Теперь, когда была проделана большая работа под землей, любая случайность могла сорвать дело. Надо было во что бы то ни стало восстановить связь. Ведь побег будет массовым. Нужна топографическая карта или хотя бы проводник, который знал бы расположение местности, а главное, где и как переправиться через реку Горынь. Требовалось, наконец, уточнить маршрут. Бежать, не зная местности, значит заранее обречь людей на верную гибель.
От своего человека, писаря лагерной канцелярии, Лопухин знал, что довольно часто в комендатуру приходят местные жители, в основном женщины, ищут своих мужей, сыновей, братьев. Он также помнил, что Сенин говорил о некой девушке Фросе, которая живет в городе в своем доме, напротив бани. Такой возможностью нельзя было не воспользоваться.
Связаться с партизанами Лопухин поручил Женьке Макарову. Этого находчивого парня трудно было чем-либо озадачить. Он даже с блокфюрером-выпивохой мог легко найти общий язык. Лукин в своей «чихаузке» подобрал для исполнения задуманного кое-какое шмотье. И вот в базарный день Макаров, сопровождаемый блокфюрером, отправился в Славуту обменять на самогон и табак солдатские шмотки. В толчее базарных рядов Женька, торгуясь, развлекал баб своими присказками, выменивал на самогон тряпки. А когда неподалеку от уборной завязалась драка, он, воспользовавшись суматохой, незаметно улизнул.
Через десять минут он уже стучал в домик напротив бани…
Утром блокфюрер с негодованием выговаривал:
— Макароф санитэтшвайн… Отшен подвел…
Лопухин, понимая его возмущение, выражал сочувствие, узнав, что блокфюреру пришлось делиться шнапсом со знакомым чехом, стоявшим в проходной ворот, а то бы не избежать ему отправки на фронт. В конце концов блокфюрер договорился до того, что, была бы его воля, он всех бы повыпускал из лагеря.
А Женька Макаров, переодетый в клетчатый пиджак и такие же штаны, выехал из Славуты в грузовой машине.
А через два дня юная связная партизан Валя Коробко подошла к комендатуре, перед которой стояли местные жители. Здесь она как бы случайно встретилась с писарем — очкариком, внешне, как ей показалось, похожим на японца.
Узнав, что у партизан много раненых, нуждающихся в хирургической помощи, Лопухин после сомнений и раздумий все же решил поговорить с Чемоковым. У него, как главного лазаретного врача от военнопленных, имелся пропуск на свободный выход из лагеря в город. Лопухин посоветовал ему воспользоваться этой возможностью, чтобы уйти.
Чемоков отверг это предложение.
— Я каждый день вижу из окна, как из Славуты к водонапорной башне приводят на расстрел, — сказал он. — Это зрелище вызывает во мне ужас. А теперь взгляните на мою физиономию. Да меня же на первом же углу схватят…
— Если бы вы согласились, — осторожно намекнул Лопухин, — в городе можно перепрятаться. А там лес…
Чемоков выразительно посмотрел на своего молодого коллегу, которого назначил во второй блок старшим, но ничего не ответил. А в следующее посещение второго блока он зашел в комнату к Лопухину. Его смуглое, продолговатое, по-восточному красивое лицо было печальным.
— Хорошо. Я согласен.
Эта печаль не понравилась Лопухину. И темно-карие глаза Чемокова, казалось, были наполнены предчувствием смертельной опасности.
На другой день немцы вывесили по гросслазарету приказ, в котором говорилось, что отныне обязанности старшего врача из военнопленных до дальнейшего распоряжения возлагаются на доктора шестого блока Гривцова.
Антон Захарович Одуха — командир партизанского отряда имени Федора Михайлова — вызвал к себе подрывника Ивана Музалева, прозванного за дерзость и бесстрашие Большим Иваном.
— Вот что, Иван, — склонился Одуха над картой. — Выходи на линию Плужное — Сельцо и формируй отряд. Там и вооружайся.
Музалев, привыкший ко всяким неожиданностям, на этот раз замялся.
— А откуда я возьму людей, Антон Захарыч?
— В самое ближайшее время придут к тебе люди из-под земли, — заверил Одуха.
Все, кто находился в землянке, видя искреннее недоумение на лице Музалева, рассмеялись. Одуха объяснил, что в гросслазарете через подкоп готовится массовый побег.
— Когда отправляться? — спросил Музалев.
— Сегодня же…
В тот же день Иван Музалев с группой в несколько человек направился в район своих боевых действий. С группой шла и связная Валя. Не доходя до небольшого лесного села Хоровице, музалевцы свернули в сторону.
В глухом лесу они облюбовали место и стали рыть землянки. А Валя, простившись с партизанами, выбралась на заросшую просеку и направилась в Славуту. Она должна была передать Сергею, писарю из канцелярии, топографическую карту и сказать, чтобы поторапливались с выходом.
В уборной четвертого блока раненые меняли шаровары, линялые гимнастерки с бурыми пятнами вокруг дырок и нательные, ни разу не стиранные рубашки на хилые пайки суррогатного хлеба, на закрутки табака.
И никому не было дела до высокого, одиноко стоявшего в сторонке старика, который ничего не менял и не продавал.
