Косится Петрунин на соседа слева, у того после ранения в голову потеряна память на слова. Но подозревает Николай, что не только на слова: ишь, как всаживает лопату на полный штык, не дает себе отчета в происходящем вокруг, вот и старается ниже всех углубиться в землю.
Сосед справа — танкист из Сызрани. Но этот тоже копает больше для вида. «Эх, мне бы сейчас «тридцатьчетверочку»! — вздыхал он вчера после работы. — Смял бы я всю эту изгородь, сровнял бы эту нечисть с землей, такого шороха бы им дал!»
Петрунин глянул в сторону блока, откуда опять донеслись звуки балалаечных струн. «Настраиваются… Вчера тоже наяривали, будто им и дела мало… Неужто за все время не произошло ни одного обвала? Значит, только он один знает, как мучительно умирать от удушья?»
…Солнце еще стояло над лесом, а военнопленные, копающие траншею, уже находились в земле по самые плечи. Работали из последних сил, выкидывая тяжелый песок.
Над кучей земли показалась немецкая овчарка с высунутым языком, а потом послышался резкий гортанный окрик гауптмана.
…Гауптман вообще смотрел на военнопленных как на явление, по которому легко судить о достигнутых победах. В июле сорок первого года принятое в Берлине решение о создании гросслазарета вселило в него уверенность в непобедимости немецкого оружия. Сюда с фронтов потянулись транспорты с ранеными и контужеными людьми. И то, что с зимы сорок третьего приток их уменьшился, вызывало его неудовольствие, говорило о том, что на фронте обстановка осложнялась. Когда же он узнал о разгроме шестой армии под Сталинградом, то был настолько потрясен, что неделю ни с кем не разговаривал. Была еще надежда, что положение выправится летом. Но план летнего наступления тоже провалился… Ко всем объективным неудачам примешивались и личные обиды. Его обошли с назначением. Прежнего коменданта сменили, приехал новый, из судетских бюргеров, а он так и остался в помощниках.
Гауптман посмотрел на небо. Солнце клонилось к закату. От второго блока послышалось треньканье балалаек и мандолины. По двору бродили не люди, а тени. Некоторые беспомощно лежали на земле, запрокинув к небу мертвенно-бледные лица. Заметив, что один из пленных, сидя на скамейке, что-то выжигает стеклом от сломанных очков, гауптман, презрительно тыча пальцем в полицая, велел узнать, что выжигает русский. Угодливо изогнувшись перед немецким офицером, переводчик крикнул полицаю, и тот с поспешностью побежал выполнять приказ. Он грубо оттолкнул «доходягу» и, воротившись, доложил:
«И сказок о нас не расскажут, и песен про нас не споют».
Долговязый переводчик перевел, и гауптман удовлетворенно кивнул, надменно оглядывая пленных.
— Пессимизм заложен в природе этого народа, — заметил он. — Их сопротивление безнадежно.
Когда же увидел за проволокой дистрофика, склонившегося над грядками, гауптман вспомнил, что ему говорили про какие-то овощи, посадки. И вот теперь этот русский ревностно охраняет огород от своих товарищей. Заметив в его руках подобие граблей, гауптман презрительно фыркнул: «Какое убожество! Разве способны эти бродячие скелеты на такое сооружение, как туннель?»
К вечеру пленники, копающие траншею, еле держались на ногах. Ров уходил все глубже в землю, уже и голов копающих не было видно. И вдруг Петрунин обомлел от испуга: заступ его звякнул обо что-то твердое. Железный звук услышали и соседи. Петрунин, овладев собой, быстро отступил в сторону. К траншее подскочил старший конвоя и, прыгнув вниз, приказал копать там, где раздался звук.
Подошел гауптман с овчаркой. Уничтожающе посмотрел сверху вниз.
— Вас ист да-ас? — протянул он тоном крайнего удивления.
Петрунин нехотя расчищал это место, пока из-под земли не показалась покрытая ржавчиной водопроводная труба.
— Труба! — радостно вскрикнул Петрунин. — Это вода в трубе журчала! — с горячностью продолжал он. — Вассер! Понимаете? Это от воды был шум, бульканье!..
Унтер-офицер подозрительно смотрел на военнопленного со шрамом на лбу, с рубцами от ожогов на лице и руках. Гауптман и без услужливого переводчика догадался, что сказал этот русский. И все же, как истинный службист, приказал пленным метр за метром прощупать грунт на дне траншеи. Но, видя, что ломы вязнут в плотном слое земли, отказался от дальнейших поисков. Вода, нерегулярно поступавшая в гросслазарет, действительно могла журчать и булькать. Отдав распоряжение старшему конвоя увести рабочих в лагерь и вызвать к нему того самого «казака», поднявшего ложную тревогу, гауптман направился в комендатуру
ПОБЕГ
Прошло три недели после того, как гитлеровцы начали искать туннель. В блоке по нарам и койкам все еще таскался слух, что немцы не докопались до подкопа, потому что он проходит на большой глубине, но эта трепетная молва то вспыхивала, то, ничем не подкрепленная, затихала. Эсэсовцы на протяжении нескольких дней бесновались, устраивая в блоке повальные обыски и осмотры. Дважды наведывались офицеры из гестапо. Подавалась команда лечь лицом к главному проходу, и все были обязаны смотреть на проходящих гитлеровцев. Впереди во всем черном шествовал гауптштурмфюрер Кронсдорф, с ненавистью смотревший на пленных выпуклыми глазами. А за ним гроза лагеря — Беккер. А потом — всем известный Вальтер Срока. Зондерфюрер Апель, проходя мимо изможденных узников и заглядывая им в глаза, спрашивал:
— Ви есть комиссар?
