман Лопухин, прислонившись к дверному косяку, словно замер со взглядом, невидяще устремленным на окно. Фельдшер Васик, взглянув на суровое и задумчивое лицо Романа Александровича, предложил ему свой табурет, но Лопухин, покачав головой, стал как будто бы слушать музыку. Если бы мог он рассказать своим коллегам о том, что творилось у него на душе… Вот-вот нагрянут с обыском эсэсовцы, а «шахтеры» не могут выйти из коллектора, потому что в коридоре первого этажа, в том самом крыле, где раздаточная, столпились полицаи, засмолили самокрутки и не торопятся уходить из коридора. Он представил себе, как немцы, блокировав все помещения, начнут проверку, потребуют объяснения, куда исчезли семь санитаров.
«Нет, ни минуты больше нельзя им задерживаться», — решил он, незаметно выходя из комнаты и направляясь на первый этаж.
Харитон, узнав от Лопухина о том, что надо удалить полицаев, проявил смекалку: зашел в уборную, приподнял за длинную рукоять парашу, выплеснул содержимое на пол и, мешая русские и осетинские слова, начал кричать, что уборщики разленились, что надо поразогнать их всех и набрать новых. Прибежавшие санитары взглянули на разгневанного этажного старшину, сначала ничего не могли понять, и только когда он указал, куда убрать парашу, они по выражению его лукавых глаз догадались — выставили зловонную бочку в двух шагах от полицаев, а сами принялись за уборку. Полицаи тотчас побросали окурки и удалились в свою комнату. Этого только и ждал Харитон. Он закрыл на крюк дверь в раздаточную, сдвинул на полу под столом ящик с песком и, подцепив проволокой крышку-заслонку, открыл лаз.
Один за другим из коллектора быстро вылезли «шахтеры». Смертельно усталые, заскорузлые от пота и грязи, они двигались по комнате как лунатики. Умылись над раковиной и поочередно, не привлекая внимания, разошлись. А Харитон развел пожиже раствор, успел зацементировать лаз, просушить его горячими лучинами и посыпать золой.
В смрадной, душной огромной палате тягостную тишину нарушали глухие стенания, кашель, невнятное бормотание. Прислушиваясь к ним, не спит Сусанов. Надежда на то, чтобы вырваться отсюда, хотя и небольшая, но все же была, а теперь… «Если завтра немцы всё обнаружат, то не видать мне больше милой сердцу Орловщины, — печалится он. — Не обнять своих родных, близких, знакомых».
Знал ли Николай Сусанов, что так все сложится? Детство, юность, студенческие надежды, стремление к прекрасному. Уже четыре года, как закончил учительский институт. И вот — война, кровь, гной, предательство, гибель всего того, что так дорого и мило. Как же все это совместить? Что же произошло с людьми? Одни стали полицаями или надели немецкую форму с черным ромбом и желтыми буквами «РОА» на правом рукаве. А десятки тысяч предпочли смерть, потому что совесть не позволила поступить иначе. Почему у одних животный страх за свою жизнь вызывает стремление хитрить, обманывать слабых, отнимать еду у больных и раненых, в то время как другие не только обходятся тем, что имеют, но еще поднимают у людей дух, воодушевляют их на выздоровление, на сопротивление? Вот, к примеру, Лопухин… В плоском солдатском котелке приносит Гриша Федоров из