«Что бы ни случилось со мной, буду делать все от меня зависящее, чтобы приблизить час победы над фашизмом», — мысленно давал клятву Сусанов, собираясь в ночную смену на работу в туннель.
В ту же ночь «шахтеры» с радостным удивлением обнаружили на песчаном своде тончайшие нити корешков и, не веря глазам своим, попеременно трогали их заскорузлыми пальцами. А Гриша-парикмахер, убедившись в том, что над их головами не такая уж большая толща земли, сдерживая волнение, дрожащим голосом произнес:
— А земля-то живая, вроде как дышит.
Федоров только что вернулся из забоя, где разглядывал песчаный свод потолка. Его озадачило шарканье чьих-то сапог над головой.
— Можно бы еще обвалить, да не было бы хуже, — сказал он глуховатым голосом.
Теперь «шахтеры», сменяя друг друга, отрыли по бокам забоя две ниши: одну для песка, который непременно должен обвалиться при вскрытии потолка, другую — для командира, который станет выпускать подпольщиков из туннеля. И все это время, пока отрывали ниши, сверху то и дело доносились смешки, матерная брань, шарканье сапог.
— Э-эх, не по нутру мне, что мы близ тропы… — сокрушался звеньевой, вытер едкие капли пота с глаз, облизнул сухие губы. — Конечно, лучше бы за дорогу — да времечка в обрез.
Выход из туннеля назначили на двадцать первое ноября. С утра весь день лил дождь. Вечером в намеченный час во второй блок сошлись врачи, будто бы послушать концерт. Каждый из них привел с собой двух-трех санитаров.
На втором этаже в общей палате на нарах и прямо на полу сидели и лежали истощенные узники в шинелишках, гимнастерках, грязных нательных рубахах. И среди этого смрада и тлена в переполненном больными и калеками зале несколько тощих, с ввалившимися щеками музыкантов на самодельных балалайках и мандолинах наигрывали до боли знакомые сердцу русские народные мелодии.
У окон, выходящих во внутренний двор, стояли Лопухин и Липскарев. Тяжело было Роману расставаться со своим верным товарищем и помощником по организации сопротивления. Липскарев, чтобы унять боль в ноге, стал растирать голень.
— Я знал, что останусь… Буду продолжать работу… — проговорил он, выпрямляясь.
— Мы придем за вами.
— Спасибо, Роман Александрович.
— За что же? — искренне удивился Лопухин.
— За дружбу. Она многих нас сделала сильнее, — сказал Липскарев. — Вам предстоит большой путь, но мы не должны потерять друг друга. Дайте ваш адрес.
— Отец мой был врач и погиб, заразившись сыпняком, когда мне было три года. Мама преподавала в институте. А жили мы у отчима в Краснодаре, на Советской…
Николай Иванович назвал ему свой адрес.
Они взглянули друг другу в глаза и крепко пожали руки.
Лопухин вздохнул и вышел в коридор. У окна стоял, поглядывая на небо, Хомич.
— Пора открывать выход, — сказал вполголоса Лопухин.
— Дождь перестал, и тучи расходятся, — с беспокойством ответил Хомич.
Положение осложнялось. То, что до сего времени было тайной немногих, самых проверенных, испытанных, — теперь знают сто тридцать человек, разных по характеру, зрелости, выдержке. И хотя вчера на инструктаже он предупредил командиров, что лаз они укажут только перед самым спуском в подкоп, однако… Непредвиденная задержка может оказаться чреватой тяжелыми последствиями.
Двери в коридор из общей палаты с шумом отворились, раненые и больные стали расходиться по своим этажам. На лестничной площадке задерживались и незаметно поднимались на чердак те, кто должен был выйти из туннеля.
Лопухин расхаживал по коридору, хмуро поглядывал на светлеющий под луной двор, в оцепенении замирал у окна. Наконец заперли наружные двери и ушли к себе полицаи. Затихали голоса в общих палатах. Самое время было начинать выход за колючую проволоку, а Лопухин не мог отделаться от чувства тревоги. Один за другим к нему подходили командиры звеньев. Ждали его решения.
— При такой видимости охрана перебьет всех, — предостерег Хомич.
— Нервы сдают… Наши меня штурмуют, требуют выхода, — сказал подошедший Кузенко.
— Выход придется отложить, — сказал Лопухин и, тихо отдав своему порученцу Антону Вострикову какие-то приказания, спустился на первый этаж.
На площадке, под лестницей сразу же смолкли возбужденные голоса, едва он спросил, кто старший группы. И когда отозвался Гриша Белоус, так же тихо, но твердо повторил:
— Выход отложить. Светло. Всем разойтись… До завтра.
— А завтра могут в Германию угнать, — проворчал кто-то досадливо, но на него тут же зашикали.
И хотя в душе все бунтовало — так не хотелось ждать до завтрашнего вечера, — но люди, подчинившись дисциплине, расходились. На торцевой стене, в коридоре первого этажа раздвинули колючую проволоку и, выбравшись наружу, по-пластунски уползли к своим блокам.
Впервые за многие месяцы Роман Лопухин чувствовал, что устал, смертельно устал. Всю ночь его клонило ко сну, но он то и дело вставал, подходил к окну, вглядывался в небо. Только с рассветом впал в тяжелое забытье. Ему почудилось, будто на него кто-то навалился и начал душить. Он застонал.