С того времени, как полковник Иван Федорович Хомич попал в гросслазарет, прошло четыре месяца. Он угодил не в рабочий лагерь, а в лечебный блок под видом больного, потому что своевременно сменил фамилию и скрыл воинское звание.
Здесь, в лечебном блоке, он стал выяснять обстановку: хотелось знать, что за люди его окружают. Фельдшер Саша, выполняющий назначения врачей, как-то предупредил его: «Вы не очень-то распространяйтесь. По слухам, рядовой Карпов обнаруживает отличное знание военного дела и умение анализировать обстановку на фронте».
В который раз мысленно ругал себя Хомич за свою несдержанность. Но как сдержать радость, если его ученики, кому он до войны преподавал тактику в Академии имени Фрунзе, повсеместно бьют фашистов. Вот и под Курском всыпали им по первое число. Пусть знают наших… Это не сорок первый… С горечью вспомнил он июль сорок первого, когда возглавлял штаб стрелковой дивизии и в декабре высадился с ней в Севастополе. В июне сорок второго был заместителем командира 95-й дивизии. Последние дни обороны, и особенно девятое июля, не хотелось вспоминать. В тот черный день к молчаливому берегу — стрелять было уже нечем, — подошли немецкие катера, навели свои пушки и пулеметы…
Фельдшер старался быстрее вылечить его. Вместе с тем он доверительно сообщил, что врачи дают фиктивные диагнозы и задерживают от выписки кадровых военнослужащих, в первую очередь — командиров, что хорошо бы попасть во второй блок, он хотя инфекционный, но там работает Роман Александрович Лопухин, который многим помогает.
С каждым днем Хомич чувствовал все большую симпатию к молоденькому фельдшеру Саше, который по секрету сообщил ему свое настоящее имя — Вилорик, что означало: Владимир Ильич Ленин — освободитель рабочих и крестьян. Этот Вилорик сообщал ему новости с фронтов. И Хомич мог анализировать обстановку на фронтах, высказывать фельдшеру свои соображения. Говорили они на ухо, доверительным шепотом, и не только потому, что в тех условиях лучшей формы общения не придумаешь, но еще и потому, что после Севастополя у Хомича что-то случилось с голосом: то ли сорвал его от крика, то ли нашла какая напасть. И все же, как ни было опасно, Хомич рискнул, кое-что рассказал и о себе…
И вот теперь Иван Федорович, предупрежденный о возможной встрече с Лопухиным, пришел в условленное место.
Лопухин шел в четвертый блок, зная от врачей, что в их блоке под видом рядового Карпова скрывается загадочная личность. Выдает себя за учителя и писаря какой-то стрелковой дивизии. Но, судя по всему, личность незаурядная.
Раза два, заходя в четвертый блок, Лопухин мельком видел лысоватого, заросшего седой щетиной старика, сидевшего на нарах. А недавно ему сообщили, что старик этот в двадцать первом году охранял квартиру Ленина в Кремле, служил в пограничных и сухопутных войсках, кончил академию, участвовал в боях за Севастополь…
Войдя в уборную, Лопухин сразу же заметил высокую сутуловатую фигуру в ватнике и узнал в нем человека, о котором ему рассказывали.
— Иван Федорович? — с надеждой спросил Лопухин.
— Роман… — волнуясь, произнес Хомич.
Они пожали друг другу руки, широко улыбнулись. Оба разные по возрасту и профессии, но были едины в стремлении вырваться отсюда и не могли скрыть этого.
В уборной стоял галдеж невообразимый: говорили о войне, и мнения расходились, кто-то с кем-то спорил, кто-то кому-то кричал возмущенно, доказывая что-то. И только два человека негромко беседовали, будто давно знали друг друга и теперь сошлись в уборной покурить. А когда разошлись, Хомич подумал: «Бывает же, что с первой короткой беседы поверишь человеку без всяких заверений». А Лопухин, направляясь к себе, размышлял: «В академии тактику преподавал. Опыт двух войн за плечами. Надо поторапливаться с выходом…»
Чтобы вывести тайный ход за дорогу смерти, необходимо было пробить под землей еще метров двадцать.
Писарь Сергей после встречи с партизанской связной Валей сообщил Лопухину:
— За Горынью формируется партизанский отряд. Надежда на вас. Батя советовал ускорить побег.
Роман Лопухин и сам понимал, как увеличатся силы партизан, если план вывода людей через подземный ход увенчается успехом.
И вот на чердаке, в укромном месте, собрались члены подпольного комитета. Мелкий игольчатый снег, задуваемый сюда ветром, встревожил их: ведь где снег, там и след.
Сдержанно и лаконично говорили о том, чтобы ускорить выход.
Звеньевой Гриша Федоров, почесывая обрубок большого пальца, решительно сказал:
— Стало быть, выходим на-гора́…
С той ночи туннель пошел на подъем.
Как только члены подпольного комитета приняли такое решение, врачи лечебных корпусов стали докладывать по начальству о новой вспышке дизентерии. И конечно, ни у кого не возникло даже и тени подозрения, что это всего лишь хорошо продуманный маневр. Комендант распорядился наложить на гросслазарет карантин. Это было как нельзя кстати, потому что незадолго до этого блокфюрер проговорился, что из выздоравливающих намечено