Но у всех гимнастерки были одинаково рваные, лица исхудавшие, заросшие.
Во время таких обходов Сусанов смотрел тупо, уставившись в одну точку. Ведь гитлеровцы могут расстрелять, забить палками, как того бедолагу, который вцепился в деревянную стойку нар и думал, что его не оторвут.
Заподозренных в принадлежности к командно-политическому составу вели к дверям. И уже оттуда доносилось:
— Dolmetscher![5]
— Jawohl[6], — цокал каблуками, вытягивался в струнку переводчик и, выслушав немца, объявлял: — Кто знает, где еще коммунисты, комиссары?
В ответ было молчание. Тогда офицер взмахивал перчаткой, и отобранных уводили. Один из них был настолько беспомощен, что не мог идти. Полицаи унесли его, привязав к длинной палке за руки и за ноги.
Подпольщики пребывали в большой тревоге. В руках гестапо все еще оставался Пекарский — ленинградский хирург. Его подвергли страшным истязаниям, пытаясь узнать, что же втайне делается во втором блоке. Но гестаповцам так и не удалось сломить патриота. И в октябре его вместе с другими обреченными вывели на дорогу смерти. Позади них на бричке ехали палачи с двумя овчарками.
Василий Щеглов видел в окно, как Пекарский, поравнявшись с блоком, приподнял руку, слабо помахал, прощаясь…
Как ни избегал Лопухин объяснений с Вальтером Срокой, но отделаться от гитлеровца было нелегко. Как хищник высматривает добычу, так и он искал мало-мальски здоровых, чтобы отправить на работы в рейх.
— Почему нет выписки?! — кричал Срока по-немецки.
Лопухин, сославшись на плохое знание немецкого языка, требовал переводчика. Ему не хотелось разговаривать с ним по-немецки.
— Долметче-ер! — разъяренно взвизгнул Срока, и на его лице от злости выступили пятна.
«Видно, припекает. Не хватает рабочих рук», — молча порадовался Лопухин.
Когда прибежал переводчик, Лопухину потребовалось много выдержки, чтобы объяснить этому гитлеровцу, почему из инфекционного блока в ближайшее время не предвидится выписки.
Вальтер Срока, мешая немецкие и русские ругательства, кипел злостью.
Долго после его ухода Лопухин не мог прийти в себя Он и сам не знал, как выдержал этот разговор с тупым фельдфебелем, которого все здесь ненавидели и боялись. Было ясно, что ему удалось и на этот раз задержать от отправки в Германию нужных людей, но от этого не становилось легче, так как он знал — недели через две-три фельдфебель Срока добьется своего. Надо срочно что-то предпринять…
В комнате врачей увидел Щеглова. Тот стоял у окна, опустив голову.
— Пекарского увели, — скорбно произнес он. — Помахал мне… поднял руку… простился…
Лопухин вспомнил Пекарского, и опять появилось больное чувство разбитости. Хороший, скромный был человек, интеллигентный, образованнейший врач. В Ленинграде у него оставалась семья. Мечтал вернуться туда. И вот надо же…
— Что поделаешь, будем продолжать, — сказал Лопухин, беря Щеглова за руку.
Василий вопросительно посмотрел на него:
— О чем ты?
— Сегодня в ночь пойдешь на работу.
От неожиданности Щеглов даже вздрогнул. Но Лопухин так сжал его руку, что Василий невольно подобрался, выпрямил спину.
— Договорились, сегодня в ночь, — тихо повторил Лопухин.
…И в эту ночь, и в последующие патриоты с еще большей осторожностью, потихоньку по одному заходили в раздаточную и через квадратный лаз исчезали в паропроводном коллекторе.
Траншея, вырытая вдоль ограждения, так и оставалась открытой, и это осложняло дело. Можно было бы ее стороной обойти, но для этого нужно преодолеть дополнительно двадцать метров. А там каждый метр давался с трудом. Решили сделать углубление под вырытой траншеей. Несколько дней и ночей ушло на то, чтобы углубиться еще на полтора метра и, как бы «поднырнув» под траншею, повести туннель дальше.
После ареста связного Сенина, работавшего по найму в гросслазарете водопроводчиком, Лопухин утратил связь с партизанами.
Сенин неосторожно отвез в село письмо, в котором один из узников сообщал о своей тяжкой участи.
«Был в страшных боях, — писал он. — А теперь в Славуте, в первом блоке, болею и доживаю последние дни. Итак, прощайте, дорогие мои…»
Старик со старухой пришли похлопотать за сына, чтобы его, больного, отпустили домой. Принесли что-то в корзиночке. Но «казак» возле ограждения прогнал их. Тогда они вышли на дорогу, ведущую в город, а навстречу им, как назло, гауптман с переводчиком. Начался допрос, дознались, кто привез им письмо. И Сенина больше не видели…