— Рома, ты чего? — подскочил Кузенко.
Лопухин тряхнул головой, встал. Утро было тусклое, мокрое.
— Не рановато ли мы раскрыли карты? — спросил Кузенко.
— День покажет, Павлуша.
Как ни старался Лопухин быть спокойным, но бессонные ночи, лишения, риск и ожидание опасности не могли не сказаться. Проходя по коридору и замечая, что санитары, участники побега, изнывают от томительного ожидания, Лопухин накричал на этажного старшину, потребовал навести идеальный порядок в помещениях.
— Чтоб везде была чистота! — громко повторил он и потребовал от Политаева лично проверить помещения на всех этажах.
Требуя чистоты и порядке, сам он испытывал душевный разлад.
«Имеет ли врач моральное право оставлять больных?» — начали терзать сомнения. Конечно, он понимал, что остаться — значит обречь себя на верную гибель: начмед блока отвечает за порядок на всех этажах. И все-таки…
Старый, седой врач Виктор Петрович, врачевавший еще в первую мировую, заметил, что творится в душе его молодого коллеги, и покачал головой:
— Мне бы ваши годы и здоровье… Я тоже был бы с вами…
Лопухин с удивлением поднял глаза на старика, но тот, не допуская возражений, заговорил как о само собой разумеющемся:
— Жизнь еще дороже и прекраснее становится тогда, когда она подчинена интересам Родины… Бегите, детки, к своим. Вас там ждут. Вы там нужнее для общего дела — разгрома фашистов. И я благословляю… — Не сдержался старик и заплакал, обнявшись с Романом.
— Спасибо вам за поддержку. — Голос Лопухина дрогнул. — Казню себя… Люди наши нуждаются…
— Голубчик, а мы-то, старики, на что?
Время за делами шло незаметно, а к вечеру, казалось, опять замедлилось. «Не повторилась бы вчерашняя история», — думал в тот день каждый из участников побега, заглядывая в окна.
Но все так же по небу плыли тяжелые облака, шел дождь.
Незадолго до закрытия наружных дверей Лопухин передал приказ, чтобы с наступлением темноты всем собраться во втором блоке. Врачи и санитары скрытно подползали ко второму блоку и пролезали в торцевое окно.
И вот настал долгожданный час. Роман Лопухин распорядился открыть выход из «метро».
Игнат Лукин от радости, что ему оказали доверие, опрометью бросился выполнять ответственное поручение. Сбегая по крутой лестнице, он неожиданно сорвался и повредил ногу.
Из-под лестницы к упавшему подошли двое.
— Ничего, я сам. — Лукин поднялся и, поддерживаемый одним из них и подбежавшим коридорным, едва допрыгал на одной ноге до раздаточной, а дальше двинуться не смог.
Лопухин, как только ему об этом доложили, поручил потерпевшего заботам врача Виктора Петровича, а выход открывать послал Семена Иванова.
Примерно через час после этого Лопухин вместе с Хомичем вошел в раздаточную комнату.
— Кто пойдет первым? — спросил Лопухин.
— Полагалось бы мне, но я не вижу входа, — ответил Хомич.
Харитон, стоявший у печи, сдвинул в сторону ящик с песком, и в полу открылся лаз.
— Вот вход, — сказал Лопухин.
Хомич опустился на корточки, стараясь уразуметь, как он при своих габаритах пролезет в эту дыру, и растерянно посмотрел на Романа.
— Давайте я пойду первым, — сказал Лопухин.
Вслед за ним с трудом в коллектор протиснулся Хомич. Было темно. Разило сыростью и затхлостью подземелья. Он с трудом пробирался за Лопухиным, пока они не достигли приямка, где тускло светила электрическая лампочка.
Подползли люди, собираясь на этой площадке. Вскоре нечем стало дышать. Из туннеля выбрался Иванов.
— Что там у вас? — нетерпеливо спросил Лопухин.
— Малость не рассчитали. Слой земли оказался толще, чем предполагали, обе ниши уже заполнены…
Лопухин поглядел на него в упор и сказал раздраженно:
— Налаживайте волокуши, вытаскивайте землю!
Как ни хотелось двигаться вперед, но требовалось сначала освободить приемную площадку и штольню. В туннеле остались Чистяков, Федоров, Иванов, Стасюк и Бухляев. Они связали по всей длине туннеля солдатские обмотки и начали оттаскивать землю в коллектор, где уже сидели и лежали впритык беглецы, не смея шевельнуться. Некоторые близки были к обмороку. Раздались недовольные возгласы, что это западня, что «промедление — смерти подобно». Лопухин слышал это, но не желал ни спорить, ни возражать, помогал вытаскивать из штольни лодочку-волокушу… с песком.
А в это время на всех трех этажах в общих палатах то тут, то там возникал шорох, слышался скрип половиц, шарканье шагов.
Встревоженные больные недоумевали — что же происходит? А те, кто был подогадливее, — помалкивал, в душе желая товарищам удачи.
Уходили только сильные и здоровые. В раздаточной с ними проводили инструктаж.
— При выходе ползти ужом через булыжную дорогу, а дальше перебежками — к водонапорной башне и сразу — влево через поле, в лес, — напутствовал командир десятки.